Глава пятая

ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА А.А.ПОТЕБНИ

И НАУКА О ЛИТЕРАТУРЕ

§ 1. Предшественники и современники.

А.А.Потебня и А.Н. Веселовский

В науке, как и в искусстве, не бывает абсолютно новых изобретений, которые не вырастали бы из предшествующего знания и не опирались на позитивный или негативный опыт предшественников. В формировании теоретической концепции Потебни сыграли свою роль прежде всего лингвистические и философские идеи Вильгельма Гумбольдта, связанные с разработкой проблемы языка и мышления, а также работы последователя и популяризатора идей Гумбольдта Г.Штейнталя и психологические исследования таких ученых, как И.Гербарт, Г.Лотце, М.Лацарус, имена которых часто упоминались Потебней. Скажем, столь важное для теории Потебни понятие внутренней формы, получившее в его филологической концепции оригинальное, глубокое, системное обоснование и трактовку, было воспринято им из теории языка В.Гумбольдта. Но само это понятие и сам термин, если проследить его историю «в глубину», в более ранней, и не лингвистической, а в философской традиции, приведет от Гумбольдта к Гете, а затем к английскому эстетику конца ХУП - начала ХУШ в. А.Шефтсбери, который в 1711 г. в трактате «Моралисты», рассуждая о красоте, выделяет «просто форму» (или «мертвую форму») и форму «формосозидающую»¹. Далее ниточка потянется к философии Возрождения (в частности к Дж. Бруно), также отличавшей «форму формированную» (forma formata) от «формирующей формы» (forma formans), и приведет в эпоху позднего эллинизма к Плотину, который в начале 50-х годов Ш в. н.э. вводит понятие внутренней формы или «эндон эйдос» (τό ένδον έίδοs), трактуя ее как нечто внутреннее, воздействующее на внешнее проявление и формирующее его².

А в русском литературоведении 2-й половины Х1Х в. учение Потебни вырастало в живом взаимодействии с идеями его современников – корифеев мифологической школы Ф.И.Буслаева, культурно-исторической – А.Н.Пыпина, сравнительно-исторической – А.Н.Веселовского. Все это крупнейшие ученые-филологи, но как равнозначная параллель фигуре А.А.Потебни чаще всего и по праву называется имя А.Н.Веселовского. Почему? Наверное, главным образом потому, что если Буслаев и Пыпин были прежде всего продолжателями идей западноевропейских основателей – соответственно – мифологической школы Я.Гримма и культурно-исторической – И.Тэна, то Веселовский и Потебня – основоположниками качественно новых теоретических систем, выросших именно на русской почве. И тот, и другой считали, скажем, своим учителем Буслаева (хотя Потебня, будучи студентом Харьковского, а не Московского университета, непосредственно Буслаева не слушал), но каждый из них пошел в науке своим путем и создал свою собственную школу. Когда, например, Потебня подверг критике некоторые идеи Буслаева, он обратился к нему с письмом, как бы извиняясь за то, что вынужден оспорить его положения, поскольку сам приходит к иным выводам по тем же вопросам. Ответ Буслаева заслуживает того, чтобы его строки были вывешены на видном месте в каждом вузе, на каждой кафедре или факультете: «…Тот профессор, который не радуется, что его слушатели дальше и шире идут в науке, не только не ценит своего достоинства, но и делает капитальный грех против своего прямого призвания»¹.

Веселовский и Потебня, уважая своих предшественников и опираясь на их идеи, в науке выступили основоположниками новых теоретических систем и создателями собственных оригинальных методологий, что и ставит их особняком среди других их современников – крупнейших филологов Х1Х века.

Это были очень разные люди. Один – А.Н.Веселовский – европейски известный столичный академик, занятый преимущественно научной деятельностью, создавший и опубликовавший еще при жизни громадное количество работ, в том числе несколько фундаментальных многотомных монографий. Другой – профессор провинциального университета, публиковавшийся значительно реже и меньше, занятый преимущественно преподаванием (все его важнейшие работы выросли из его лекционных курсов) и известный при жизни весьма немногим специалистам. Они были знакомы: встретились однажды в Праге, в 1863 году, будучи направлены за границу «для приготовления к профессорскому званию», но потом в течение всей жизни не встречались, не поддерживали отношений, хотя внимательно следили за работами друг друга, порой вступая в полемику. Это похоже на взаимоотношения двух их великих литературных современников – Толстого и Достоевского – ни разу за всю жизнь не встречавшихся (а в науке фигуры Веселовского и Потебни по масштабам равновелики этим литературным гигантам).

