привести к изменению как его поведения, так и других социальных установок, входящих в аттитюдную систему человека.

В ситуации социальных преобразований особую роль начинает иг­рать информационное влияние. Происходящее в обществе отражается в той информации, которую получает человек через средства массо­вой коммуникации или в непосредственном общении с другими людь­ми. Воздействие, оказываемое на людей, может иметь самые разнооб­разные формы — от ситуативного, стихийного до целенаправленно­го, организованного. При этом аттитюды адаптируют человека к получению им новой информации. Выполняя определенную функцию, социальные установки участвуют в упорядочении знаний об окружа­ющем мире, влияют на поиск, подбор и организацию информации, а также на ее воспроизведение [Андреева, 2000]. В результате информа­ционного влияния может происходить изменение убеждений, мне­ний и знаний человека, т.е. когнитивной составляющей установочной системы.

Одним из самых известных направлений эмпирических исследо­ваний изменения аттитюда являются исследования убеждающей ком­муникации, проводившиеся в 50-х годах в Йельском университете (США) и связанные с именами К. Ховланда и его коллег И. Джаниса, Г. Келли, М. Шерифа и др. Планируя свои эксперименты в рамках широко известной концепции процесса коммуникации, эти исследо­ватели продемонстрировали влияния на установки многочисленных характеристик самого источника информации (коммуникатора), со­держания сообщения и характеристик аудитории [см.: Богомолова, 1991; Гулевич, 1999]. При этом убеждающее сообщение трактовалось как стимул, а происходящее под его воздействием изменение соци­альной установки — как приобретенная реакция. Было показано, что между коммуникативными стимулами и изменяемыми социальными установками располагаются «имплицитные конструкты», играющие в процессе убеждающей коммуникации роль медиаторов. К ним могут быть отнесены: во-первых, убеждения самих реципиентов, во-вто­рых, предрасположенность реципиентов к принятию убеждающего воздействия и, наконец, факторы, опосредующие психологические процессы (внимание, понимание, принятие).

Проблема изменения аттитюда рассматривается и в современных когнитивных моделях убеждающей коммуникации. Наиболее извест­ными из них являются Вероятностная модель обработки информации Р. Петти и Дж. Качоппо [Petty, Cacioppo, 1986] и Эвристико-система-тичнеская модель Ш. Чейкен [Chaiken, 1987] (подробное описание этих подходов убеждающей коммуникации дается в главе 13 настоящего пособия). Отметим лишь, что в обеих моделях рассматриваются раз­личные способы переработки человеком поступающей информации, 170

и от того, каким путем осуществлена обработка информации, будут зависеть устойчивость и «прочность» изменения его аттитюдов.

Итак, изменение социальной установки может происходить в ре­зультате убеждающей коммуникации посредством изменения когни-ций. Например, в ходе убеждающей коммуникации (через средства массовой коммуникации) могут быть изменены установки человека на происходящие события или исторические факты, установки на известных политических деятелей и т.д.

Изучение изменения аттитюдов в социальной психологии связано не только с теориями убеждающей коммуникации, но и с так называ­емыми теориями когнитивного соответствия, созданными в 50-х годах XX столетия Ф. Хайдером, Т. Ньюкомом, Л. Фестингером, Ч. Осгудом и П. Танненбаумом [см.: Андреева, Богомолова, Петровская, 2001]. Их основной идеей является стремление человека к психологической согласованности своих когниций (убеждений, мнений, представле­ний о собственном поведении). Если, например, убеждения человека вступают в противоречие, он начинает испытывать напряжение и дис­комфорт. Для снятия этого неприятного состояния человек пытается установить согласованные и ненапряженные отношения между когни-циями, изменив некоторые из них. Таким образом, изменение установ­ки будет происходить именно тогда, когда когниций человека в ситуа­ции социального воздействия будут вступать в противоречие друг к другу. Через изменение «старых» установок возможно принятие новой информации, которая в свою очередь будет способствовать формиро­ванию аттитюдов, согласующихся с ней.

Есть и еще, на наш взгляд, немаловажное обстоятельство, в кото­ром также проявляется адаптивная направленность социальной уста­новки. Так, ситуация социальных изменений несет в себе необходи­мость постоянно делать новые выборы, будь то, например, новое место работы, проведение досуга или даже марка товара. Как известно, лю­бой выбор всегда сопровождается напряжением и даже стрессом, если он чрезвычайно значим для человека. В снятии возникающего напря­жение немаловажную роль играют социальные установки. Этот факт также детально был изучен в рамках теорий соответствия, а именно в теории когнитивного диссонанса Л. Фестингера.

Когнитивный диссонанс в данном случае происходит потому, что выбранная альтернатива редко бывает целиком положительной, а от­вергнутая — целиком отрицательной. Диссонантными когнициями выступают представления о негативных сторонах выбранной альтерна­тивы и позитивных сторонах отвергнутой. Более того, после осущест­вленного выбора наступает «фаза сожаления», во время которой обес­ценивается выбранная альтернатива, а отвергнутая кажется более привлекательной. Правда, эта фаза длится, как правило, недолго. За-

171

тем следует уменьшающая диссонанс переоценка решения, т.е. при­знание правильным первоначального решения. Что в этом случае де­лает человек? Люди начинают всяческими способами подтверждать успешность своего выбора, например, ищут информацию, подчерки­вающую правильность их решения, игнорируя негативную информа­цию. Эти действия соответственно могут уменьшить привлекательность отвергнутого объекта и (или) увеличить привлекательность выбран­ного, т.е. изменить аттитюды [Фестингер, 1999].

Было проведено множество исследований, касающихся осуществ­ления людьми самых разнообразных выборов. Например, в исследова­нии О. Френкеля и А. Дуба изучались политические выборы. Они фик­сировали, какие рейтинги избиратели присваивали политикам перед голосованием и сразу после него. В результате оценка, данная полити­кам уже проголосовавшими респондентами, была значительно выше той, которая была дана людьми перед голосованием [Гулевич, Безме-нова, 1999]. Эти эксперименты показывают, что, как только решение принято, человек начинает увеличивать значимость выбранного объекта за счет усиления позитивного аттитюда к данному объекту, оправды­вая тем самым целесообразность этого выбора и снимая диссонанс.

Итак, поступающая информация может оказывать влияние на когниции, изменяя установки или формируя новые, что в свою оче­редь ведет к адаптации поведения человека к новым социальным ус­ловиям. Когда же поступающая информация может оказать слишком негативное воздействие на личность, социальные установки «препят­ствуют» ее прохождению. Особенно это проявляется в случае, когда воспринимаемая информация затрагивает Я-концепцию человека — его «образ Я» или его самооценку. В условиях радикальных социальных изменений нередко возникают ситуации, в которых человек в силу различных обстоятельств (но, в первую очередь, в связи с предъявле­нием к нему новых социальных требований, новых социальных ожи­даний) не всегда может проявить свою успешность, тогда установки защищают его от негативных оценок, «переводя стрелку» на внешние обстоятельства. То есть человек может оправдать себя, например, че­рез формирование негативных аттитюдов к определенным социальным объектам, представляющим угрозу «Я» человека (будь то конкретные люди, происходящие социальные процессы или ситуативные обстоя­тельства жизни). При этом оправдание своих поступков и решений является мерой самозащиты, укрепляет чувство собственного досто­инства и самооценку [Steele, 1988]. Аттитюд, выполняя свою эго-за-щитную функцию, предохраняет человека от слишком сильных по­трясений, касающихся непосредственно его личности.

В аттитюдную систему человека кроме когниции входит аффек­тивная составляющая. Аффективные реакции, эмоции или чувства

172

отражают наши установки на уровне физического возбуждения (на­пример, переживание удовольствия, грусти и т.д.) [Зимбардо, Ляйп-пе, 2000. С. 46]. Этот компонент установочной системы играет особую роль в создании «знака» аттитюда, т.е. именно от аффективной со­ставляющей будет зависеть, какой будет социальная установка — «за» или «против» социального объекта. Это в свою очередь будет опреде­лять направленность поведения человека в отношении к другим лю­дям, событиям или социальным процессам, а следовательно, и воз­можность адаптации к новым социальным условиям.

