Литература

Андреева Г. М. Психология социального познания. М., 2000.

Аронсон Э. Общественное животное: введение в социальную психологию.

Пер. с англ. М., 1998. Бовина И. Б., Власова Е. В. Особенности представлений молодежи о СПИ­Де и раке//Мир психологии. 2002. № 3. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1994. Донцов А. И., Емельянова Т. П. Концепция социальных представлений в

современной французской психологии. М., 1987. Кон И. С. Лунный свет на заре. Лики и маски однополой любви. М.,1998. Кон И. С. Сексуальная культура в России/Интернет версия http://sexology.

Narod.ru/book 6.html Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1999.

Goffman I. Stigma: notes on the management of spoiled identity. N.Y., 1963. Herzlich С Health and Illness. P., 1973. Herzlich C, Pierrot J. Illness and Society. Baltimore, 1987. Joffe H. Shock of the New: a psycho-dinamic Extension of the Social

Representational Theory//Journal for the Theory of Social Behaviour. 1996.

26,2. Lupton D. Archetypes of infection: people with HIV/AIDS in the Australian

Press in the Mid 1990s/Sociology of Health and Illness. 1999. 21,2. Paicheler G. Le public face a la menace du sida. Vol. 1: Interpretation des

connaissances et prise de conscience du risque. P., 1994. Salovey P., Rothman A., Rodin J. Health behavior//The Handbook of Social

Psychology. Eds. D. Gilbert, S. Fiske, G Lindzey. Vol. 2. 1998. Social Representations//S. Moscovici, R. Farr (eds). Cambrige; P., 1984. SonntagS. Illness as Metaphor. N.Y., 1983. Weistein N. D. Unrealistic optimism about future life events//Journal of Personality

and Social Psychology. 1980. 39.

СОЦИАЛЬНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ: ВОСПРИЯТИЕ И ПЕРЕЖИВАНИЕ

Каждый человек в своей жизни сталкивается с разного рода изме­нениями социальной ситуации. Они могут быть связаны, например, с решением возрастных задач, таких как окончание школы, создание се­мьи, рождение детей, выход на пенсию или смена работы, места жи­тельства и т.п. В то же время социальные изменения — это неотъемлемая составляющая жизни общества в целом. Как отмечалось в главах 1 и 2, ключевой проблемой социальной психологии на рубеже веков явля­ется исследование происходящих социальных изменений. Распростра­нение Интернета, объединение Европы, развитие мобильной связи — все это и многое другое меняет облик мира и жизнь многих милли­онов людей. Эти процессы происходят постепенно и постоянно. При этом, как правило, изменения накапливаются на протяжении дли­тельного времени, не вызывая шок и не приводя к разрушению усто­явшегося образа жизни и к необходимости немедленного переструк­турирования представлений о мире и о себе.

Однако бывают такие периоды, когда социум меняется радикаль­но по всем направлениям, и это кардинально влияет на жизнь каждо­го живущего в нем человека. То, что произошло в нашей стране за последние 10—12 лет, вполне можно считать сменой общественно-экономической формации. Изменились структура собственности, по­литическая система, отношения человека и государства, социальная структура общества, образ жизни людей. За короткий период страна, в которой все мы жили, стала неузнаваемой — появились совершенно иные законы и нормы жизни. Граждане России были вынуждены од­новременно адаптироваться к новым отношениям с властью и госу­дарством, осваивать новые модели экономического поведения, при­спосабливаться к изменению ценностных приоритетов. Одновременно трансформации подверглись все социальные критерии, иерархии, ценности, и очень мало осталось «точек отсчета», от которых можно отталкиваться, обучаясь новой жизни. В этой ситуации человек не просто

302

должен понять новые правила жизни и выработать новые навыки, но и сделать это в условиях, когда нет устоявшейся системы норм и цен­ностей, нет готовых рецептов, как выжить и добиться успеха.

Возьмем, например, такую бытовую задачу, с которой сталкива­ется практически каждый человек: как распорядиться деньгами — отложить их на будущее, на «черный день» или сразу тратить? В ста­бильной ситуации это дело в первую очередь личных пристрастий, конкретной жизненной ситуации, традиций семьи и т.п., к тому же решение не нужно принимать сию минуту, оно может и подождать. В условиях радикальных социально-экономических преобразований в условия «задачи» непосредственно входит и оценка каждым челове­ком экономической ситуации, да и отложить эту проблему на «по­том» не получится, так как завтра может все измениться. Вспомним, сколько раз за годы реформ почти каждый из нас думал: насколько обесценятся деньги через месяц и как их сохранить в этих условиях, не будет ли снова денежной реформы, не отменят ли хождение долла­ра и т.п. И, в обшем-то, мало кто может помочь сориентироваться — политики врут, эксперты ошибаются, знакомые дают диаметрально противоположные советы

Или, если говорить о путях достижения социального успеха, вспом­ним, к примеру, как резко упали конкурсы при поступлении в выс­шие учебные заведения в первые годы реформ: образование, недавно казавшееся престижным и важным, стало вдруг «ненужным». Однако буквально через пару лет оно вновь обрело прежнюю значимость, хотя при этом профессиональные предпочтения абитуриентов за не­сколько лет кардинально трансформировались.

И таких примеров чрезвычайно быстрых, с исторической точки зрения, перемен, требующих от человека умения оперативно реаги­ровать на меняющуюся социальную ситуацию, можно привести бес­численное количество.

Масштабность российских реформ, без сомнения, останется в истории. Однако не только политика и экономика заслуживают вни­мания и изучения. С нашей точки зрения, не меньшую значимость имеет «человеческое измерение» социальных трансформаций — то, что происходило с людьми за это время, психологические особенно­сти переживаний и поведения людей и общества в новых условиях. В период радикальных преобразований перед людьми стоит задача не только материальной и социальной адаптации, но и психологическо­го освоения новой реальности — ее понимания и принятия как на когнитивном, так и на эмоциональном уровне. Одна из задач соци­альной психологии — способствовать к этому освоению.

Начиная с 1993 г., исследовательская группа кафедры социальной психологии изучала, как люди воспринимали, оценивали и объясня-

303

ли себе происходящие в стране социальные, политические и эконо­мические перемены [см. например: Алавидзе, Антонюк, Гозман, 1998; Алавидзе, 1998; Вильданова, Алавидзе, Антонюк, 1997]. Здесь будут представлены не публиковавшиеся ранее результаты исследований.

