ссср и германский вопрос

Поначалу, правда, реальная история восточной зоны обнаружила даже меньший элемент демократизма, чем это, видимо, мыслилось поначалу. Думается, руководящие советские инстанции были не­сколько введены в заблуждение докладами о неожиданной чрезвы­чайной «послушности» немецкого населения в первые месяцы ок­купации. Если уж немцы не протестуют против таких радикальных мер местных «активистов», как вывешивание красных флагов и са­моназначение «комиссаров», то уж тем более они примут режим, ориентированный на СССР, но сохраняющий все атрибуты нор­мального «буржуазного» общества — партийный плюрализм, выборы по партийным спискам, наконец, свобода рынка и частного предпри­нимательства, — эта логика, видимо, сыграла свою роль в переориен­тации советской политики по Германии на рубеже мая—июня 1945 г. Однако эта логика оказалась далеко не безупречной.

Первой неожиданностью был опережающий рост влияния СДПГ в ущерб КПГ. Заявив о своей «восточной ориентации», поддержав земельную реформу и взяв в вопросе о социальных преобразовани­ях линию гораздо более радикальную, чем КПГ, руководство этой партии вместе с тем заняло весьма критическую позицию в отноше­нии новых восточных границ и необходимости возмещения немца­ми ущерба, причиненного гитлеровской агрессией ее жертвам. Это находило отклик среди немцев, тем более что коммунисты все бо­лее приобретали репутацию простых адвокатов и проводников совет­ской политики. В этих условиях с осени 1945 г. советское руководство все более стало склоняться к мысли форсировать объединение социал-демократов и коммунистов, не дожидаясь того, пока после­дние «укрепятся». Результатом стало создание СЕПГ (апрель 1946 г.) при усилении конфронтации с большинством социал-демократов (особенно если учитывать СДПГ в западных зонах) и ухудшении отношений с западными союзниками (которые поддерживали «сво­их» социал-демократов и не признали СЕПГ).

Еще одной неожиданностью стало фактическое поражение СЕПГ на выборах в советской зоне осенью 1946 г. Собственно, в «глубинке», где контроль оккупационных властей был покрепче и отсутствовала конкуренция социал-демократов, результаты голосо­ваний, с точки зрения советских властей, были не столь уж пло­хи, однако в Берлине, где еще действовало четырехстороннее уп­равление и имелись относительно равные условия для разных партий, подавляющее большинство высказалось против кандидатов, предпочитаемых СВАГ. Победу одержали социал-демократы — глав­ные тогда противники немецких коммунистов и советских оккупа­ционных властей.

Наконец, обнаружились проблемы и в сфере экономики, которая до поры до времени обнаруживала относительное благополучие и преимущество над западными зонами, где первоначально господ­ствовал дух «плана Моргентау». Выяснилось, что относительно ли­беральная модель хозяйствования (кстати, даже более либеральная, чем в западных зонах), при всех ее плюсах, связана с немалыми из­держками: товары, официально предназначенные в счет репараций, оказывались на «черном рынке», коррупция захватила не только немецкие органы управления, но и структуры СВАГ — вплоть до самых верхов.

Кумулятивный эффект всех этих феноменов выразился в демон­таже даже внешних проявлений плюрализма как в политике, так и в экономике (впрочем, подчеркнем вновь, в экономике речь шла и о плюрализме не только в тенденции, но и по существу). Разверну­лась кампания разоблачения «социал-демократизма» и «шумахеров-ских агентов», а затем и «западных агентов» вообще. В экономике был взят курс на вытеснение частного капитала «народными пред­приятиями», а против мафиозного сращивания коррумпированных деятелей СЕПГ и чиновников СВАГ был найден простой способ: запрещение контактов между немцами и советскими людьми, фак­тическая сегрегация последних21.