Аффективные компоненты тесно взаимосвязаны в аттитюдной системе с когнитивными компонентами. Понимание соотношения эмоций и когниций представлено в различных подходах, одни из ко­торых признают первичность и, следовательно, большую значимость эмоций, другие — когнитивной сферы человека [Андреева, 2000]. Не останавливаясь подробно на освещении этого вопроса, необходимо еще раз подчеркнуть их тесную взаимосвязь, что особо важно для понимания процесса изменения социальных установок. Одной из осо­бенностей аттитюдов является то, что в них проявляется согласован­ность когниций с аффектами, т.е. реализуется так называемый прин­цип конгруэнтности настроения [Андреева, 2000; Перспективы соци­альной психологии, 2001]. В частности, этот принцип проявляется в том, что позитивное аффективное состояние приводит к более пози­тивным и оптимистичным социальным суждениям и, наоборот, нега­тивные аффекты вызывают пессимистические мысли. В модели А. Ай-зена, например, показано, что хорошее настроение управляет благо­приятными суждениями и активизирует позитивные аттитюды в отношении к другим людям, что в свою очередь будет отображать просоциальное поведение, вызванное позитивным настроением [Пер­спективы социальной психологии, 2001].

Этот факт может быть проиллюстрирован, в частности, экспери­ментом М. Розенберга [Rosenberg, 1960]. На первом этапе эксперимен­та он опрашивал белых американцев — участников исследования в отношении их аттитюдов к темнокожим, к расовой интеграции и в целом о взаимоотношениях белых и черных американцев. На втором этапе проводился гипноз, с помощью которого изменялся аффектив­ный компонент аттитюда. Например, если участник был прежде на­строен против интеграционной политики, то ему внушалось положи­тельное отношение к ней. Затем респондентов выводили из гипнотичес­кого транса и расспрашивали об их аттитюдах к неграм, к интеграции, к взаимодействию. Оказалось, что изменение одного только аффекта (эмоциональной компоненты) сопровождалось резкими переменами в когнициях. Например, человек, который первоначально был против интеграционной политики, приходил к убеждению, что интеграция

173

является абсолютно необходимой для того, чтобы уничтожить расо­вое неравенство, что она нужна для установления расовой гармонии, именно за это надо бороться и всячески поддерживать такую полити­ку. Эти изменения происходили в связи со стремлением уменьшить несоответствие аффекта и когниций.

Особым моментом в эксперименте Розенберга являлось то, что изменение аффектов в ходе гипноза происходило без поступлений каких бы то ни было новых когниций. То есть изменение именно аф­фекта приводило к изменению когниций. Этот процесс очень важен, так как многие аттитюды формируются (например, в детстве) внача­ле через сильные аффекты, не имея при этом каких-либо значимых когнитивных оснований. Лишь позже люди начинают «наполнять» уже сформированные аттитюды соответствующими когнициями, подтвер­ждать определенными фактами свое позитивное или негативное отно­шение (установку) к социальным объектам. Следует отметить и тот факт, что при прочих равных условиях изменить аффективный компонент го­раздо труднее, чем когнитивный. При этом уже сформированные соци­альные установки, основанные на недостаточной информации о со­циальном объекте, изменяются мало именно в силу превалирования аффективного компонента (например, аттитюды к общественным проблемам и событиям, о которых у человека не существует полной информации) [Kinder, Sears, 1985]. Таким образом, для адаптации к новым социальным условиям, для формирования новых положитель­ных установок или изменения старых необходимо позитивное инфор­мационное влияние.

Еще одним из механизмов формирования аттитюдов является уста­новление ассоциативных связей между структурными компонентами разных аттитюдов. Ассоциации «связывают» различные стимулы, по­являющиеся одновременно. Чаще всего такая связь происходит имен­но между аффективным (эмоциональным) компонентом одного ат-титюда с нейтральным социальным объектом вновь формируемого аттитюда. Например, если очень уважаемый ведущий телевидения (на которого существует позитивная установка) с удовольствием пред­ставляет нового, пока не известного нам человека, на «новичка» бу­дет сформирован позитивный аттитюд.

Факт переноса эмоционального отношения на другой социальный объект посредством ассоциативной связи был продемонстрирован в эксперименте И. Лоджа [Lorge, 1936]. Участвующим в его исследова­нии испытуемым предлагался ряд утверждений, авторство которых приписывалось различным политическим деятелям. Например, гово­рилось, что высказывание «Я уверен, что небольшой бунт никогда не повредит» принадлежит знаменитому американскому политическому деятелю, автору проекта Декларации независимости Томасу Джеф-174

ферсону. Респондентов просили высказать степень согласия с каждым из предложенных утверждений. Затем их просили ответить, насколько они ценят каждого из политических деятелей, чьи цитаты им предъяв­лялись.

На втором этапе эксперимента испытуемым вновь давались для оценки те же высказывания, но при этом их авторство приписывалось совсем другим политикам. Приведенное высказывание принадлежало на сей раз не Т. Джефферсону, а В. И. Ленину. Было обнаружено, что позитивную оценку утверждениям испытуемые давали в зависимости от того, кто выступал автором цитаты. В то время как уже упоминав­шаяся и приписываемая Джефферсону цитата получила всеобщее одоб­рение, она полностью отвергалась, если ее авторство приписывалось Ленину. Кроме того, разница между двумя оценками одной и той же цитаты соотносилась с разницей в популярности этих двух политиков у испытуемых, участвующих в эксперименте.

Мы рассмотрели, как эмоциональный (аффективный) компонент аттитюдной системы может быть задействован в изменении или фор­мировании новых социальных установок человека — при непосред­ственном изменении самих аффектов или в случае ассоциативной связи аффективного компонента сильной установки с нейтральным атти-тюдом на другой объект. В последнем случае нейтральный аттитюд «заряжается» позитивными или негативными аффектами от социаль­ной установки, с которой и возникает ассоциативная связь.

Итак, изменение социальных установок может происходить при влиянии на когнитивные и аффективные компоненты аттитюдной сис­темы. Но и в случае реализации человеком определенного поведения (осуществления некоторых действий в отношении социального объек­та) возможно изменение аттитюда. То есть само поведение человека может влиять на его социальные установки, изменяя старые или фор­мируя новые. Как это происходит, может быть объяснено с помощью трех теорий — самопрезентации, теории когнитивного диссонанса и теории самовосприятия [Майерс, 1997].

Все люди испытывают необходимость производить на других оп­ределенное впечатление (самопрезентироваться) или, по выражению Д. Майерса, «занимаются управлением впечатлением» [Майерс, 1997]. В традиции американской социальной психологии самопрезентация является одной из форм социального поведения и рассматривается как проявление демонстративного поведения в межличностном об­щении. Необходимость самопрезентации зачастую обусловлена жела­нием людей достичь материального или социального успеха, избе­жать конфликта, добиться позитивного отношения к себе со стороны окружающих, что в свою очередь может позитивно сказаться на само­отношении человека.

175

Впервые анализ проблемы управления впечатлением о себе был сделан в концепции «социальной драматургии» Э. Гоффманом. В ней автор исходит из того, что человек в процессе социального взаимо­действия способен корректировать собственное поведение в соответ­ствии с ожиданиями другого с целью создания наиболее благоприят­ного впечатления о себе и достижения наибольшей выгоды от этого взаимодействия [Андреева, Богомолова, Петровская, 1978].

Однако самопрезентация относится к стремлению человека пред­ставить желаемый образ не только для других, но и для самого себя. Намеренно или ненамеренно люди извиняют, оправдывают или за­щищают себя, когда это необходимо, чтобы поддержать свою само­оценку и подтвердить свой образ «Я». При этом первоначальная само­подача обязывает человека придерживаться той линии поведения, которую он уже представил. Человек должен быть последовательным в своих действиях, что в свою очередь вынуждает его придерживаться определенных убеждений, мнений и оценок, т.е. вырабатывать атти-тюды, соответствующие поведению.

Одним из важнейших и значимых факторов самопрезентации яв­ляется социальный контекст, в котором она реализуется, т.е. социальные нормы и ценности, существующие в обществе, задают допустимые границы проявлений демонстративного поведения. Одновременно с этим управление впечатлением может быть подчинено нормативным предписаниям, составляющим основу социальной роли, которую ис­полняет человек.

Очень часто изначально заданное ролью поведение становится основанием для изменения убеждений и формирования новых уста­новок человека. В реальной жизни человек, изменяя свой социальный статус, зачастую вынужден изменять свои аттитюды для «поддержки» нового ролевого поведения.

Еще в 50-е годы XX в. социальный психолог И. Джанис приступил к важным исследованиям, посвященным проблеме изменения уста­новок под влиянием исполнения ролей. В первых исследованиях на эту тему изменение установок испытуемого при произнесения импрови­зированной речи в защиту позиции, к которой он первоначально от­носился негативно, сопоставлялось с изменением установок, произо­шедшим под влиянием прослушивания или чтения стенограммы уже подготовленной речи. Выяснилось, что в тех случаях, когда речь была импровизированной, когда испытуемые выстраивали ее сами, тен­денция к «потеплению» отношения к чужой и изначально неприемле­мой установке проявлялась ярче [Зимбардо, Ляйппе, 2000. С. 118].