Следует отметить, что первоначально наши исследования носили прикладной характер. Перед нами стояли практические задачи, свя­занные с анализом и прогнозом реакции населения на экономичес­кие нововведения, финансового и электорального поведения граж­дан, их политических предпочтений. Как оказалось, для решения этих задач необходимо глубокое понимание «психологических механизмов, определяющих мнения и настроения людей» [Гозман, 1996. С. 143]. Для того чтобы выявить такие психологические механизмы, мы концент­рировались на изучении субъективной картины социального мира, которую создавали люди в процессе освоения новой реальности. В ходе исследований мы пытались установить, каким образом характер вос­приятия действительности способствует или, напротив, препятствует адаптации человека к меняющемуся миру, как он связан с самочув­ствием и поведением людей. Выбранный нами ракурс рассмотрения психологических закономерностей социальных изменений, естествен­но, не единственно возможный и не исчерпывающий. По сути, мы анализировали только один пласт, один аспект реакций людей на происходящие изменения — их интерпретации этих изменений. Одна­ко именно эти субъективные интерпретации, а не сама по себе объек­тивная реальность во многом определяют действия, эмоции и отно­шения людей. Как было показано в главе 11, построение картины мира, соответствующей миру реальному, — одна из центральных и очень непростых задач, стоящих перед человеком в период радикаль­ных трансформаций.

При проведении исследований мы использовали прежде всего ка­чественные методы: фокус-группы и глубинные интервью. (Следует отметить, что наши исследования описывают состояние и поведение достаточно широкого круга людей, однако нашими респондентами не были очень богатые и очень бедные люди.) Кроме того, мы обращались к данным социологических исследований, проводимых ВЦИОМ. Вы­бор качественных методов был обусловлен в первую очередь тем, что объектом изучения являлось восприятие людьми новой ситуации, новых форм поведения, новых социальных объектов. В новой и нестабильной реальности конструкты, параметры восприятия социальной действи­тельности только формируются, они очень динамичны и изменчивы. Готовые опросники, по существу, заставляют человека мыслить в тех категориях, которые уже есть в голове у исследователя. Для нас же представлял интерес сам процесс формирования этих категорий, про­цесс осмысления человеком происходящих общественных трансформа-304

ций и своего места в новой реальности. Кроме того, качественные мето­ды позволили нам получить материал, который обладал более глубин­но-психологическими свойствами (в том числе благодаря включению проективных методик) по сравнению с данными, полученными при массовых опросах, а также дали возможность выявить эмоциональный, не всегда осознаваемый пласт отношения к социальной ситуации.

Наши исследования позволили описать такие векторы, характе­ризующие психологическую составляющую адаптации к социальным изменениям, как образ меняющегося мира и эмоциональная реакция на перемены.

Образ социального мира включает в себя не только знание о со­циальных институтах и процессах, но и систему ценностей и приори­тетов. Он позволяет совершать осмысленные выборы на жизненном пути, планировать и целенаправленно выстраивать собственную жизнь в рамках социального пространства. Наличие связных и непротиворе­чивых субъективных концепций социального мира является основой формирования ощущения компетентности в социуме. Глобальные об­щественные трансформации разрушили привычные представления о социуме и его развитии. Люди оказались перед необходимостью пере­осмыслить основные закономерности построения и развития соци­альной ситуации, связать образы прошлого, настоящего и будущего.

Реакция на радикальную «ломку» социального мира напоминает изменения во внутреннем мире человека после психологической трав­мы, которая как будто бы делит жизнь на «до» и «после» — наруша­ются обычный ход времени, порядок вещей и причинно-следствен­ные связи. Жизнь воспринимается как не имеющая оснований в прош­лом и продолжения в будущем.

Ряд исследователей отмечает, что в социальной реальности быва­ют события, которые порождают такие ощущения у огромных масс людей [Штомпка, 2001; Neal, 1998]. Такой «социальной травмой» яв­ляются кардинальные преобразования, начавшиеся в нашей стране в 1985 г. Драматическая переоценка истории страны привела к опреде­ленному нарушению психологических связей людей с прошлым. И, конечно, особой вехой явились реформы 1992 г., когда произош­ло изменение всех законов течения общественной жизни. Человек ока­зался «отделенным» как от социального прошлого (ведь жизнь начала строиться по абсолютно другим законам, чем раньше), так и от буду­щего, поскольку он не понимал пока правил нового мира и не мог планировать будущее. При этом люди практически не имели возмож­ности соотнести новый опыт, принятое ими решение или собствен­ную позицию с опытом предыдущих поколений, других людей или практикой, существующей в других странах, и должны были опи­раться прежде всего на самих себя.

305

Важнейший компонент представлений о социальном мире, по­зволяющий человеку ориентироваться в нем, прогнозировать буду­щее и адаптироваться к реальности, — образ социального времени, т.е. представления о «механизмах» связи между прошлым, настоящим и будущим. [Андреева, 2000]. Наши исследования позволили выделить два основных вектора изменений в этих представлениях за годы ре­форм. Это, во-первых, постепенное восстановление в субъективной реальности прерванной «связи времен» (т.е. выстраивание временной перспективы от настоящего к будущему) и, во-вторых, смена кон­цепции «замороженного», стабильного времени на концепцию естест­венной динамичности и изменчивости.

Если попытаться реконструировать картину социального мира, сложившуюся у наших сограждан в начале социально-экономических преобразований, то первое, что мы обнаружили, — это высокий уро­вень поддержки власти и проводимых ею реформ. На первый взгляд, с удивительным единодушием, без сомнений и колебаний люди привет­ствовали новые ценности — демократию, рынок, частную собствен­ность. Так, в конце 1991 г. «мнение о приемлемости открытости вовне поддержали 74% опрошенных, западные принципы многопартийнос­ти — 69%, западную модель рыночной экономики — 63%, западные принципы парламентской деятельности — 60%, даже западный образ жизни сочли приемлемым 40%» [Мельвиль, 1997]. После такой поддер­жки кажется удивительной быстрая потеря позиций реформаторов и тот идейный откат, который буквально за два-три года привел к карди­нальному обесцениванию основных идеологических установок нового времени. За несколько лет настроения протеста, несогласия из исклю­чения превратились в правила. Политические лидеры, начинавшие реформы, стали вызывать откровенную ненависть, их личная попу­лярность снизилась до нуля. Загадка столь быстрой и легкой дискреди­тации официально провозглашенных новых ценностей лежит, по-ви­димому, в характере, уровне, степени их осмысления и усвоения.