Повторим, однако, вновь — это развитие не представляло собой прямой линии, на его пути встречались ситуации своеобразных ис­торических развилок. Первая развилка пришлась на период кампании за создание СЕПГ. Советское руководство поначалу явно не было столь уж уверено в целесообразности движения в этом вопросе напро­лом. Так, согласно записи Ульбрихта от 22 декабря 1945 года, его в СВАГ предупредили: с объединением не торопиться, «через четыре месяца — слишком рано»; через месяц, в записи Пика от 23 января, появляется тезис «ускорить», с конкретным указанием на месяц май, и наконец, 6 февраля на личной аудиенции у Сталина речь идет уже об определении более близкой даты — 21—22 апреля22. Характерно, что во всех этих случаях выбор решения пояснялся ссылкой на воз­можную реакцию или, напротив, акции союзников.

Если в применении к ситуации зимы—весны 1946-го советский ответ принял в конечном счете форму «острие на острие», то после осенних выборов 1946 г., судя по всему, серьезно рассматривался вопрос об отступлении. Американский историк Дж. Бейкер сравнил имевшие тогда место неофициальные контакты между главой СВАТ В. Д. Соколовским и военным губернатором американской зоны Л. Клеем с небезызвестным эпизодом «лесных прогулок» руководи­телей делегаций СССР и США Ю. А. Квицинского и П. Нитце на женевских переговорах по евроракетам в 1983 г., которые почти при­вели к достижению компромисса23. Хранящийся в российском архи­ве таинственный документ — добытый агентурным путем текст под­готовленного политсоветником США в Германии Р. Мэрфи интер­вью журналу «Ньюсуик» — четко определяет контуры компромисса осени 1946 г.: СССР принимает политические условия Запада по объединению Германии, а Запад принимает позицию СССР по ре­парационному вопросу24. О том, что советская сторона готова была удовлетворить, по крайней мере, некоторые требования Запада по демократизации восточной зоны, свидетельствует тот факт, что на новой встрече Сталина с лидерами СЕПГ 30 января 1947 г. он вме­сте с Молотовым предложил своим собеседникам обдумать вопрос о разрешении СДПГ возобновить свою деятельность на Востоке; фактически это грозило распадом СЕПГ, на что потрясенные гости не преминули указать; ответом была рекомендация... вести получше контрпропаганду25.

Верно: все эти компромиссные заготовки остались невостребо­ванными, — так же как и впоследствии результаты «лесных прогу­лок» Квицинского—Нитце. Клей внезапно выдвинул новые максималистские требования, которые никак не могли быть при­няты Соколовским, «интервью» Мэрфи так и не появилось в пе­чати, соответственно, и лидеров СЕПГ уже больше не пугали пер­спективой появления нежелательного соперника. Как бы то ни было, приведенные факты побуждают несколько ревизовать приня­тые у нас трактовки, которые связывают решающие вехи раскола Германии с более ранними событиями — приостановкой репараци­онных поставок Клеем в мае 1946 г., объявлением о создании Би­зоний (июль того же года) или речью госсекретаря США Дж. Бирн-са в Штутгарте (сентябрь). Последнюю не кто иной, как предсе­датель СЕПГ В. Пик поставил в один ряд с заявлениями советского министра иностранных дел Молотова как свидетельство того, что опасность войны уменьшилась, а не увеличилась26. И в среде со­ветских дипломатов штутгартская речь Бирнса не получила одно­значно негативной оценки. Посол СССР в США Н. В. Новиков, высказав по ее поводу ряд критических замечаний, завершил свой анализ неожиданным выводом о наличии перспектив достижения взаимопонимания с США27. Как оказалось, это была чрезмерно оптимистическая оценка.

Очередными разочарованиями для советских лидеров были собы­тия, связанные с ходом Московской сессии Совета министров ино­странных дел в марте—апреле 1947 г., и с провозглашением «плана Маршалла» в июне—июле. В аспекте германских дел и позиции за­падных делегаций на Московской сессии СМИД, и «план Маршал­ла» означали, прежде всего, полное прекращение взимания репара­ций, на что СССР не мог тогда пойти ни при каких обстоятельствах: это означало бы, помимо прочего, отказ от эксплуатации урановых месторождений в Восточной Германии, имевшей огромную важность для развития советского атомного проекта.