Таким образом, с помощью исполнения чужой роли можно до­биться более терпимого отношения к противоположной точке зре­ния, поскольку в процессе ее проигрывания человеку часто прихо-

дится публично отстаивать мнение, с которым он был изначально не согласен. Возможность ролевого поведения вносить изменения, в част­ности, в аттитюды человека, активно используется в ролевой игре — одном из базовых методов социально-психологического тренинга [под­робнее см.: Жуков, Петровская, Растянников, 1990; Петровская, 1982; Петровская, 1989; Рудестам, 1999]. Как указывает У. Магуайр, ролевая игра, требующая от человека активного конструирования своей роли и импровизации, способна более эффективно изменять установки, чем пассивное восприятие убеждающих сообщений [McGuire, 1985].

Влияние ролевого поведения на человека может объясняться тем, что в процессе проигрывания, исполнения роли начинает действо­вать самоубеждение. Когда человек сам осознает свои мысли и чувства, они становятся более значимыми, более актуальными для него и луч­ше запоминаются [Зимбардо, Ляйппе, 2000].

Мы рассмотрели случаи, когда поведение человека строится ис­ходя из желания согласовывать свои действия с желанием других лю­дей (самопрезентация) или исходя из исполняемой им социальной роли. При этом осуществляемое поведение прямо или косвенно влия­ет на формирование соответствующих ему аттитюдов человека. Что же происходит в случае, если возникает расхождение между поведе­нием и социальной установкой, если действия и аттитюды не соот­ветствуют друг другу? Этот момент рассматривается и объясняется в уже знакомой нам теории когнитивного диссонанса Леона Фестинге-ра. «Сам Фестингер начинает изложение своей теории с такого рас­суждения: замечено, что люди стремятся к некоторой согласованнос­ти как желаемому внутреннему состоянию. Если возникает противо­речие между тем, что человек знает, и тем, что он делает, то это противоречие стремятся как-то объяснить и, скорее всего, предста­вить его как непротиворечие ради того, чтобы вновь достичь состоя­ния внутренней когнитивной согласованности» [Андреева, Богомо­лова, Петровская, 1978. С. 117].

В исследованиях изменения аттитюдов под влиянием поведения, проведенных в рамках теории когнитивного диссонанса, был выяв­лен эффект недостаточного оправдания. Изменение аттитюда как сред­ство уменьшения диссонанса может произойти, в частности, в тех случаях, когда человек утверждает что-то, во что сам не верит, или когда он совершает нечто противоречащее нравственным нормам или его представлению о себе. Подобные поступки могут приводить к из­менению аттитюдов, но при условии, что у человека нет внешнего оправдания его поведения и он вынужден обратиться к внутреннему оправданию (т.е. собственно к изменению своих аттитюдов). Изуче­нию эффекта недостаточного внешнего оправдания был посвящен эксперимент Л. Фестингера и Д. М. Карлсмит, проведенный ими в

177

1959 г. Участники эксперимента в течение 30 минут выполняли два скучных задания. В первом задании каждому из них давали большую доску с 48 ручками и просили повернуть их на 90°. Затем в течение 15 мин они должны были повторять эту операцию вновь и вновь. Во втором задании каждому участнику давали доску со штырьками и про­сили на каждый штырек надеть катушку. Потом все повторялось снова. Затем испытуемых просили (вместо якобы заболевшего ассистента) расписать молодой женщине, ожидавшей своей очереди для участия в эксперименте, только что проделанную ими работу как чрезвычайно интересную, приятную и полезную. Одним испытуемым за эту ложь было предложено по 20 долларов, другим — только по 1 доллару. После этого участники должны были оценить, насколько им понравилось за­дание, которое они ранее выполняли. Фестингер и Карлсмит предполо­жили, что плата в 1 доллар будет недостаточным внешним оправданием своей лжи для испытуемых, поэтому они будут уменьшать когнитив­ный диссонанс, что приведет к восприятию выполненных ими зада­ний как интересных. В то же время получение 20 долларов станет дос­таточным оправданием лжи и, соответственно, не приведет к измене­нию установок, т.е. эти испытуемые оценят задания как действительно скучные. Результаты подтвердили их предположения. Таким образом, «лгавшие» в отсутствие значительного внешнего оправдания на самом деле изменили свое отношение к заданиям [Майерс, 1997].

Итак, когнитивный диссонанс приводит к изменению аттитюдов чаще всего тогда, когда поведение человека расходится с его когни-циями (аттитюдами). В случае недостаточного внешнего оправдания человек обращается к самооправданию, что как раз и приводит к изменению первоначальных аттитюдов и к замене их на установки, поддерживающие осуществленное поведение. Однако существует еще одно объяснение, почему поведение определяет аттитюды человека.

Феномены, открытые теорией когнитивного диссонанса, пере­сматривались многими учеными, пытавшимися объяснить их с других концептуальных позиций. Одним из самых серьезных стал вызов, сде­ланный Д. Бемом. Он разработал теорию самовосприятия, поставив основной вопрос: как люди узнают о собственных аттитюдах и об ат-титюдах других людей? В теории утверждалось, что люди формируют суждения о собственных аттитюдах, равно как и о собственных пред­почтениях и личностных диспозициях, анализируя свое поведение. Точно так же они поступили бы, строя аналогичные суждения о дру­гих людях: через наблюдение за их действиями. В случае восприятия самого себя человек использует самоатрибуцию, т.е. «действователь», объясняя свое поведение, он может рассуждать атрибутивно, как бы с позиции наблюдателя поведения «действователя» [Зимбардо, Ляйп-пе, 2000].

178

Рассматривая знаменитый эксперимент Л. Фестингера и Дж. Карл­смит, Д. Бем не согласился с авторской интерпретацией результатов и заявил, что прежде всего респонденты, участвующие в этом экспери­менте, попытались выяснить, каковы же их действительные установ­ки. Бем считал, что испытуемые рассматривали всю ситуацию как бы со стороны, наблюдая и анализируя свои действия. Он предположил, что испытуемые вывели свои установки из собственного поведения. Можно ли представить себе людей, которые согласились врать, полу­чив 1 доллар? Скорее всего, эти люди, по мнению Бема, действи­тельно, были убеждены в том, что эксперимент, в котором они при­няли участие, был интересным. Короче говоря, рассуждение Бема состояло в следующем: многие из эффектов диссонанса являются ничем иным, как различными выводами, сделанными людьми в отношении своих аттитюдов и основанными на восприятии своего поведения.

В какой-то мере верность теории Бема подтверждают и экспери­менты, связанные с феноменом сверхмотивации. Теория самовоспри­ятия постулировала, что получение вознаграждения за что-либо будет снижать присущий этому занятию интерес, превращая его из удо­вольствия в работу. Это было доказано, в частности, в эксперименте М. Леппера. Детям предлагали отгадывать загадки. При этом одной группе пообещали за это вознаграждение, а другой — нет. По окончании эксперимента все дети получили подарки. Далее экспериментаторы в течение трех недель наблюдали за всеми детьми. Выяснилось, что дети, которым было обещано вознаграждение за отгадывание загадок, го­раздо реже обращались к этому занятию вновь, чем те, кто получил подарок просто так. Леппер сделал вывод, что оплата какой-либо де­ятельности приводит к снижению интереса, «превращает удовольствие в работу». Причем чем больше оплата, тем менее привлекательным кажется это занятие [Гулевич, Безменова, 1999].

Если обратиться к теории Бема, феномен сверхмотивации можно объяснить следующим образом. Вознаграждение за определенное по­ведение (а не за результат!) не дает возможности человеку осознать собственные аттитюды, поскольку осознается лишь внешний стимул (внешний контроль). В случае же отсутствия вознаграждения за совер­шенные действия (или при вознаграждении за результат) происходит осознание своих аттитюдов путем анализа собственного поведения. В то же время феномен сверхмотивации может быть объяснен и теорией когнитивного диссонанса: здесь вознаграждение просто становится внешним оправданием поведения, что не приводит к пробуждению интереса к самой деятельности, особенно в тех случаях, когда дея­тельность изначально расходилась с аттитюдами человека.

179

Надо сказать, что бурные споры между сторонниками теории дис­сонанса и самовосприятия шли в течение нескольких лет. Эти споры выглядели как конфликт между разными представлениями о природе человека: люди иррациональны и испытывают необходимость чувство­вать соответствие или они «наивные ученые», рационально взвешива­ющие альтернативные объяснения своего поведения [Fiske, Taylor, 1984].