В начале социально-экономических реформ у людей не было глу­бокого понимания, что стоит за понятиями «рынок» и «частная соб­ственность». Изменения еще не затрагивали их по-настоящему, они не ощущали и не понимали, во-первых, что это навсегда, во-вторых, что меняются не просто уровень и структура цен, а система отноше­ний в обществе, образ жизни в целом. Вряд ли многие осознавали, что основной смысл реформы состоит не в изменении масштаба цен, а в кардинальном переустройстве экономических основ жизни. Люди, скорее, ожидали, что стоит пережить либерализацию цен, как потом все снова будет стабильно, появятся лишь новые цифры на ценниках. В принципе, такое восприятие социальных изменений — «стоит пережить какое-то событие, и все будет хорошо» — весьма характер-306

но для советского (а может быть, и для русского) массового сознания. На протяжении всех лет советской власти коммунистическая идеоло­гия ставила качественные изменения уровня жизни в зависимость от достижения конкретных целей. Строительство ДнепроГЭСа, Уралма-ша, освоение целины и т.п. воспринимались не просто как задачи по развитию экономики, а как некие чудесные события, после которых мир должен измениться волшебным образом.

Возможно, ощущение границы, которую необходимо перейти для достижения качественно иной жизни, характерно для любых револю­ционных изменений. Например, к концу 80-х — началу 90-х годов в обществе вновь появились эти ожидания. Их очень ярко характеризует популярность программы Г. Явлинского «500 дней», которая не толь­ко не была реализована, но и известность получила в основном по названию (воспоминания о ней постоянно возникали в ходе прово­дившихся нами фокус-групп и интервью). Однако идея о том, что за определенное время можно что-то сделать, после чего все наладится, оказалась на редкость «подходящей» для общества. Возникновение та­ких ожиданий и привлекательность программы «500 дней» можно объяс­нить тем, что в этом проявлялся компромисс между привычной кон­цепцией застывшего, остановившегося времени, восприятием реаль­ности как неизменной и «замороженной», с одной стороны, и желанием изменений — с другой.

По-видимому, реформы первоначально воспринимались людьми примерно в том же ключе: сознательно или бессознательно они ждали, что после либерализации цен, разрешения заниматься предпринима­тельством, введения свободного обращения валюты наступит, нако­нец, правильная, хорошая и, что принципиально важно, по-прежнему стабильная жизнь. И понятия рынка, частной собственности, свободы были для них символами и признаками этой новой хорошей жизни. Люди фактически вкладывали в них исключительно позитивный смысл, оставляя за пределами своего сознания размышления о неизбежности безработицы при конкуренции, личной ответственности при свобо­де, социальном расслоении при рыночных отношениях. Лишь измене­ния на уровне каждодневного опыта людей, когда они реально стол­кнулись с этими «неприятными» составляющими нового образа жиз­ни, позволили им осознать во всей полноте, что на самом деле означают свобода, рынок и демократия.

Исследования, проведенные нами в 1993-1994 гг., показали, что первоначальные представления о рыночном обществе у людей мало походили на ту реальную жизнь, которая постепенно строилась в ре­зультате реформ. Личное столкновение с рыночной реальностью ока­залось весьма травмирующим переживанием для подавляющего большинства граждан. Практически все испытывали объективные труд-

307

ности, связанные с экономическим выживанием, снижением уровня жизни, разрушением системы социальных гарантий, изменением со­циальной структуры общества. Даже те, чье материальное положение не ухудшилось, и те, кто выступал за продолжение реформ, за либе­рализацию экономики, испытывали сильное эмоциональное потря­сение от происходящих перемен. Негативный образ ситуации в обще­стве, существовавший на тот момент, включал в себя следующие ком­поненты: политическую и экономическую нестабильность; анархию и беззаконие; разбазаривание общественных средств, их присвоение властьимущими; отсутствие правовой защиты и социальных гаран­тий; массовое обнищание людей; расслоение общества, появление небольшой прослойки нуворишей, обогащающихся за счет остально­го общества; ухудшение межличностных отношений, рост всеобщей озлобленности; отсутствие адекватных нравственных установок, нрав­ственный вакуум; социальную усталость. Эти характеристики воспри­ятия социальной ситуации выявлялись как в наших собственных ис­следованиях, так и в опросах общественного мнения, проводившихся ВЦИОМ [Экономические и социальные перемены, 1994].

Представления о рыночном будущем были сродни фантазиям о практически неведомом, знаемом лишь понаслышке, и варьировали от оптимистически безоблачных до страшных и отталкивающих. В на­ших исследованиях было выявлено несколько основных как позитив­ных, так и негативных мифов о рыночном обществе. Они не только одновременно сосуществовали в общественном сознании, но и при­чудливым образом переплетались в сознании индивидуальном.

Во-первых, рыночное общество рисовалось раем материального благосостояния. Хотя люди довольно часто оговаривались, что «там будут и бедные, и безработные», но считали, что «они все равно будут жить лучше, чем мы сейчас», так как общество будет настолько бога­то, что самый низкий уровень жизни будет не полной нищетой, а скромным, но достойным существованием. Вместе с тем была рас­пространена идея о том, что такая сторона образа рыночного обще­ства, как материальное благополучие, имеет свой противовес — ут­рату духовных ценностей. Во-вторых, рыночное общество представ­лялось как общество социальной справедливости, где процветают трудолюбивые и квалифицированные работники. Однако опора об­щества на работоспособных и трудолюбивых предполагает, что труд будет очень интенсивным, человек вынужден будет отдавать все силы, не позволяя себе расслабиться и отдохнуть [см. об этом также: Гоз-ман, Шестопал, 1996. С. 340-342].