В промежутке, однако, произошел еще один эпизод из серии «не­использованных возможностей». Речь идет об идее общегерманско­го совещания министров-президентов всех германских земель, вы­двинутой в начале мая 1947 г. баварским премьером Г. Эхардом. Как раз в тот день, когда Маршалл выступил со своей речью о эконо­мическом восстановлении Европы — 5 июня 1947 года, — в Мюн­хене разыгрался последний акт этой истории: прибывшие туда пред­ставители Восточной Германии выяснили, что они не смогут выска­заться по политическим вопросам, и приняли решение покинуть конференцию еще до ее начала. Этому предшествовали весьма дра­матические события в руководящей верхушке СЕПГ и в ее отноше­ниях с советскими «друзьями». Дело в том, что первоначальная по­зиция руководства СЕПГ во главе с В. Ульбрихтом, а также и СВАТ (ее представлял С. И. Тюльпанов, начальник главного ее органа, ведавшего политическими делами в советской зоне — Управления информации) заключалась в том, что представители восточных зе­мель вообще не должны ехать в Мюнхен. Противоположное реше­ние было принято в результате резких столкновений взглядов на заседаниях правления СЕПГ и уступок со стороны Ульбрихта и Тюльпанова сторонникам межнемецкого диалога. В результате ока­залось так, что именно примирительная линия последних оказалась скомпрометированной. Подорванными оказались и позиции тех сил в СВАТ, которые выступили против жесткого противостояния с За­падом (мы не знаем, кто представлял эти силы, но они, очевидно, были, ибо иначе трудно себе представить смелость выступлений оппонентов Ульбрихта). Более того, конфликт в руководстве СЕПГ в справке, которую Тюльпанов оперативно послал в ЦК ВКП(б) на имя М. С. Суслова, был изображен как заговор бывших социал-де­мократов против истинных коммунистов, а заодно было высказано сомнение и в лояльности коммунистов Западной Германии (они вы­ступали за максимальные уступки западным министрам-президен­там). Вывод был однозначен: следует избегать всяких совместных с западниками форумов, поскольку уже подготовка к ним чревата рас­колом в партии и создает почву для интриг «оппортунистов». Как знать, не повлияла ли эта справка-донос на решение Сталина пре­рвать участие в дискуссии по «плану Маршалла» и запретить тако­вое восточноевропейским странам? В таком случае связь между раз­витием германского вопроса и холодной войны предстанет особен­но отчетливо.

Рубеж 1947—1948 годов стал новым поворотным пунктом в раз­витии германских дел. Ранее дивергентное развитие на Востоке и Западе Германии, сопровождаясь, разумеется, соответствующими пропагандистскими (и контрпропагандистскими) нападками с обе­их сторон, не выливалось еще в прямую конфронтацию. Даже акт закрытия границы между советской и западными зонами (30 июня 1946 г.) прошел по взаимному согласию, без каких-либо взаимных обвинений или полемики — на основании единогласного решения Контрольного совета, отразив тот факт, что обе стороны в принци­пе были готовы на «цивилизованный развод». Почему развитие гер­манских дел приняло такой взрывоопасный характер, что это выли­лось в ситуацию почти на фани третьей мировой войны? Достаточно вспомнить, что во время Берлинского кризиса (июнь 1948 — май 1949 гг.) обсуждались варианты возможного вторжения американской танковой колонны на территорию советской зоны, что американские стратегические бомбардировщики демонстративно были тогда пере­базированы на авиабазы в Великобритании — поближе к советским границам, что в воздушном пространстве над Германией гибли со­ветские, британские и американские пилоты.