Согласие может быть достигнуто, если признать каждую из тео­рий действующей только при разных условиях:

1. Если различие между поведением и аттитюдами велико, люди пытаются уменьшить диссонанс. Но если различие между поведением и аттитюдом небольшое, они будут понимать свои аттитюды исходя из поведения.

2. Эффект самовосприятия проявляется тогда, когда у человека отсутствует четко определенный аттитюд относительно какой-либо проблемы, например, потому что он редко сталкивается с подобны­ми явлениями или встречается с чем-то новым. Поэтому наблюдение за поведением дает ему возможность определить его причину, т.е. сфор­мировать соответствующий аттитюд.

3. Теория самовосприятия будет действовать скорее в ситуации небольшой значимости проблемы для человека [Гулевич, Безменова, 1999. С. 121].

Таким образом, процесс самовосприятия, сопровождающийся формированием аттитюдов, будет разворачиваться лишь тогда, когда наши установки слабы или не определены вовсе, кроме того, если отсутствует возможность приписать причины собственного поведения каким-либо ситуационным факторам или внешним обстоятельствам. В этом случае в ходе самоатрибуции человек начинает «осознавать» свои установки с целью нахождения причин или смысла своего пове­дения. То есть процесс самоатрибуции в данном случае служит для объяснения человеку его собственного поведения.

Итак, в ходе адаптации человека к социальным преобразованиям происходит изменение старых или формирование новых социальных установок. Это в свою очередь может привести к тому, что поведение человека начинает соответствовать новым требованиям, выдвигаемым к нему со стороны социума. Принятие новой действительности проис­ходит постепенно или сразу, в зависимости от того, насколько силь­ны прежние установки человека. Но так или иначе, необходимость соответствовать действительности, в частности, в ситуациях взаимо­действия людей с различными социальными объектами, приводит к изменениям в их диспозиционной системе, сначала, возможно, на

180

более низком уровне, затем на более высоком. Сформированные уста­новки и ценностные ориентации личности могут служить показате­лем ее адаптированное™ к новым условиям существования в разных социальных ситуациях.

Литература

Андреева Г. М. Психология социального познания. М., 2000.

Андреева Г. М, Богомолова Н. Н, Петровская Л. А. Зарубежная социальная психология XX столетия. М., 2001.

Белинская Е. П., Тихомандрицкая О. А. Социальная психология личности. М., 2001.

Богомолова Н. Н. Современные когнитивные модели убеждающей комму­никации/Мир психологии. 1999. № 3. С. 46-52.

Зимбардо Ф., Ляйппе М. Социальное влияние. М, 2000.

Гулевич О. А., Безменова И. К. Аттитюды и их взаимодействие с поведением.

М., 1999. Левкович В. П. Моральная регуляция поведения и активность личности//

Социальная психология личности. М., 1979. МайерсД. Социальная психология. Спб., 1997. С. 163-194. Перспективы социальной психологии М., 2001. Саморегуляция и прогнозирование социального поведения личности/Под

ред. В.А.Ядова. М., 1979. Смелзер Н. Социология. М., 1994. Социология в России/Под ред. В. А. Ядова. М., 1996. Фестингер Л. Теория когнитивного диссонанса. СПб., 1999. Шихирев Л. Н. Современная социальная психология США. М., 1979. Ядов В. А. О диспозиционной регуляции социального поведения личное-

ти//Методологические проблемы социальной психологии. М., 1975. Ajzen I., Fishbein M. Understanding attitudes and predicting social behavior. N.Y.,

1980. Kinder D. R., Sears D. O. Public opinion and political action//Handbook of social psychology. 3^rd ed/Ed. By G. Lindzey, E. Aronson. Addison-Wesley, 1985. Vol. 2. P. 659-741.

ТРУДНОСТИ СОЦИАЛЬНОГО

ПОЗНАНИЯ: «ОБРАЗ МИРА»

ИЛИ РЕАЛЬНЫЙ МИР?

Социализация индивида предполагает освоение человеком со­циальной реальности, в которой он формируется и существует, что включает в себя процесс социального познания. Возрастание значи­мости этого процесса в условиях быстрых социальных изменений яви­лось одной из причин того акцента, который был сделан социальной психологией в конце XX столетия на когнитивные процессы. Вслед за возникновением целого ряда теорий, объединенных в рамках «когни-тивистского направления» [Андреева, Богомолова, Петровская, 2001], родилась особая ветвь социально-психологического знания, получив­шая название «психология социального познания». Хотя ориентация в окружающем мире всегда была потребностью человека, она резко возрастает — по крайней мере, по отношению к социальной реально­сти — в условиях радикальных изменений в мире. Бурный темп преоб­разований, развитие средств массовой коммуникации, информаци­онных технологий требуют от человека не только большей адаптации к социуму, но и умения «совладать» с новой ситуацией, т.е. оптими­зировать деятельность в ней. Все это предполагает более тщательный анализ познавательного процесса в той его части, которая касается познания социального мира обычным человеком [Андреева, 2000].

Специфика этого познания достаточно детально исследована в социальной психологии [Fiske, Taylor, 1984]. Основные моменты можно свести к следующему. Социальное познание есть всегда построение определенной картины мира, частью которого человек осознает себя, в котором он живет и действует. Иными словами, человек не просто фиксирует внешние связи и отношения, но реконструирует их, т.е. неизбежно строит образ окружающего его мира, или конструирует его. Под «конструированием» понимается приведение в систему ин­формации о мире, организация этой информации в связные структу­ры с целью постижения ее смысла. О специфике одного из видов социально-познавательной деятельности — познании другого челове-ка - хорошо сказано у Е. Малибруда: «Восприятие и понимание лю­дей скорее напоминает процесс создания картины художником или фильма режиссером, чем записывание на магнитофон или процесс фотографирования» [Малибруд, 1995].

182

Наиболее сложным процесс познания социального мира является в период его радикальных трансформаций. Общий вопрос социально­го познания — как соотносятся между собой реальный мир и мир, построенный (сконструированный) человеком, — становится здесь во главу угла. От ответа на него зависит успешность (или неуспеш­ность) человека совладать с изменениями, найти оптимальную стра­тегию своего поведения. В данном случае уместно напомнить извест­ную психологическую максиму: люди действуют в мире в соответ­ствии с тем, как они познают его, но они познают его в соответствии с тем, как они действуют в нем.

Прежде чем анализировать трудности взаимодействия двух этих феноменов в условиях социальных трансформаций, необходимо на­помнить еще некоторые важные характеристики процесса социально­го познания, а уж затем сопоставить их с соответствующими характе­ристиками актуальной социальной ситуации.

Инструментом конструирования мира является категоризация. В случае категоризации социальных объектов возникает множество спе­цифических проблем. Прежде всего, социальная категоризация — всегда двусторонний процесс: если речь идет о другом человеке, то «воспри­нимаемый» в тот же самый момент воспринимает и «воспринимаю­щего». При восприятии не только другого человека, но и любого со­циального явления, действия объект восприятия в большой степени изменчив ( что, в частности, зависит от изменения общих социальных условий), и поэтому процесс познания становится значительно более сложным по сравнению с процессом познания объектов физического мира. Строго говоря, как это отмечает польский исследователь П. Штомпка, социальная реальность вообще не может быть рассмотрена как статическое состояние; она есть динамический процесс, «она про­исходит, а не существует; она состоит из событий, а не из объектов» [Штомпка, 1996. С. 266].

Одной из особенностей социальной категоризации является так­же специфический характер признаков, на основании которых фор­мируется категория. Как известно, отнесение объекта к той или иной категории осуществляется при помощи признаков, которые диффе­ренцируют предметы, так что различия по данному признаку должны быть более значимы, чем сходства. Границы категорий обусловлены четкостью выбранных признаков. В случае социальной категоризации границы признаков значительно более размыты, особенно когда речь идет о достаточно широких категориях, обозначающих довольно аб­страктные явления или ценности («демократы», «экстремисты» и пр.). Отнесение объекта к какой-либо категории в таком случае сопровож­дается определенными трудностями.

183

Другая черта категорий — их сложность, т.е. наполненность конк­ретным содержанием. Данная специфическая характеристика цели­ком зависит от позиции субъекта социального познания, его «близо­сти» к категории. Так, у людей «своей» этнической группы фиксиру­ется гораздо больше внешне различимых черт, чем у представителей «чужой» группы. Специфически решается вопрос и о длительности процесса социальной категоризации: она определяется степенью за­интересованности субъекта в дальнейшем взаимодействии с тем объек­том, который обозначен категорией. В данном случае возрастает роль мотивационно-эмоциональных характеристик процесса категоризации, в частности, роль настроения.