Таким образом, картина рыночного будущего была исключитель­но амбивалентна и противоречива у рядовых людей, причем не толь­ко на когнитивном уровне, но и, что гораздо важнее, на эмоциональ-308

ном. Отмеченная выше особенность образа общества, формирующе­гося на фоне подлинного сражения старых и новых стереотипов и приобретающего крайне противоречивый вид (см. главу 5), получила свое подтверждение в ряде исследований. Высокая степень противоре­чивости представлений и эмоционального отношения к будущему, рассогласование между рациональным одобрением изменений и труд­ностями бытия в новых условиях послужили основой создания инди­видуальной картины мира каждым отдельным человеком. Как показа­ло изучение в 1993-1994 гг. общественного мнения об отношении мас­сового сознания, например, к экономическим реформам, нельзя (или недостаточно) судить только по декларативному «одобрению—нео­добрению». «Реальное отношение (установка), которое мы на каждом шагу можем обнаружить в нынешнем общественном мнении практи­чески по любому волнующему его вопросу, — это определенное соче­тание, скажем, декларативного принятия и практического отторже­ния и, наоборот, практической адаптации и идеологического осуж­дения и т.п.» [Левада, 2000].

В нашем исследовании было установлено, что самые существен­ные различия между людьми заключались в том, как в их картине мира сочетались представления о сегодняшней реальности и о буду­щем, видели ли они какую-то преемственность между происходящи­ми изменениями и заявленной целью преобразований. В зависимости от того, каким образом люди в целом воспринимали рыночное насто­ящее (переходный период) и рыночное будущее, как относились к ним, мы разделили их на три группы.

В первую группу, условно названную «пессимисты», вошли люди, одинаково негативно относившиеся как к настоящему переходному периоду, так и к рыночному «завтра» и его целям.

Вторая группа — «утописты». Это люди, для которых будущее ры­ночное общество было окрашено самыми лучезарными красками, но при этом любые предвестники рынка в нынешней жизни раздражали в силу несоответствия идеалу. Рынок принимался «утопистами», глав­ным образом, на уровне теоретической абстракции, идеи. На уровне же социальной практики любые способы и попытки реализовать эту идею не нравились им. Эти люди не видели, каким образом из мрач­ных реалий переходного периода может вырасти прекрасное будущее, рисуемое в их воображении. Настоящее воспринималось как совер­шенно отдельный период, в котором действуют особые законы, жизнь строится по особым правилам, а настоящее и будущее были как будто бы разделены непреодолимой стеной. Такое разделение существенно затрудняло адаптацию к новым социально-экономическим условиям: зачем приспосабливаться к сложной и весьма неприятной действи­тельности, если в будущем все будет совсем по-другому?

309

И только часть наших респондентов, вошедших в третью группу, которых мы условно назвали «реалистами», принимали не только идею рынка, но и позитивно оценивали конкретные социальные практики переходного периода и были готовы поддержать их на поведенческом уровне. Рыночное будущее представлялось им прямым продолжением начатых преобразований. Они видели, как на основе не всегда идеаль­ных социальных практик переходного периода может вырасти нор­мальное рыночное общество. При этом они не идеализировали буду­щее, как «утописты», и предвидели неизбежные трудности жизни в новой системе. Эта категория граждан была наиболее благополучной, с точки зрения психологической адаптации к социальным изменени­ям, наиболее активна и оптимистична.

Таким образом, у значительной части людей в первые годы ре­форм не было представлений о преемственности между настоящим и будущим. Однако всего за несколько лет образ социальной реальности стал принципиально иным. Представления о будущем стали значи­тельно более конкретными и реалистичными. У большинства возник­ло хотя бы самое общее знание правил, регулирующих социальную жизнь, что создавало ощущение понимания того, как из настоящего «вырастает» будущее. Исследование, проведенное нами в 1997 г., по­казало, что у людей появилось осознание эволюционности измене­ний. Практически всех респондентов объединяло представление о по­степенности развития ситуации, отсутствие ожиданий резких поворо­тов и катаклизмов в жизни страны в ближайшие 10 лет. Будущее виделось им логическим следствием развития тех элементов действи­тельности, которые существовали и сегодня.

Наиболее распространенной характеристикой ситуации в стране стала категория «стабилизация». Если в исследовании 1994 г., боль­шинство респондентов боялись стабилизации, которая ассоциирова­лась у них с сохранением неудовлетворявшего их бедственного поло­жения, то в 1997 г. она означала для них, во-первых, отсутствие в будущем резких изменений в стране и, во-вторых, уверенность в том, что жизнь будет строиться по правилам и законам, доступным пони­манию и реализации. В целом идея о том, что в ближайшие 10 лет в обществе возможна стабилизация, очень импонировала респонден­там, несмотря на то, что они не считали сегодняшнее положение вещей идеальным и предполагали, что и в будущем им, наверняка, не все будет нравиться. Тем не менее они не хотели радикальных из­менений, поскольку поступательное развитие общества без взрывов и катаклизмов дает им возможность хотя бы в минимальной степени представлять свое будущее.

Установление в сознании людей «связи времен и событий» можно рассматривать как знак адаптационных изменений населения. Спо-310

собность увидеть в сегодняшнем дне тенденции будущего развития позволяет людям строить свою жизнь, в большей степени исходя из контекста сегодняшней реальности, а не из фантазий о будущем.

Прикладное значение проведенных исследований состояло, в част­ности, в том, что они давали возможность объяснить и предсказать одну из конкретных форм поведения людей в ситуации изменений, а именно финансовое поведение населения, прежде всего, отношение людей к долгосрочному накоплению и инвестированию. Как показыва­ли наши исследования (в том числе проведенные по нашему заказу социологические опросы ВЦИОМ), прямые вопросы об инвестициях и сбережениях практически не имели смысла: подавляющее большинство респондентов утверждали, что они не имеют никаких возможностей для инвестирования, не интересуются этим вопросом и абсолютно не­компетентны в различных способах инвестирования. Поэтому прогноз инвестиционной активности требовал анализа не уже имеющихся инвестиционных установок, а изучения тех элементов общественного сознания, которые являются необходимыми условиями для того, чтобы соответствующие установки получили развитие в будущем. Оказалось, что уровень психологической адаптированности к переменам и в осо­бенности представления о будущем являются важнейшими фактора­ми, определяющими сберегательное поведение граждан.