Надо иметь в виду и то, что ни тот, ни другой не знали основных работ друг друга: рано ушедший из жизни Потебня не мог знать работ Веселовского, составивших главный корпус его «Исторической поэтики», а Веселовский также не мог знать работ Потебни, составивших его книгу «Из записок по теории словесности». Так что друг для друга они были в основном авторами исследований о фольклоре и мифологии, и по этим вопросам иногда полемизировали в 1880-е годы. Но сам характер полемики даже по этим проблемам отражает разницу их методологических подходов к явлениям словесного искусства. Дело не в спорах по конкретным вопросам и не в оценках отдельных источников, о которых шла речь, – дело именно в подходах, в методологии, в общетеоретических позициях.

Потебня, к примеру, скептически относился к основополагающей для исследований Веселовского мысли о том, что «история народного суеверия в Европе не мыслима без углубления в христианские источники, отчасти определившие его материал»¹, т.е. к акцентированию влияния книжной христианской литературы на идущие из мифологии языческие предания. В трактовке одного и того же конкретного материала оба исследователя порой приходили к разным выводам. Например, как пишет А.Л.Топорков, «рассматривая одни и те же образы в славянских колядках, Веселовский и Потебня возводили их – первый к христианскому преданию, а второй – к индоевропейским и древнеславянским мифам. Например, оба исследовали образ дерева в колядках: Потебня видел в нем модификацию мифологического мирового дерева, а А.Н.Веселовский – крестное дерево христианских легенд. С точки зрения Веселовского, апокрифическая легенда воздействует на языческую основу; по мнению же Потебни, наоборот, легенда накладывается на мифологическую основу, принимая в себя ее содержание»².

Кроме того, Потебня не считал оправданным увлечение Веселовского традиционными, устойчивыми, закостеневшими, принявшими вид неподвижных формул и стереотипов элементами поэтики фольклора, общепринятого «языка» народно-поэтического творчества – «койнэ», а также акцентированное внимание Веселовского и в литературе прежде всего к традиционному, устойчивому, и полагал, что главной задачей филолога является анализ соотношения «постоянных» и «переменных» элементов в языке и поэтике фольклора, так же как в литературе – взаимодействия традиционного и индивидуально-личного в произведении.

О том, что расхождения Потебни и Веселовского в оценках конкретного материала связаны с различиями их методологии, проницательно заметил А.Н.Пыпин: «…Когда к тому же предмету обращается исследователь, выходящий из другой точки зрения и с другим приемом анализа, – они как будто говорят о разных предметах. Так встретились на вопросе о происхождении и содержании колядок г-н Потебня и А.Н.Веселовский, и нужны новые исследования, чтобы привести их заключения к общему знаменателю, где бы они взаимно себя ограничили и дополнили»¹.

Что первично, что вторично: христианское или языческое, что на что влияет и что на что накладывается, что чем ассимилируется – в применении к конкретному материалу решение этих вопросов действительно во многом зависит от «точки зрения» исследователя. А.Л.Топорков пишет, что сам Потебня видел корень своих расхождений с Веселовским «в определенной предрасположенности, трудно объяснимой рационально»². Сам Потебня говорил об этом так: «Вопрос, конечно, состоит здесь не в том, отвергать ли влияние церковного предания или нет. Это влияние признавалось мифологами всегда, начиная с Гримма и Вольфа… Что внешнее, что внутреннее; где сила, где уступчивость; становится ли исследователь на сторону ветра или же на сторону лоз, которые он клонит: это зависит отчасти от видимого свойства данных, которыми человек располагает, частью от более глубоких и труднее разложимых пристрастий и отвращений, навязываемых впечатлениями всей жизни, принадлежностью к известному народу, литературному и ученому направлению и пр.»³.