Наконец, важнейшая черта процесса социальной категоризации — использование в нем так называемой психологики, проявляющейся в применении различного рода эвристик [см.: Андреева, 2000]. Послед­ние представляют собой свод произвольно сформулированных пра­вил упрощенного принятия решения: при недостатке информации что-то быстро домысливается, обеспечивая компромисс между раци­ональным и когнитивно «экономным» выводом. В случае эвристики репрезентативности факты рассматриваются как более широко пред­ставленные, чем это есть на самом деле; в случае эвристики доступнос­ти явления оцениваются на основе готовых суждений, имеющихся в памяти и легче всего приходящих на ум. Употребление эвристик «упро­щает жизнь» познающему субъекту, позволяет применять сокращен­ную стратегию, хотя очевидно, что характер «знания», полученного таким образом, является и весьма ограниченным, и крайне субъек­тивным. Тем не менее названные стратегии применяются обычным человеком при познании социальной реальности, от чего зависит и весьма своеобразный образ «построенного» мира.

Все перечисленные проблемы приобретают особую остроту, ког­да сама социальная реальность подвергается радикальным преобразо­ваниям. В теоретическом плане изменения в социальном познании в такие периоды достаточно хорошо исследованы. В частности, описаны новые черты социальной категоризации, проявляющие себя в усло­виях нестабильности общества. Категоризация как механизм позна­ния сама по себе содержит в качестве предпосылки идею стабильнос­ти: категории и возникают как констатация некоторых стабильных взаимосвязей в окружающем мире. Они складывались на основе дос­таточно стабильного жизненного опыта, фиксируя прочное, устояв­шееся. Категоризация и возможна постольку, поскольку люди живут в относительно стабильном мире, где предметы обладают более или менее инвариантными характеристиками, т.е. значениями.

Однако исторический процесс включает в себя, наряду с периода­ми относительно стабильного существования, и периоды острой деста-184

билизации, связанные с войнами, революциями, катастрофами, что приводит к разрушению многих привычных категорий, иногда «ломку» их содержания. Процесс категоризации при этом приобретает новые черты. Так, по мнению А. Тэшфела [Tajfel, 1978], типичной становится так называемая «быстрая категоризация»: в ситуации быстрых соци­альных изменений человек принимает категориальные решения на ос­нове недостаточно сложившегося и продуманного опыта. В некоторых обстоятельствах на определенном этапе быстрые решения действитель­но нужны, когда важнее установить хотя бы «краткие» различия (или сходства) между объектами или явлениями, а не исключения из правил. Иногда даже необходимо просто «сохранить» категорию, несмотря на наличие исключений. Но при этом важно понять, что это — «грубая настройка», и она не должна остаться единственной и тем самым, по­скольку речь идет о социальных явлениях, повредить человеку, обрекая его на существование в искаженном «образе мира».

Характеристики социальной категоризации, свойственные пери­одам острых социальных изменений, соотносятся в каждом отдель­ном случае со своеобразием того социального и культурного контек­ста, в условиях которого они проявляются. Как уже отмечалось, в России постсоветского периода преобразования носят особенно глу­бокий характер. Общая характеристика переходного российского об­щества на разных этапах после перестройки подробно дана в много­численных социологических [Россия: трансформирующееся общество, 2001] и социально-психологических [Социально-психологическая ди­намика в условиях экономических изменений, 1998] исследованиях, в публикациях опросов общественного мнения. В контексте данной работы важно сосредоточить особое внимание на том, что ситуация в обществе значительно изменяется по мере осуществления реформ: меняются оценки их значимости, порою на обратные тем, которые существовали на начальных этапах изменений. Это важная характери­стика, свойственная так называемому «постсоветскому сознанию» [Дилигенский, 1998. С. 127] и объясняющая многое в том «простран­стве», в котором осуществляется процесс конструирования социаль­ного мира.

Конкретные изменения в структуре знаний обычного человека об обществе определяются, конечно, в известной степени теми колеба­ниями в оценках объективных процессов, которым подвержено об­щественное мнение (см. главу 18 настоящей книги). Вместе с тем они зависят от некоторых общих психологических проблем, с которыми столкнулся человек в период радикальных трансформаций. В качестве примера можно рассмотреть три такие проблемы: специфика слома социальных стереотипов, изменение шкалы ценностей, кризис соци­альной идентичности личности.

185

Во второй части данной работы (см. главу 5) подробно охаракте­ризована роль стереотипов в жизни общества. Стереотипы, сопутству­ющие советскому периоду истории России, обладали рядом специ­фических черт: они передавались из поколения в поколение, и пери­од их «жизни» совпадал, по существу, с длительным отрезком истории; они также имели чрезвычайно широкий ареал распространения — практически были свойственны всем слоям общества; они, наконец, были поддерживаемы как господствующей идеологической ориента­цией, так и институтами государственной власти [Андреева, 2000]. В период перестройки значительная часть этих стереотипов оказалась сломленной, и для массового сознания этот процесс осуществлялся (да и до сих пор, пожалуй, осуществляется) непросто. Дело в том, что такого рода слом не происходил по «классической» схеме слома со­циального консенсуса, как он описан в психологии социального по­знания. В рамках этой схемы достаточно четко выделяются три этапа: безусловное господство некоторой совокупности общепринятых идей, разделяемых большинством; зарождение возражающего меньшинства — инакомыслящих; изменение под их влиянием господствующих воз­зрений (т.е. превращение взглядов меньшинства во взгляды большин­ства). В случае начала преобразований в России процесс слома соци­альных стереотипов осуществлялся значительно более сложным пу­тем: старые стереотипы не просто исчезали, они лишь частично утрачивались, притом границы «большинства» и «меньшинства», со­храняющих и отвергающих старые стереотипы, были весьма неопре­деленными. Так же противоречиво выглядел и процесс становления новых стереотипов: немедленная замена старых лозунгов практически на противоположные по содержанию («благо» общественной собствен­ности заменялось «благом» частной собственности, приоритет кол­лективизма — приоритетом индивидуализма и т.п.) делали их приня­тие весьма неоднозначным для разных социальных слоев. Определен­ную роль играет при этом и российский менталитет, одной из черт которого является склонность к полярным суждениям, выносимым с жесткой категоричностью. В результате образ общества, формирую­щийся на фоне подлинного сражения между старыми и новыми сте­реотипами, приобретает крайне противоречивый вид.

Этому же способствует и изменение шкалы «привычных» для об­щества ценностей. В достаточно стабильной социальной ситуации иерар­хия ценностей определена более или менее однозначно, и, следова­тельно, мир познается через устоявшиеся сечения. В переходном рос­сийском обществе очевидна радикальная ломка ценностной иерархии и, в частности, обозначение нового набора востребованных ценнос­тей. Примером может служить интерпретация соотношения общече­ловеческих и групповых (прежде всего, классовых) ценностей. Если 186

на протяжении длительного периода общечеловеческие ценности обо­значались порой пренебрежительным термином «абстрактный гума­низм», то сегодня на них делается значительный акцент как на признак цивилизованного общества. Массовое сознание не всегда оказывалось готовым к принятию на высшем уровне иерархии таких ценностей, как человеческая жизнь, добро, благополучие, весь спектр «простых человеческих радостей».

Аналогично тому, как это происходит со сломом стереотипов, в изменении шкалы ценностей нет «однонаправленного» движения: ста­рые ценности частично отмирают, а новые столь же неуверенно заво­евывают свое место. При этом возникает крайне поляризованное от­ношение к «старым» и «новым» ценностям, что типично для россий­ского менталитета и проявляется на обыденном уровне как тенденция «перегибания палки» и шараханья из одной крайности в другую. Сви­детельством тому являются многочисленные мониторинги ценностей различных социальных групп, проводимые вместе с опросами общест­венного мнения [см.: Левада, 2000].

Если учесть и другую черту российского менталитета, а именно традиционную ориентацию на приоритет духовных ценностей, свойст-веный вообще русской культуре, то становится понятным тот огром­ный разброс в ценностных предпочтениях, которым характеризуется массовое сознание в период перехода к рыночной экономике [Соци­альная психология экономического поведения, 1999]. Понятно, что опи­рающийся на такие нормативы образ общества приобретает вполне оп­ределенные черты. Одно измерение в образе мира является доминирую­щим: мир хорош, когда он «духовен», поскольку духовные ценности есть единственно подлинные; мир плох, когда начинают превалировать (или даже просто утверждать себя) «низменные» материальные ценно­сти, в частности ценности рынка. Возникает как бы состязание двух различных видений мира — через призму двух различных систем ценно­стей. Многомерное видение мира, вообще говоря, — нормальное состо­яние массового сознания, но, когда такое многозначное видение при­ходит на смену длительно существующей достаточно стабильной кар­тине общества, опять-таки одобряемой официальной идеологией, изменение привычных ориентиров воспринимается (по крайней мере, определенными слоями) как крушение привычных норм.