Так, позитивный образ собственного будущего в гораздо большей степени способствовал позитивному отношению к накоплению, чем ощущение неопределенности и непредсказуемости. Готовность к на­коплениям оказалась прямо связана не с неуверенностью в завтраш­нем дне, ощущением беспомощности и незащищенности, а напро­тив, с уверенностью в своих силах, осознанием собственных возмож­ностей влиять на свою судьбу и изменять ее. Именно в 1997 г. можно было констатировать появление позитивной мотивации по отноше­нию к долгосрочному накоплению у некоторой части представителей среднего класса. Эти результаты исследований учитывались правитель­ственными структурами для прогнозирования развития рынка част­ных инвестиций, при работе с инвестиционными фондами, а также при разработке стратегии связей с общественностью.

Еще одним важнейшим изменением в картине мира, произошед­шим за годы реформ, является переход от субъективной концепции стабильности социальной среды к имплицитному представлению о неиз­бежности и естественности изменений.

До начала реформ представление о мире как о предельно стабиль­ном, безусловно, отражало существовавшую тогда социальную реаль­ность, потому что все было стабильно — цены, архитектура (поскольку медленно строили), зарплаты и т.д. Представление о неизменности мира являлось одним из психологических оснований принятия авто-

311

ритарной, централизованной, плановой системы [Андреева, 2000]. В 1997 г. впервые за время наших исследований при характеристике ситуации в стране стала доминировать идея о неизбежности и естест­венности постоянных изменений в обществе. Люди описывали буду­щее страны не в статических, а в динамических понятиях: они гово­рили об обществе в терминах не состояния, а движения, процесса («по спирали идет развитие»; «все будет происходить, как на качелях»).

Кроме того, появилось представление о том, что жизнь людей в целом станет более динамичной и переменчивой. В первую очередь, с точки зрения опрошенных, изменения будут касаться смены работы. Респонденты много говорили о том, что в будущем станет реальнос­тью возможность потерять работу в любой момент, однако такая пер­спектива не воспринималась ими как катастрофа, как «конец жизни». Это не означает, что в реальной ситуации потери работы они оста­нутся безразличными, не будут переживать (особенно, если говорить не о смене работы по собственной инициативе, а о возможности быть уволенным). Однако страх, связанный с потенциальной потерей ра­боты, не парализует способность опрошенных рассуждать о безрабо­тице достаточно рационально и спокойно. Как показывали наши ис­следования, до 1997 г. люди в большинстве своем были не готовы развернуто обсуждать эту проблему, они говорили в основном о том, как это ужасно. Потенциальная потеря работы воспринималась ими как катастрофа, а смена вида деятельности рассматривалась как изме­на себе, привычным ценностям и идеалам; многие скорее склонялись к тому, чтобы терпеть лишения, чем к тому, чтобы ради денег зани­маться не свойственной им или непрестижной, с их точки зрения, деятельностью. В исследовании же 1997 г. респонденты, хотя также разделяют работу на престижную и непрестижную, но при этом более спокойно относятся к тому, чтобы в трудной ситуации работать ради денег, а не «для души». Тема безработицы прямо ассоциируется у лю­дей с проблемой ужесточения конкуренции в обществе. Возможность обсуждать эту тему свидетельствует о принятии людьми этого измере­ния в жизни общества, а также о смягчении эмоционального накала, который ранее блокировал их способность и думать, и говорить об этом. Более спокойное отношение к возможной смене работы — важ­нейший индикатор принятия людьми естественности постоянных из­менений как нормы существования общества.

Таким образом, к 1997 г. образ мира стал значительно более струк­турированным и непротиворечивым, у людей в целом сформирова­лось ощущение собственной компетентности в новом социальном мире. После финансового кризиса 1998 г. у них опять прервалось ощущение «связи времен», появился страх непредсказуемости и ожидание даль­нейших катастроф. Однако на этот раз такое состояние длилось на-312

много меньше: оно было преодолено быстрее, чем за год. По всей видимости, даже серьезные политические и экономические катак­лизмы воспринимаются спокойнее на относительно стабильном фоне, нежели постоянные, пусть даже и не столь значительные изменения.

Параллельно с изменением субъективной картины мира менялось и эмоциональное отношение людей к трансформациям в обществе, к будущему страны. Важно подчеркнуть, что это отношение к измене­ниям совсем не идентично принятию или непринятию перемен, этот параметр отражает, прежде всего, степень и содержание тревоги по поводу социальных трансформаций. Разрушение привычного уклада жизни, системы социальных гарантий, столкновение с незнакомым миром — сильное эмоциональное потрясение для любого человека. Оно усугублялось отсутствием четких правил жизни в новых услови­ях, необходимостью опираться только на собственное мнение, ори­ентируясь в новом мире, и зачастую самим создавать эти правила.

Период глобальных перемен ставит любого человека в условия неизмеримо более высокой индивидуальной ответственности за соб­ственную жизнь, успехи и неудачи, чем ситуация стабильности. Эф­фективная адаптация к жизни в таких неопределенных условиях пред­полагает, с одной стороны, понимание того, что большинство правил, норм, стандартов больше не действует, что требуется собственная ак­тивность для того, чтобы самому устанавливать эти правила, необходи­ма гибкость, т.е. умение переходить от одного правила к другому. С дру­гой стороны, человек должен внутренне принять такую ситуацию, что совсем не просто, особенно после десятилетий стабильной и предопре­деленной жизни. Что особенно важно, российский переходный пери­од — это не просто время бурных изменений и жизни «без правил», это переход от авторитарной системы к демократической, переход от об­щества, жестко ограничивающего личную свободу, к такому, где инди­видуальная свобода является одним из ценностных приоритетов. Г. Дилигенский следующим образом характеризует два типа измене­ний, которые должны были принять и освоить наши сограждане: «С одной стороны, как радикальное расширение «поля свободы» — возможностей самоопределения личных судеб, повышения матери­ального и социального статуса, выбора форм потребления и образа жизни, источников информации, идеологической, культурной и по­литической ориентации. С другой стороны, как утрата социальных га­рантий уровня и условий жизни, рабочего места и профессионально­го статуса, как распад привычных норм и правил повседневного бы­тия, как вал новых опасностей и угроз, наконец, как резкое обострение проблемы элементарного выживания» [Дилигенский, 1998. С. 138].

В начале реформ практически у всех граждан, даже одобряющих экономические нововведения на рациональном уровне, в эмоциональ-

313

ном плане рыночные отношения вызывали массу страхов [см. об этом, например: Шубкин, Иванова, 1999; Кертман, 2000]. Люди превозно­сили свободу, даваемую рыночной экономикой, и в то же время бо­ялись ее. Этот страх имеет глубокие корни, анализу которых было уде­лено внимание в наших исследованиях 1993—1994 гг.