Отчасти такое кризисное развитие германского вопроса можно интерпретировать как частный случай общего обострения междуна­родной обстановки после объявления «плана Маршалла» и жесткой советской реакции на него. Чем, однако, определялась особая ост­рота событий в Германии? В конце концов, Запад довольно спокой­но принял отказ от участия в «плане Маршалла» таких стран, как Чехословакия или Финляндия, а Советский Союз ограничился чис­то вербальными протестами против «маршаллизации» стран Запад­ной Европы (даже еще более мягкой была его реакция на «доктри­ну Трумэна» и явное военное вмешательство Запада в фажданскую войну в Греции). Конечно, в условиях Германии обеспечить непри­косновенность советской сферы контроля было несравненно труд­нее, чем, например, в Чехословакии или Польше (межзональная фаница, хотя и была закрыта, но далеко не герметично; в Берлине вообще оставалась свобода передвижения между секторами). К тому же на 1948 г. пришелся перелом в экономическом «соревновании» между двумя частями Германии: если ранее Восток опережал Запад, то отныне он все больше стал отставать. Все это стимулировало максимально жесткие акции по «отгораживанию» режима СЕПГ от Западной Германии. И все же эти факторы не полностью объясня­ют взрывной характер эскалации напряженности в Германии в 1948— 1949 годах.

Не очень проясняют дело и ставшие известными в последнее время высказывания Сталина. В них совершенно не ощущается обеспокоенности сепаратной валютной реформой в западных зонах и ее влиянием на экономику восточной зоны, хотя именно так ар­гументировалось установление «блокады» Западного Берлина в про­паганде и историофафии СССР и ГДР. Если ориентироваться на то, что Сталин говорил лидерам СЕПГ во время очередной встречи с ними 26 марта 1948 г., то можно прийти к выводу, что он поддер­живал установку последних на то, чтобы «выгнать» западных союз­ников из Западного Берлина (именно это утверждали «ортодоксаль­ные» историки Запада). Если же анализировать его (и Молотова) беседы с послами западных держав уже после начала кризиса, то можно усмотреть иное намерение: заставить союзников отказаться от планов создания западногерманского государства, подтолкнуть их к столу переговоров (эта точки зрения представлена в монографии автора этих строк, и ее разделяет исследователь, первым в России получивший доступ к материалам «кухни» принятия политических решений советским руководством во время берлинского кризиса28). Ни одно из этих толкований не дает, однако, ответа на естествен­ный вопрос о том, чем руководствовался Сталин, продолжая «бло­каду», когда уже обозначился успех «воздушного моста» между за­падными зонами и западными секторами Берлина, когда исчезли всякие перспективы как на уход союзников оттуда, так и на смяг­чение западной позиции по германскому вопросу в целом, когда каждый день в этой ситуации приносил новые пропагандистские выгоды Западу и проигрыши Востоку — в том числе и экономичес­кие из-за западной «контрблокады» в виде разного рода торговых эмбарго и бойкотов. Очевидно, сохранение напряженности в цент­ре Европы имело с точки зрения советского руководства некую са­моценность, если только не сводить дело просто к упрямству и ир­рациональности позднего сталинизма. Думается, что у Сталина мог быть в данном случае и некий рациональный расчет, связанный с соображениями глобального силового противоборства.

Вернемся к фактору американской атомной уфозы и ее влияния на советское стратегическое мышление. В первые послевоенные годы эта уфоза и советские контрмеры носили в значительной мере вир­туальный характер. Фактически развитие потенциала атомных бомб и средств их доставки шло в США довольно медленно; реальная мощь «авиационного меча» сильно отставала от амбициозных планов унич­тожающего первого удара по СССР. Соответственно практически за­морожено было и строительство советской ударной контрсилы, наце­ленной на Западную Европу. Продолжалась (вплоть до 1948 г.) демо­билизация Советской Армии, сокращалась и численность советской военной группировки в Восточной Германии29, а на ее территории производились массированные демонтажи железнодорожных комму­никаций — нечто немыслимое с точки зрения наступательной стра­тегии. Именно в этой обстановке и могли появляться проекты и пла­ны, направленные на снижение уровня конфликта, те «развилки», которые открывали возможность неконфронтационной альтернативы.