Еще один пример касается кризиса социальной идентичности лич­ности, который определенно связывается рядом исследователей с постсоветским периодом истории России [Лебедева, 1999]. Кризис идентичности можно определить как особую ситуацию массового со­знания, когда большинство социальных категорий, посредством кото­рых человек определяет себя и свое место в обществе, кажутся утратив­шими свои границы и свою ценность. Как подчеркивалось в теорети-

187

ческих исследованиях проблемы, в определении идентичности важен не столько факт объективной принадлежности человека к определен­ной социальной группе, сколько его отождествление себя с нею. Не­маловажное обстоятельство при этом — позитивная оценка человеком своей группы принадлежности. Утрата позитивных представлений о «своей» группе также способствует кризису идентичности, что влияет на построение образа общества.

В условиях переходного российского общества это можно показать на ряде примеров, прежде всего, на примере этнической идентично­сти, которая является разновидностью социальной идентичности [Сте-фаненко, 1999. С. 210]. В советский период развития нашего общества в массовом сознании под значительным влиянием официальной идео­логии сложился образ «советского человека», с которым каждый до­статочно легко идентифицировал себя. Советский человек как опре­деленный социалистический тип личности наделялся характерными чертами: ему было свойственно принятие целей и принципов комму­нистической идеологии, признание их приоритета перед групповыми и личными целями и интересами, в работе на благо общества он ви­дел высший смысл жизни, отстаивал превосходство идей коллекти­визма над индивидуализмом и т.п. Хотя это была лишь схема, тем не менее, понятие «советский человек» было прочно укоренено в массо­вом сознании и в сознании каждого обычного человека. Особенно во взаимоотношениях с людьми из другого мира оно выступало в качестве привычной категории идентификации. Распад Советского Союза «по­влек за собой драматический процесс расставания с привычным «зва­нием» — советский человек» [Россия: трансформирующееся обще­ство, 1999. С. 601], что означало разрушение этой важнейшей для мно­гих поколений социальной категории и явилось одним из проявлений кризиса идентичности. Затруднения с этнической идентичностью жи­телей России сегодня проявляются и в тех дискуссиях, которые ве­дутся относительно графы национальность в паспортах (достаточно ли категории «россияне» для самоопределения представителей всех на­ций в многонациональном государстве или требуется еще одна субка­тегория для более дробной категоризации?) [Солдатова, 1998].

Другая проблема, возникшая в связи с кризисом идентичности, заключается в нравственной оценке группы принадлежности — одно­го из важных показателей ее общей позитивной оценки. В условиях радикальных социальных трансформаций рост плюрализма мнений приводит к большому разбросу оценок различных социальных групп: представителями одних слоев общества позитивно оценивается такая группа, как «демократы», в то время как у представителей других она вызывает крайне негативную реакцию, и позитивно они оценивают такую группу, как «коммунисты». Границы идентификации становят-

188

ся не просто расплывчатыми, но зачастую противоречивыми. При этом нарушается «ясность» картины окружающего мира, что приводит к утрате чувства безопасности и защищенности. Понятно, что труднос­ти такого рода особенно тяжело переживаются лишь определенными слоями общества, прежде всего, представителями поколений, в чьей социальной памяти прочно сохраняются старые представления.

Приведенные иллюстрации говорят о значительных проблемах, с которыми столкнулось массовое сознание уже на начальных этапах преобразований, в первые годы перестройки. Все это укладывается в одну чрезвычайно значимую для построения образа социального мира характеристику окружающей человека социальной реальности — ее нестабильность, которая в конкретных условиях России проявила себя в полной мере. Уникальность ситуации, сложившейся в ходе преобразо­ваний, заключается в том, что «нестабильность трансформируемой со­циальной системы близка к состоянию «динамического хаоса»» [Ядов, 1999]. Социальная нестабильность находит свое выражение в рассогла­сованности направлений и темпов происходящих изменений, в несов­падении меры радикальности преобразований в разных сферах общест­ва (экономике, политике, культуре, человеческих отношениях), в че­редовании своеобразных «откатов» и новых прорывов. Кроме того, нестабильность, возникающая в результате преобразований, несет на себе в качестве «родимых пятен» наследие прошлого общества, а имен­но особенности его исторического развития, традиций и менталитета. В советский период истории для общества в целом была характерна довольно стабильная ситуация, как бы критически ни оценивать ее се­годня. Стабильность декларировалась в тоталитарном обществе офици­альной идеологией и воспринималась как норма: стиль жизни демонст­рировал позитивную оценку незыблемости устоев, заданности их объек­тивным ходом истории, несокрушимой верой в абсолютную правильность принимаемых наверху решений, и жизненная ориентация личности была нацелена не на преобразования, особенно в масштабах всего общества, а на защиту его устойчивости и непоколебимости.

Ситуация, сложившаяся в период реформ, обусловившая появле­ние новых социальных норм, таких как плюрализм мнений, допусти­мость различных вариантов экономических решений, признание прав человека, оказалась психологически трудной для массового сознания. Для обычного человека — субъекта социального познания — неста­бильность стала восприниматься как абсолютная неопределенность ситуации, невозможность даже на ближайшее время прогнозирова­ния своей судьбы, карьеры, элементарных решений по частным во­просам. Привычка большинства членов общества к достаточно жест­кому социальному контролю обернулась чувством растерянности в ус­ловиях его отсутствия, почти полным неверием в наличие каких-либо

189

форм социальной регуляции, а значит, пессимизмом и недоверием к власти. Тоска по отсутствующему контролю находит свое выражение зачастую в требованиях «сильной руки», «порядка» и т.п.¹. Понятно, что возникновение в обществе такой ситуации оказывает непосред­ственное влияние на построение образа окружающего мира. Самым сложным для этого процесса является решение общей проблемы пси­хологии социального познания — проблемы соотношения реального мира и его сконструированного образа (их адекватности друг другу). Если даже в условиях нормального хода развития общества эта проб­лема не имеет легких решений, то тем более сложной психологичес­кой задачей достижение адекватности реального мира образу постро­енного становится в период острой социальной ломки.

В самом деле, стабильный мир воспроизводится при помощи доста­точно стабильных категорий в достаточно стабильной его картине. Но когда сама реальность нестабильна, так же как и категории, в которых она описывается («схватывается»), образ построенного мира может во­обще оказаться абсолютно неадекватным реальному миру. Эта неадек­ватность приводит к тому, что человек может утратить возможность точно развести два «мира» и потерять ориентиры относительно того, в каком из них он существует. Встреча с нестабильной ситуацией заставляет рядо­вого члена общества прибегнуть к актуализации различных средств пер­цептивной защиты, исследованных в концепциях психологии социально­го познания, например, апеллировать к «вере в справедливый мир», к принципу «последней попытки» [Андреева, 2000]. Все эти средства пред­полагают селективный отбор поступающей информации, способствую­щий сохранению привычных представлений об окружающей социаль­ной среде и как бы оберегающий от очевидного разрушения стабильно­сти. Поскольку эта «мечта» о стабильности не всегда подкрепляется реальностью, возникают два варианта решения вопроса о соотношении реального мира и его образа: или еще больший отрыв картины констру­ируемого мира от мира реального, или стремление достичь стабильнос­ти в самом реальном мире. Выбор того или иного варианта зависит от целого ряда обстоятельств жизни каждого индивида.

Следствием неумения разрешить эту коллизию может явиться утра­та чувства субъектности: разрушение сконструированного образа мира приводит к невозможности видеть и воспринимать проблемы реального общества, т.е. ощущать себя субъектом своих реальных действий и по­ступков. Точнее: эти реальные действия и поступки могут приходить в соответствие с ложной картиной построенного мира, но противоречить реальности. Сконструированный в таких условиях образ общества стано-

¹ В третьей части настоящей книги приводятся данные соответствующих ис­следований, осуществленных на кафедре социальной психологии.

190

вится или односторонним, или упрощенным. В качестве итога возникает значительный разброс стратегий поведения: от агрессивной активности до полной апатии, когда каждая из этих стратегий соотнесена либо с реальной, либо со сконструированной характеристикой общества.