Было установлено, что начало становления свободных рыночных отношений актуализировало у наших сограждан, по крайней мере, три вида, или три ипостаси страха свободы.

Первый тип опасений — страх свободы окружающих. Он связан с тем, что человек боится не столько «свалившейся» на него свободы, сколько того, что ею будут наделены окружающие его люди. В сочета­нии с идеей изначальной деструктивности человеческой природы та­кая свобода рождает панику, поскольку освобождение ассоциируется со снятием всех ограничителей и тормозов, в результате чего из чело­века должно вырваться все самое плохое и агрессивное. Поэтому сво­бода ассоциируется с всеобщей разнузданностью и анархией. Пред­ставление о деструктивности человеческой природы, о том, что в ос­нове человека лежит «злое», разрушительное начало, по-видимому, глубоко укоренено в российском массовом сознании, поскольку этот стереотип поддерживался столетиями диктатуры (крепостного права, абсолютной монархии, советского тоталитаризма). В основе идеологи­ческого и психологического оправдания авторитарного или тотали­тарного подавления как раз лежит представление о неспособности человека самостоятельно справляться со своими деструктивными им­пульсами. Существующая десятилетиями, а то и столетиями система жестких государственных запретов и ограничений формирует в массо­вом сознании представление о том, что человек не может рациональ­но действовать без внешнего контроля. Более того, она формирует и самого человека таким образом, что ему действительно становится тяжело жить без внешнего каркаса запретов.

Вторая ипостась страха свободы — страх неравенства/равенства. Экономическая свобода предоставила людям много неизвестных и недоступных ранее вариантов зарабатывания денег, выстраивания карьеры, занятия новыми видами деятельности. Казалось бы, появле­ние новых возможностей для самореализации, для достижения мате­риального и жизненного успеха может только радовать. Однако, на­против, эта ситуация породила у подавляющего большинства не столько радость, сколько тревогу. На поверхности она часто выража­лась в возмущении социальным и материальным неравенством.

Почему это возмущение было столь сильным? Ведь и раньше, при социализме, существовало имущественное расслоение (уровень жиз­ни, например, секретаря обкома и простого рабочего были несопо­ставимы). Хотя это и не афишировалось, однако об этом знали прак-

314

тически все. Конечно, можно говорить о том, что социальное рассло­ение объективно возросло многократно, стало вопиюще очевидным. Однако попробуем ответить на вопрос: что больнее ранило самооцен­ку — появление баснословно богатых олигархов (которые, напомним, в 1994 г. еще не были так на виду, как сейчас) или же внезапное обогащение соседа, коллеги по работе, друга? Сравнение себя с оли­гархом вряд ли было актуально — он был слишком далеко и высоко (как раньше член Политбюро). А вот сравнение себя с человеком «та­ким же, как я», достигшим успеха, неизбежно ставило вопрос о соб­ственной состоятельности, собственных способностях. (Эта законо­мерность подмечена в теории социального сравнения Фестингера: «...сравнение осуществляется по преимуществу с людьми, чьи мне­ния и способности более сходны с собственными: человек, начинаю­щий учиться игре в шахматы, скорее будет сравнивать себя с другими новичками, а не с признанными мастерами» [цит по: Андреева, Бо­гомолова, Петровская, 2001].)

Человеку нужно было понять, почему он сам не столь успешен, как его сосед — «новый русский»? Объяснение, лежащее на поверх­ности, — неравенство стартовых условий. Однако зачастую рассужде­ния о неравенстве и несправедливости являлись рационализациями, призванными защитить их создателя от более серьезного и более глу­бинного страха. Этот страх был не страхом неравенства, а как раз наоборот — страхом равенства.

Экономическая свобода создала условия, аналогичные «всенарод­ному соревнованию»: выстрелом из «стартового пистолета» она пре­доставила всем возможность попробовать себя и померяться силами со своими соседями на беговой дорожке. Такая ситуация очень болез­ненна для тех, кто не уверен в своем умении «бегать», и именно у них экономическая свобода вызывала страх оказаться неудачником и про­играть. Тревогу усугубляло представление о том, что происходящее в самом начале распределение собственности, устанавливающееся со­циальное расслоение необратимы и совершаются на века, т.е. только тот, кто сейчас достиг успеха, будет успешен и в дальнейшем. Люди боялись, что распределение собственности, изменение материально­го положения, попадание в ту или иную социальную нишу будут за­фиксированы навсегда и что-либо изменить в своей жизни будет не­возможно.

На наш взгляд, возникновение этого вида страха свободы — бояз­ни «неравенства/равенства» — во многом связано, во-первых, со спе­цификой национального менталитета и, во-вторых, с объективными особенностями строящейся модели капитализма.

Одна из важнейших культурных особенностей российского мен­талитета заключается в том, что в его структуре слабо представлена

315

оценка собственной, индивидуальной способности к конструктивной и эффективной работе. Этот низкий уровень был в значительной степе­ни обусловлен культурной традицией и системой воспитания. Стремле­ние к индивидуальному успеху порицалось, называлось «карьеризмом». «Статус каждого индивида гарантируется демонстрацией подчинения бюрократической власти и установленным (или санкционированным) ею формальным и неформальным правилам. Поскольку советский че­ловек психологически интериоризировал такое подчинение в каче­стве условия своей безопасности, он нередко испытывал ощущение угрозы, если кто-либо из его окружения начинал вести себя или ду­мать «не так, как другие». Известная присказка «инициатива наказуе­ма» отражала это равенство в подчинении, являвшееся существен­ным аспектом социалистического коллективизма» [Дилигенский, 1999].

Отсюда и глубоко укорененное в самосознании ощущение соб­ственного бессилия, недооценка индивидуальных возможностей и способностей [см. об этом подробнее: Гозман, Шестопал, 1996. С. 342]. Такая внутренняя позиция, естественно, порождает страх проигрыша в конкурентной борьбе, поскольку человек заранее полагает себя не­способным выиграть.