Проблема традиционного и нового, исконного и заимствованного, «своего» и «чужого» в поэзии настолько сложна и тонка, что решение конкретных вопросов тем или иным исследователем, в том числе и Потебней, и Веселовским, в пользу «лоз» или «ветра», порой действительно трудно объяснить рационально. О.П.Пресняков, например, считает, что развитие идей того и другого ученого в общем шло в близком направлении, и находит немало соответствий и «перекличек» в созданных ими теоретических системах [Пресн., 126 – 135]. А.Л.Топорков, напротив, акцентирует внимание на их конкретных расхождениях и взаимной полемике⁴.

И расхождений, и сходств, безусловно, можно увидеть много. Но, на наш взгляд, учения их представляют собой каждое в отдельности цельную, самостоятельную оригинальную систему, и сопоставлять их нужно не по частностям, а именно как целостные, внутренне «самодостаточные», по-разному строившиеся научные концепции. И на этом уровне очевидно, что оба великих ученых шли в общем к одной цели в попытках создать науку о литературе как специфическом явлении сознания и культуры, но двигались к этой цели разными путями и, так сказать, с разных «концов»: Веселовский строил свою «поэтику» преимущественно на пути от общего к частному: от рода – к жанру – сюжету – мотиву – стилистическим мотивам и формулам, наконец, к слову, а Потебня скорее наоборот: от слова – к тропу – к другим, более сложным элементам поэтической образности – к художественному произведению как целому и его типовым разновидностям – жанровым и родовым. Как писал А.Г.Горн-фельд, слушавший лекции обоих ученых, «Веселовский говорил о другом, чего не касался Потебня, – а в выводах они сходились. Те вопросы соотношения личного и группового элементов в литературном творчестве, которые у Потебни решались на основании исследования явлений языка и элементарных поэтических форм, освещались у Веселовского посредством изучения сложных форм – сюжетов, поэтических видов и т.п.»¹.

Для Веселовского наука о литературе – это прежде всего история литературы как история ее форм; для Потебни это прежде всего учение о структуре поэтического слова и художественного произведения, о специфике художественного мышления. К тому же для Веселовского форма – это, главным образом, форма «внешняя», нечто устойчивое, константное, повторяющееся, складывающееся в твердые языковые, стилистические, композиционные, сюжетные и жанровые схемы – в «койнэ»; для Потебни форма важна и как «внешняя», и как «внутренняя», для него это нечто текучее и устойчивое одновременно, плавно и незаметно превращающееся из материального в духовное, из формы в содержание; в одном отношении и в одном контексте являющееся формальным, а в другом контексте и в другом отношении – содержательным.

Оба они историки; ни тот, ни другой не мыслили литературу вне истории общества и истории языка; но для Веселовского историческая обусловленность форм словесного искусства связана прежде всего с изменением общественного, а не индивидуального сознания; для Потебни же она в очень значительной степени зависит от индивидуальности, индивидуальной психологии и творца, и читателя, и только через их взаимодействие выходит на уровень изменений в сознании общественном.

Для Веселовского история словесности – это история ее памятников, каждый из которых неизменен и четко зафиксирован в пространстве и времени; для Потебни это деятельность сознания, история создания и восприятия его продуктов, а произведение – не застывший «памятник», но живое, динамичное, меняющееся, подвижное явление сознания в разных условиях творения и особенно восприятия, хотя в то же время устойчивое и целостное и в момент создания, и в каждой отдельной точке своего исторического «путешествия» в «Большом времени».

А общее впечатление о различии их «точек зрения» на исследуемый объект, их подходов, их методологии, их научного инструментария в свое время очень ярко и точно описал Б.М.Энгельгардт: «Кажется, что они поделили между собою знаменитую антиномию Гумбольдта о языке как произведении и деятельности [тех самых «έργον» и «ένέργεια», о которых так часто упоминал Потебня – С.С.]. Для одного литература – совокупность произведений, для другого она чистая деятельность. В руках одного тончайшая, неуловимо субъективная лирическая пьеса, к которой, кажется, не знаешь, как и подойти, чтобы не разрушать ее очаровательной индивидуальности, наливается исторической материей, как бы каменеет, и, распадаясь на константные элементы, становится доступной для самых объективных методов. У другого, напротив, самое косное, казалось бы, навсегда застывшее в своей исторической данности явление приобретает легкость, плавится и течет, превращаясь в сложный комплекс вечно подвижных процессов в индивидуальном сознании. Здесь противоположность двух основных типов созерцания культуры, каждый из которых имеет свое назначение и свою судьбу в истории науки»¹.