Ситуация нестабильности оказывается, таким образом, достаточ­но широким пространством и для самых различных психологических процессов, сопровождающих происходящие социальные изменения. Новая познавательная деятельность, которая требуется от человека в таких условиях — это не просто усвоение «новых правил игры», а действительное освоение новых механизмов познания, адекватных но­вым реалиям. От точности их освоения зависит мера соотнесения скон­струированного образа мира и реального мира.

В конкретных условиях переходного общества в России среди та­ких механизмов можно назвать следующие: переход от доверия (зачас­тую — веры) в правильность решений, кем-то принятых, к требова­нию их всесторонней аргументированности, что предполагает допу­щение инакомыслия; отказ от черно-белой картины мира в пользу восприятия оттенков, противоречий, несоответствий, нюансов в са­мых различных социальных явлениях, т.е. «навыки» большей когни­тивной сложности; принятие идеи возможного плюрализма не только мнений, но и решений, отказ от абсолютизации тезиса о возможности «единого правильного решения», следовательно, повышение собствен­ной ответственности за сделанный выбор.

Освоение каждого из этих механизмов усложняет образ общества, а значит, и в реальном обществе допускает более многообразные страте­гии поведения. Большую роль при этом играют способы трансляции со­циального опыта, ибо от них зависит, насколько усвоенные познава­тельные механизмы будут переданы от поколения к поколению и сколь успешно они будут «работать» в реальном поведении. Традиционный, нормальный способ трансляции социального опыта — передача его че­рез такие институты, как семья, школа, средства массовой информа­ции. Они всегда включены в процесс освоения человеком окружающего мира, но в условиях радикальных трансформаций их роль существенно изменяется, как, впрочем, и они сами. Встает вопрос: насколько изме­ненная роль трансляторов социального опыта способствует поддержа­нию достаточной степени соответствия построенного и реального мира?

Поскольку семья является первой ячейкой, в которой складыва­ется первый вариант образа окружающего мира, изменения внутри этого транслятора социального опыта имеют особое значение. Перво­начальный образ социального мира, приобретаемый от «значимых других», носит для ребенка в известном смысле принудительный ха­рактер [Бергер, Лукман, 1995. С. 214]: ребенок еще не конструирует мир, а получает его из рук «других», прежде всего, от родителей. Но

191

мир родителей относится к предшествующему периоду развития обще­ства с его стереотипами и ценностями. Построенный родителями образ мира «не успевает» за темпом социальных изменений и изменений в массовом сознании. Подросший ребенок быстрее родителей осваивает этот новый мир. В такой ситуации передача ценностей от поколения родителей к поколению детей затруднена. Поскольку родители очень часто не справляются с новой социальной ситуацией, их позиция быс­тро устаревает: «...родителям, которые хотят видеть своего взрослеюще­го ребенка успешным, зачастую уже недостаточно просто передать ему накопленный опыт — у них просто нет опыта жизни в новых условиях. В то же время очень сложно предположить, какие ценности и стандарты поведения будут адекватны завтрашнему дню, еще труднее передать ребенку те ценностно-нормативные модели, которым не следуешь сам и которые не всегда можешь полностью принять» [Авдуевская, Аракан-цева, 1994. С. 152]. В таких условиях роль семьи как одного из транслято­ров социального опыта оказывается незначительной, а авторитет ро­дителей подорваным. Конструирование своего образа мира становит­ся для ребенка особенно трудной задачей, поскольку опирается на весьма ограниченный опыт, на недостаточно полно осмысленную информа­цию о происходящих в обществе процессах.

Не менее сложная ситуация складывается и в школе. Здесь возни­кает аналогичный комплекс проблем, который еще помножается на достаточно традиционный для этого социального института консер­ватизм. Естественно, роль школы велика в построении ребенком об­раза социального мира. Как минимум по двум каналам она осуществ­ляет воздействие на этот процесс: через систему предоставляемых че­ловеку знаний и демонстрацией себя как «модели» общества.

Каждый из этих каналов обладает собственными функциями. Освое­ние школьником системы знаний означает формирование у него так­же более или менее системных представлений о мире, не только фи­зическом, но и социальном. В последнем случае это включает в себя и усвоение определенных ориентации в области культуры, норм человеческого общежития, в целом — гуманитарной составляющей мироощущения. Через преподавание литературы, истории, частично географии вольно или невольно проступают и контуры современного мира. В ситуации его радикальных изменений эти контуры даже через нормативно обозначенные границы учебных предметов приобретают весьма различные очертания. Это зависит от позиции преподавателя, от содержания рекомендуемых учебников, от типа учебного заведе­ния и пр. Несомненное завоевание переходного периода — вариатив­ность образования, которая способствует возможности выбора шко­лы, учебника, педагога и тем самым стимулирует конструирование учеником различных образов социального мира. 192

Еще более определенно на плюрализм представлений об окружа­ющей социальной реальности влияет общий стиль школы, ее «образ» как ячейки общества [Дубовская, Тихомандрицкая, 1994]. Хорошо известно, что в советский период школе была свойственна крайняя идеологизированность, подчинение общим нормам тоталитарного государства, что приводило к формированию достаточно жесткой сис­темы взглядов на мир, целиком вписывающейся в доктрины офици­альной «линии». Диапазон собственных представлений о природе су­ществующей социальной реальности был практически крайне сужен.

Смена такой ориентации школы в период трансформаций осуществ­ляется весьма неравномерно. В каждом конкретном случае школа как «модель» общества приобретает различные черты. Это зависит и от пози­ции руководства школы, и зачастую от ее территориального расположе­ния (сфера влияния различных политических партий), и от многих дру­гих факторов. В результате изменений появляется возможность для уче­ника делать различные выборы для реализации своей социальной активности: будет ли он членом возрождающихся кое-где пионерских организаций, участником скаутского движения или вступит в организа­цию «идущих вместе». Это можно проследить в материалах исследова­ний, посвященных изучению ценностных ориентации молодежи и их динамике. В совместном российско-финском исследовании нами получе­ны интересные данные о различном использовании школьниками та­ких категорий политической жизни, как «демократия», «власть», «право», «политика» и др. [Андреева, Хелкама, Дубовская, Стефаненко, 1997]. Описанный в разных категориях мир предстает в различном облике, и разрыв в его соотношении с реальным миром также проявляется по-разному.

Особое место в трансляции социального опыта принадлежит сред­ствам массовой информаци, прежде всего их роли в построении обра­за окружающего мира. Собственно, для каждого обычного человека социальный мир уже «обозначен» системой СМИ. Порою вообще воз­никает вопрос: насколько в современном обществе человек в состоя­нии сам сформировать представление о социальной реальности и даже, более того, в каком же в действительности мире мы живем сегодня — реальном или предложенном средствами массовой информации? В современных исследованиях четко просматривается вывод о том, что общество отдает себе отчет в том, что телевидение дает «препари­рованное» изображение жизни [Богомолова, 1999; Матвеева, Анико-ва, Мочалова, 2000]. Однако это не снижает интереса к нему, и число телезрителей от этого осознания не уменьшается. Можно предполо­жить, что потребитель информации нуждается в такой препариро­ванной картине мира потому, что предлагаемая интерпретация со­впадает с его собственной (тогда она по законам когнитивного соот-

193

ветствия укрепляет его позицию, поддерживает уверенность в ее «пра­вильности»), или потому, что при помощи анализа искаженной кар­тины потребителю легче «обличить» носителя противоположных взгля­дов, или потому, что искаженная картина мира позволяет уйти от тягот повседневности, особенно, если на экране представлена «кра­сивая жизнь». При всех этих мотивах налицо желание получить тот образ, который предложен, зачастую выступающее как согласие на своеобразный обман.

Понятно, что мера и степень разброса мнений, отражаемых СМИ, зависят от типа общества, в котором они функционируют. В тотали­тарном обществе система СМИ в полной мере подчинена господству­ющей идеологической доктрине, и образ мира подается в соответ­ствии с ней. Такое единообразие было характерной чертой этого транс­лятора в период советской власти. Ситуация радикально изменилась вместе с началом реформ. Одним из первых результатов преобразова­ний стала продекларированная свобода слова и возможность выраже­ния через СМИ независимых позиций. Это привело и к плюрализму предлагаемых представлений о мире.

Для рядового потребителя информации открылась возможность совершать выбор предпочитаемой картины мира: либо принять то, что предлагают СМИ ( зачастую по-разному в разных программах!), либо отвергнуть предложенные представления. При всех условиях воз­никает необходимость совершить выбор. Для целого ряда социальных слоев, сформировавшихся в предшествующую эпоху и не привыкших к выбору, ситуация представляется крайне некомфортной — отсюда возникающие порою раздражение деятельностью СМИ и различные обвинения в их адрес.