Способность к эффективной работе не была особенно важна и для оценки человека прежним обществом — в первую очередь имели значе­ние морально-этические качества. «Хороший человек» — звучало более весомо и гордо, чем «хороший бухгалтер» или «хороший инженер». В новых же условиях способность много и результативно работать вдруг стала значительно важнее для достижения успеха и общественного призна­ния, чем душевная чуткость и доброта. Перемена критериев оценки все­ляла в людей тревогу: смогут ли они соответствовать новым требовани­ям — высокой эффективности и интенсивности работы.

Объективным фактором, усугубляющим страх проигрыша, яви­лась строящаяся модель российского капитализма. В капиталистичес­ких странах с развитой демократией и рыночной системой помимо «условной» системы отношений с миром (когда вознаграждение про­порционально тому, сколько труда, сил и способностей вложено) развивается и «безусловная». К такой «безусловной» системе относят­ся, например, всевозможные благотворительные организации, раз­личные сообщества — по месту жительства, по профессии, по наци­ональности и т.п. Эта «безусловная» система компенсирует жесткость и безапелляционность условной системы: человек получает от них и психологическую поддержку, и материальную помощь не за свои за­слуги, а просто потому, что он здесь живет, или принадлежит к этой национальности, или потерял работу и т.д. Главное, что дает человеку «безусловная» система отношений, — это то, что она значительно уменьшает зависимость от не подконтрольных ему ситуаций, обстоя-

316

тельств, которые он не может изменить, и тем самым снижает трево­гу [Гозман, Шестопал, 1996. С. 344].

Разрушение системы социальной защиты в ходе российских ре­форм было разрушением именно «безусловной» системы. Даже те зача­стую иллюзорные и слабые гарантии, которые эта система давала граж­данам в прежнем обществе, все же были важным фактором, создававшим ощущение уверенности в будущем, уменьшающим страх и тревогу. В той модели капитализма, которая начала строиться у нас, «безусловная» система не была представлена как значимая часть преобразований ни в сегодняшней реальности, ни в будущем. Об этом не говорили идеологи реформ, не говорили СМИ. То, что создание и развитие «безусловной» системы не присутствовало и в образе будущего, делало сегодняшний день еще более пугающим, усугубляло ощущение бессилия. Даже те ро­стки безусловной системы, которые возникали в первые годы реформ, — спонсорство и меценатство — не вызывали надежды, поскольку не были заложены в образе будущего общества.

Третий тип страха, выраженный в начале реформ, — страх одино­чества, бездуховности, потери близких отношений между людьми. Речь здесь идет не только об угрозе личным отношениям человека с близ­ким окружением, но и о страхе общей дегуманизации общества, те­ряющего «социалистические» идеалы братства и коллективизма и при­обретающего взамен одну только безликую свободу одиночества и индивидуализма. Причина этого страха также во многом лежит в от­сутствии системы «безусловных» отношений как в реальности, так и в образе строящегося общества, формирующемся у граждан. Господ­ство «условной» системы порождает представления о том, что в об­ществе, построенном на основе взрослых, равноправных и взаимовы­годных отношений, не останется места для бескорыстного проявле­ния любви и заботы.

Уровень страхов в начале реформ был довольно высок у всех групп населения. Однако были и различия в совладании с ними разных лю­дей. Они заключались, во-первых, в том, признавались ли эти страхи на рациональном уровне или «загонялись» в подсознание, и, во-вто­рых, в том, был ли способен человек преодолеть их и действовать, пробовать новые способы поведения или они оказывали на него пара­лизующее действие, в-третьих, в том, было ли обнаружено что-то позитивное в свободе, что перевешивало страх. Как отмечалось выше, наше исследование 1994 г. показало, что граждане, названные услов­но «реалистами», отличались от прочих респондентов тем, что они признавали свои страхи: не отказывались видеть будущее рыночное общество в реалистических тонах, ожидали от него не только матери­ального благосостояния, но и конкуренции, интенсификации труда

317

и т.д. Однако приобретаемые в условиях свободы возможности для этих людей перевешивали те страхи, которые они испытывали. Кроме того, они оказались способны отделить собственно свободу от хаоса и отсутствия правил периода радикальных трансформаций. Именно эта категория людей оказалась наиболее благополучной с точки зрения освоения новой рыночной реальности: они были более социально мо­бильны, спокойнее относились к возможной смене вида деятельнос­ти, активнее пробовали себя в новых сферах жизни (например, мень­ше боялись переходить работать с государственных предприятий в ча­стные). Главное, что даже при наличии материальных и бытовых проблем (которых редко кто избежал в то время) эти люди не чув­ствовали себя несчастными и с оптимизмом смотрели в будущее.

Наши дальнейшие исследования показали, что эмоциональное отношение к свободе было, с одной стороны, важнейшим признаком и, с другой — фактором психологической адаптации к новому строя­щемуся обществу.

Так, например, отношение к свободе (не столько на когнитив­ном, сколько на эмоциональном уровне) было одним из важных ос­нований политического выбора в 1995—1996 гг. В целом, наши иссле­дования мотивации политических предпочтений, проведенные в это время, продемонстрировали, что различия между людьми с разными политическими ориентациями лежат не в сфере идеологии, а скорее, в области психологических особенностей. Политические предпочте­ния являлись концентрированным выражением выбираемого людьми образа и стиля жизни и отражали разный уровень их адаптированное-ти к новому обществу. Оказалось, что по этим параметрам наши рес­понденты делились на две большие группы, условно названные нами «левыми» (сюда вошли голосовавшие за партии коммунистической и националистической ориентации) и «правыми» (сюда вошли те, кто голосовал за демократические партии). Важно отметить, что, даже имея одинаковое материальное положение и социальный статус, сто­ронники «левых» и «правых» партий обладали разным уровнем психо­логической адаптированности, существенной составляющей которой были отношение к свободе, уровень страхов по отношению к ней.

Сторонники «левых» партий чувствовали сильный дискомфорт от жизни в меняющемся обществе. В их мировосприятии образцом для воспроизведения общественного устройства представало прошлое. Глав­ное, что им хотелось бы восстановить, — сильное государство, кото­рое всемерно заботится о своих гражданах, опекает их и не вынуждает к самостоятельным шагам. Они воспринимали полученную свободу исключительно как неупорядоченный хаос и неразбериху, они пси­хологически не могли вынести бремени постоянной необходимости

318

делать свой выбор, искать собственные пути существования. Неспо­собность справиться со своими страхами порождает необходимость во внешней силе, которая устранила бы их источник, что выражается в характерном для этих граждан желании «сильной руки».

