ству плотности «в-себе» внутри тотальности, где человечность человека и экстериорность объекта одновременно и сохраняются и поглощаются друг другом. Но разве трансценденция экстериорности не свидетель­ствует о незавершенной мысли — и будет ли она преодолена в тоталь­ности? Превратится ли экстериорность в интериорность? И что же эк­стериорность — зло?

Мы говорим об экстериорности бытия не как о форме, которую бы­тие — случайно или на время — обретает в ходе своего рассеивания или упадка, а как о самом его существовании — об экстериорности неис­черпаемой, бесконечной. Подобная экстериорность обнаруживается в Другом, она не подлежит тематизации. Однако она не поддается тема-тизации потому, что осуществляет себя позитивно в сущем, выража­ющем себя. В противоположность пластическому проявлению, в ко­тором обнаружение выявляет что-то какчто-то и где обнаруженное теряет свою самобытность, свое неизвестное существование, — в вы­ражении проявление и то, что проявляется, совпадают друг с другом:

проявляемое присутствует при собственном проявлении и, следова­тельно, остается внешним по отношению к любому образу, который ему придают; оно предстает в том смысле, в каком мы говорим, что кто-то представляет себя, называя свое имя, которое позволит вызвать в памяти его образ, — хотя он всегда остается источником своего при­сутствия. Это представление заключается в словах «я — это я» и ничто другое, чему меня можно пытаться уподобить. Мы назвали лицом это представление внешнего нам существа, никак не соотносящегося с нашим миром, и описали отношение к лицу, которое в речи предста­ет как желание, — как доброту и справедливость.

Слову не нужно видение, поскольку тот, кто говорит, выявляет себя не с помощью образов, а в собственной речи, оставаясь абсолютно вне­шним по отношению к любому образу, который он вызывает. В языке экстериорность осуществляет себя, раскрывает себя со всей присущей ей силой. Тот, кто говорит, присутствует при своем проявлении, бу­дучи при этом совсем не идентичным тому, что слушатель хотел бы из­влечь в качестве результата беседы и даже вне отношений дискурса, как если бы это присутствие посредством речи сводилось к Sinngebungсо стороны того, кто слушает. Язык есть бесконечное преодолениеSinngebungс помощью значений. Это присутствие, превосходящее масштабом измерение моего «я», не поглощается моим видением. Пре-избыточность экстериорности, не совпадающей с видением, все еще ее измеряющим, конституирует именно измерение высоты или боже­ственность экстериорности. Божественность сохраняет дистанцию. Дискурс есть дискурс с Богом, а не с равными себе, согласно различе­нию, установленному Платоном в «Федре». Метафизика — сущность этой речи, обращенной к Богу, она ведет за пределы бытия.

6, Выражение и образ

Присутствие Другого, или выражение, являясь источником всякого значения, не может быть созерцаемо в качестве интеллигибельной

278

сущности: оно воспринимается как язык и тем самым проявляет себя вовне. Выражение, или лицо, выходит за пределы образов, имманент­ных моему мышлению, как если бы они проистекали из «я». Этот вы­ход за пределы не похож на образ половодья, он возникает в меру — или в силу безмерности — Желания и доброты, как моральная асим­метрия между «я» и «другим». Движение к этой экстериорности сразу же меняет свое направление, устремляясь ввысь. Глаз может видеть ее только благодаря позиции, которая, будучи расположением сверху вниз, образует начальное событие моральности. Потому что лицо, это присутствие экстериорности, никогда не может стать ни образом, ни интуицией. Любая интуиция зависит от значения, не сводимого к ин­туиции. Его корни лежат глубже, чем корни интуиции, и оно одно при­ходит издалека. Значение, не сводимое к интуиции, измеряется Желанием, моральностью и добротой — бесконечной требовательно­стью по отношению к себе, Желанием Другого, или отношением к бесконечному.

Присутствие лица, или выражение, не находится в одном ряду с другими осмысленными явлениями. Творения рук человеческих име­ют смысл, но человек сразу же покидает их и определяет себя, исходя из них, и сам выступает «в качестве». Между трудом, результатом ко­торого становится тот или иной продукт, имеющий значение для дру­гих людей, тех, что могут его приобрести, — это уже товар, выразив­шийся в деньгах, — и языком, в котором я присутствую при своем про­явлении как незаменимый и бодрствующий, пролегает глубокая про­пасть. Однако эта пропасть образована энергией бодрствующего при­сутствия, которое не покидаетвыражения. Она не является для выра­жения тем, чем воля является по отношению к результату своей дея­тельности, от которого она освобождается, предоставляя его собствен­ной судьбе: получается, что она всегда хотела «массу вещей», которых никогда не хотела. Ибо абсурдность результатов волевой деятельнос­ти не связана с ошибками мышления: она обусловлена анонимностью, в которую сразу же погружается это мышление, непризнанием автора в результате этой сущностной анонимности. Прав Янкелевич, утверждающий, что труд не является выражением³⁸. Приобретая ту или иную вещь, я десакрализую ближнего, который ее создал. Чело­век является действительно обособленным, не поддающимся обобще­нию только в выражении, где он может «поддержать» собственное проявление.

В политической жизни человечество понимает себя, исходя из сво­их дел. Это — человечество людей взаимозаменяемых, взаимные отно­шения. Замена одних людей другими, изначальное неуважение дела­ют возможной эксплуатацию. В истории — истории Государств — че­ловеческое бытие предстает как совокупность своих творений. — живя, оно само себе наследует. Справедливость заключается в том. чтобы сделать заново возможным выражение, где в не-взаимности личность выступала бы как единичная. Справедливость — это право на выска­зывание. Может быть, именно здесь открывается перспектива религии. Религия удаляется от политической жизни, к которой не обязательно ведет философия.

279