В действительности же информация разного рода открывает воз­можность более индивидуального освоения окружающего мира, ког­да наряду с выбором позиции расширяются и условия для обсужде­ния как выбранной, так и отвергнутой альтернативы. Именно более «индивидуальная» картина мира способствует сближению ее с реаль­ной ситуацией, в которой существует человек. Вместе с тем и воздей­ствие предлагаемого в СМИ образа мира никак не может быть сбро­шено со счетов. Сила этого воздействия состоит еще и в том, что построение картины мира происходит как бы в процессе общения с ним, если не со всем, то с какой-либо большой общностью, группой. Извечная потребность человека в поддержке, в ощущении защищен­ности от ошибки на том основании, что «все так думают», находит здесь свое удовлетворение. Но поскольку это мнение «всех» оказыва­ется весьма противоречивым, в построенном образе мира сопрягается как личное мнение потребителя информации, так и тот вариант этого образа, который разделяем предпочитаемой группой.

194

Восприятие реального мира и его образ при этом могут еще более расходиться, что не может не сказаться на образцах социального пове­дения различных групп. По-видимому, разброс этих образцов можно объяснить в том числе и неоднозначностью того, с каким «построен­ным» миром соотносит человек свое поведение. Традиционный тезис психологии социального познания о том, что для функционирования какой-либо группы необходимо, чтобы ее члены разделяли некото­рые представления о мире, подвергается в данном случае большому испытанию. Дело как раз в том, что в разных социальных группах «разделяются» разные стереотипы, ценности, а следовательно, и во­обще различные образы мира. Поведение строится в соответствии с одним из этих «разделяемых» представлений, при этом оно не обяза­тельно адекватно соотносится с тем реальным миром, в котором жи­вет и функционирует группа. Так, различные криминальные группы ориентируются на свои представления о легитимности тех или иных поступков, но осуществляют их в обществе, где легитимность послед­них не признается. Разрыв реального мира и его образа имеет следст­вием противоправное поведение, достаточно трагическим примером которого является активизирующееся движение скинхедов.

С другой стороны, та часть общества, которая оказалась готовой принять нововведения и поверила в осуществленные социальные из­менения, на каком-то этапе убеждается в том, что они скорее пока даны в представлениях о новом устройстве мира, но приходят в про­тиворечие с миром, реально существующим. Именно это — одна из причин спада социальной активности, иногда полной апатии, осно­ванной на разочарованиях в действенности реформ.

Особенно отчетливо разрыв между «картиной мира» и реальным миром проявляет себя в отношениях к рынку и рыночной экономике. Полемика о том, можно ли уже сегодня констатировать наличие ры­ночной экономики в России, идет не только в политических кругах и средствах массовой информации, но и в научной литературе. Сущест­вование обычного человека в условиях переходной экономики (как часто определяется сегодня социальная реальность в нашей стране), соединяясь с двумя различными «образами» рынка (как положитель­ного — для его сторонников, так и крайне отрицательного — для ориентированных на государственную экономику) дает большой раз­брос образцов поведения и, соответственно, разную степень совпаде­ния и расхождения реального мира и его образа.

В многочисленных исследованиях последних лет, проводимых как социальными психологами, так и социологами, этот факт неоднократно зафиксирован, в частности, как очевидный сдвиг социальных ценнос­тей в сторону приоритетов частной жизни (здоровье, благополучие се­мьи, личный материальный достаток) и практического отвержения

195

ценностей, связанных с активным участием в жизни общества. Возможно, одной из причин такого сдвига является отсутствие разделяемых всеми «внешних» ориентиров для социального самоопределения, что и за­ставляет опираться на «внутренние» ориентиры [Белинская, Тихоман-дрицкая, 2001. С. 279] и тем самым акцентировать ценности частной жизни.

Эти явления происходят на фоне большой имущественной поляри­зации общества, что находит свое отражение в такой характеристике образа социального мира, как «богатые становятся еще более богаты­ми, а бедные — еще более бедными». Как отмечает А. Ю. Согомонов, «сегодняшнее социальное зрение миллионов фокусирует такую карти­ну пореформенной России, где на арене глобального противостояния встречаются две неравномерные массы «выигравших» и «проигравших» — выигравших случайно, незаслуженно, несправедливо и проигравших бук­вально во всем и все, фатально и необратимо» [Россия: трансформиру­ющееся общество, 2001. С. 401]. Вот это различное социальное зрение и способствует тому, что одни его ракурсы в большей, а другие в мень­шей степени совпадают с объективными условиями, в которых сущест­вует та или иная социальная группа. Следовательно, разрыв в достовер­ности «образа» и «реальности» приобретает различное значение для субъектов, включенных в единый исторический процесс. А именно это и есть основание для разброса моделей социального поведения.

Таким образом, сакраментальный вопрос психологии социально­го познания о том, существует ли человек в большей степени в реаль­ном или в сконструированном им мире, не получает исчерпывающе­го ответа при анализе условий кризисного, или переходного, обще­ства. Очевидно лишь, что ситуация, сложившаяся здесь, ни в коей мере не может иметь однозначного решения. Соотношение нестабиль­ного реального мира и нестабильного его образа порождает многооб­разные модели «ответа» человека на эту ситуацию. Радикальные соци­ально-экономические преобразования вообще болезненно сказыва­ются на судьбах обычного человека, и, по-видимому, только реальное движение вперед к преодолению трудностей переходного периода может привести к большей гармонизации социального мира и его образа. Одна из психологических потребностей человека в сложных современных обществах — потребность в осмыслении происходящих социальных изменений — требует все большего и большего напряже­ния его усилий для поисков адекватного выбора как способов адапта­ции к этим изменениям, так и способов «совладания» с ними. Вообще говоря, идея совладания с ситуацией не является новой в психологии. В принципе, необходимость такого типа поведения предполагается, когда ставится более широкий вопрос об освоении человеком мира, более конкретно — в рамках дифференциальной психологии, когда речь идет, например, о совладании со стрессовой ситуацией, а не о

196

простой защите от нее [Реан, Кудашев, Баранов, 2002]. Однако в ус­ловиях глобальных социальных трансформаций проблема приобретает более глубокое звучание. Она сохраняет свое значение для судьбы от­дельного человека, вынужденного осуществлять своеобразный само­мониторинг конструирования образа окружающего мира и проверяе­мый реальной жизнью контроль за этим процессом.

Вместе с тем «наука совладания с обстоятельствами», по-видимо­му, требует более широкого фронта работ для социальной психоло­гии: одной из важнейших ее задач в период радикальных трансформа­ций является как раз оказание помощи в повышении социальной ком­петенции не только каждого отдельного человека, но и общества в целом. Естественно, при этом важно произвести не только анализ труд­ностей, возникающих при познании действительности, но, насколь­ко это возможно, предложить и практические пути выхода из слож­ной ситуации. Специфика этой ситуации в данном случае заключается в том, что она не только сложна для каждого отдельного человека, но и является проявлением сложных макроусловий.

Возможно, социальная психология в состоянии внести свой вклад прежде всего в прояснение новой конфигурации общества, а затем — в обозначение способов овладения новой ситуацией. Иными словами, это означает помощь рядовому человеку найти себя в новом, изме­нившемся обществе, овладеть ролями, востребованными временем, соотнести более точно свои представления о мире с реальным миром. Чисто профессиональной задачей становится при этом разработка новых стратегий в проведении прикладных исследований и вмеша­тельстве в социальную практику. Возможно, именно успешное вме­шательство нашей дисциплины поможет рядовому члену общества сблизить реальный мир, в котором он существует, и тот образ этого мира, который он конструирует.

Таким образом, новая социальная реальность вносит коррективы в проблематику социально-психологического знания. Важно не утра­тить нить традиционных профессиональных подходов к освоению ши­рокого спектра возникающих новых проблем. Пройти между своеоб­разными Сциллой и Харибдой устоявшегося знания и его гибкого приложения к жизни — не самая легкая задача для социальной психо­логии. Но если научная дисциплина хочет остаться востребованной, она должна решить эту проблему. Вся история поисков новых подхо­дов, возникших в конце двадцатого столетия и проявивших себя в исследованиях каждой традиционной проблемы, в определенной сте­пени способствует выполнению этого требования. Проверка науки на профессиональную пригодность может быть осуществлена в данном случае в том числе на адекватном соотношении фундаментальных прин­ципов и решения прикладных задач. Особое значение при этом при-

197

обретает и умение подвести серьезную теоретическую базу под любые виды сугубо практической работы.