Сторонники националистов и коммунистов были схожи между собой внутренней слабостью и стремлением компенсировать ее силь­ным внешним началом. Однако они несколько различались тем, ка­кой страх являлся у них ведущим. Для сторонников коммунистов «боль­ной» была тема социального неравенства. Они ратовали за равные ус­ловия существования, поскольку социальное расслоение выступало для них символом их собственной неуспешности и несостоятельности. Как отмечалось выше, страх неравенства выполняет защитную функ­цию по отношению к травмирующим переживаниям, связанным со страхом проигрыша в равных, хотя и непростых условиях борьбы, и по существу является страхом равенства.

Для сторонников националистов наиболее эмоционально нагру­женной и болезненной была тема безопасности. По их представлени­ям, опасности подстерегают со всех сторон — со стороны мафии, преступников, беженцев, иностранцев и даже средств массовой ин­формации. В этой ярко выраженной в их мировосприятии идее об аг­рессивной природе окружения, стремящегося подавить, подчинить и уничтожить человека, можно увидеть отражение такого аспекта стра­ха свободы, как «страх свободы окружающих». Эта идея дает этим людям право, во-первых, на вполне легальное проявление собствен­ной агрессии по отношению к «врагам» и, во-вторых, на объяснение свей неуспешности, неадаптированности тем, что все их силы бро­шены на борьбу за физическое и психологическое выживание.

Для «правых» было характерно восприятие свободы как новых возможностей, а не как тяжкого бремени. Помимо тягот жизни в но­вом обществе «правые» признавали и ощущали определенные приоб­ретения, главным из которых является свобода. Именно наличие или отсутствие свободы было для них основным критерием оценки и срав­нения прошлого и настоящего. Свобода мыслей и действий для сто­ронников демократов имеет особую ценность и личностный смысл. Она позволила им переосмыслить свои отношения с властью, по-другому организовать жизнь и посмотреть на нее с позиции «экзис­тенциального одиночества», когда никто не сделает за тебя твой вы­бор, ты сам ищешь свой путь и отвечаешь за последствия. Эти люди чувствуют себя способными распоряжаться дарованной им свободой и не перекладывать издержки и трудности выбора на чужие плечи (например, на государство, как это хотели бы сделать сторонники «левых»).

319

Вышесказанное не означает, что они не испытывают никаких не­гативных эмоций и затруднений в своей жизни. Иррациональные страхи свободы, конкуренции и проигрыша, страхи агрессии извне присущи и им. Однако они смогли дифференцировать собственно свободу как расширение возможностей самоопределения, выбора, получения ин­формации от хаоса и отсутствия правил переходного периода. Гло­бальное и глубинное психологическое отличие «правых» от «левых» заключалось в том, что для первых свобода — это возможность более полной реализации себя, обретения нового образа жизни, а для вто­рых — тяжелое бремя и балласт, от которого хочется избавиться.

Выявление глубинных психологических механизмов формирова­ния политических предпочтений дало нам возможность прогнозиро­вания электорального поведения различных групп избирателей, их ре­акции на различные действия властей и кандидатов. Например, одной из практических задач исследования было определение возможных ва­риантов электорального поведения «обманутых вкладчиков» (т.е. лю­дей, потерявших деньги в финансовых «пирамидах»). Их эмоциональ­ные обвинения в адрес властей за попустительство мошенникам со­здавали в общественном мнении и СМИ впечатление, что эта многочисленная группа пополнит ряды сторонников коммунистичес­кой оппозиции. Однако реконструирование их субъективной картины социального мира показало, что, независимо от остроты реакции на потерю вкладов, сам факт утраты денег мало повлиял на решение, за кого голосовать на парламентских и президентских выборах 1995-1996 гг. Как было отмечено в исследовании Т. Л. Алавидзе [Алавидзе, 1998], история с «пирамидами» вписалась в контекст представлений людей об отношениях между ними и властью; эта ситуация явилась для них отражением и очередным подтверждением общей динамики отноше­ний между государством и человеком в нашей стране. Безразличие и отсутствие заботы со стороны властей по отношению к своим гражда­нам осознавались и ощущались людьми и до этого события, крах «пи­рамид» явился лишь дополнительным подтверждением правильности их позиции. Однако демократически настроенные граждане интерпре­тировали для себя этот факт как неспособность власти справиться с ситуацией, как проявление ее слабости; сторонники же националис­тов и коммунистов увидели в ней намеренное нежелание власти забо­титься о своем народе. На основании данного исследования были сде­ланы выводы, позволившие снять определенные барьеры и упростить коммуникацию между властью и представителями организаций «об­манутых вкладчиков».

Пережить травматический шок от столкновения с новой социаль­ной реальностью, научиться жить без внешних опор и подсказок, брать на себя ответственность — такая психологическая перестройка проис-

320

ходит не за год и не за два. Однако жизнь нельзя было отложить «на потом», она заставляла осваивать новую реальность независимо от того, нравилось это людям или нет. Исследования, проводившиеся нами после 1997 г., свидетельствовали о том, что даже те, кто внут­ренне не принял происходящие перемены, в целом научились жить в новой ситуации, по новым правилам. С одной стороны, сама жизнь в значительной мере стабилизировалась, по крайней мере, по сравне­нию с периодом начала реформ. В целом сформировались основные правила экономической, политической и обыденной жизни. С дру­гой — независимо от отношения к этим новым правилам, люди при­знали и приняли их неизбежность и необратимость как на когнитив­ном, так и на эмоциональном уровне. За прошедшее десятилетие об­щество в значительной мере справилось со своими страхами, освоилось в новой реальности. Таких ярких эмоциональных реакций, которые были в начале преобразований (отчаяние от невозможности сориен­тироваться и понять, что происходит, страх «не выжить» в новых эко­номических условиях, эйфория от полученной свободы, надежда на чудесное обогащение в финансовых «пирамидах», яростное отстаива­ние политических убеждений), сегодня уже больше нет. Это, конеч­но, не означает, что все население одинаково ровно и позитивно оценивает социальную ситуацию, поскольку этого в принципе не может быть даже в стабильном обществе, однако эмоциональный накал страс­тей остался в прошлом, и на смену ему пришло довольно спокойное, хотя и неоднородное отношение к повседневной жизни.