К 1948 г. ситуация изменилась. Стал скачкообразно увеличивать­ся атомный арсенал США, соответственно начался рост армии и обычных вооружений в СССР. Для советского руководства делом первостепенной важности стал вопрос о выяснении намерений про­тивника. Последует ли нападение на СССР в ближайшее время или нет. На этот вопрос не могла дать ответа самая лучшая разведка, как показал опыт 1941 г. Оставалось произвести «разведку боем». Тако­вой и стала блокада Берлина. Если США и их союзники непосред­ственно готовятся к «большой войне», так скорее всего рассуждал Сталин, то они не станут цепляться за гарнизоны в Западном Бер­лине, не станут бросать всю свою авиацию и всех опытных пилотов на политическую, а не военную акцию «воздушного моста». Имен­но эта логика объясняет, почему с советской стороны не предпри­нимали никаких мер против фактической контрабанды продуктов из Восточного Берлина в Западный (никакой «воздушный мост» не справился бы со снабжением населения западных секторов, если бы этот канал был перекрыт, что технически было вполне возможно), почему не предпринималось мер по созданию помех в воздушном пространстве, где летали англо-американские пилоты, почему парал­лельно с ростом числа полетов все спокойнее становился тон совет­ской пропаганды. Функционирование «воздушного моста» было за­логом того, что войны в ближайшее время не будет, что выигрыва­ется время для создания советского атомного потенциала. Когда выяснилось, что дальнейшего отвлечения военной авиации Запада на «прорыв блокады» ожидать уже не приходится, ее и решили прекра­тить. Воздействие на немцев и на создавшийся у них имидж совет­ской политики было, конечно, катастрофическим, но как метод по­литической разведки идея себя в какой-то мере оправдала.

На наш взгляд, примерно такой же характер — своеобразного «теста» намерений стратегического противника — имела и начавша­яся в июне 1950 г. война в Корее. Действовала та же логика: пока и поскольку США цепляются за не имеющий никакого стратегиче­ского значения клочок земли в Азии, это означает, что они мыслят не о глобальной войне, а о политических выигрышах в условиях сохранения мира между сверхдержавами. Опять-таки с точки зрения советского руководства это было меньшее зло. К числу таких мень­ших зол было явно отнесено и перевооружение Западной Германии. В этом плане, сталинское согласие с планом Ким Ир Сена осуще­ствить военное вторжение на юг Корейского полуострова было от­нюдь не ошибкой, а просчитанным (хотя и циничным, конечно) политическим маневром.

Мотив борьбы против «угрозы возрождения германского милита­ризма» носил для советской политики скорее ритуально-пропаган­дистский, нежели оперативный характер. Знакомство с материала­ми, отложившимися в архиве МИДа под рубрикой «Ремилитариза­ция Западной Германии», дает основание оценить их, как, по сути, простые отписки. Самый первый информационный материал о ФРГ от 23 января 1950 г., подготовленный аппаратом сменившей СВАГ Советской контрольной комиссии в Германии (СККГ), начинается декларативной формулой о «дальнейшей колонизации и ремилита­ризации Западной Германии», причем если о зависимости полити­ки ФРГ от западных властей действительно приводятся какие-то факты (хотя, конечно, они не оправдывают тезиса о «колонизации», да еще о ее «усилении»), то, что касается «ремилитаризации», при­сутствует лишь ссылка на выступление в бундестаге главы фракции КПГ М. Реймана, который «заклеймил (канцлера) Аденауэра как поджигателя новой войны»30. Интересно, что в следующем аналогич­ном материале СККГ (от 25 февраля того же года) о «ремилитари­зации» уже вообще не упоминается31.

Судя по справке начальника 3-го Европейского отдела МИДа (далее — 3 ЕО; он занимался Германией) М. Г. Грибанова от 25 января 1950 г., задание по обнаружению в ФРГ признаков «военных приготов­лений» еще ранее получили органы военной разведки, однако мнение руководителя 3 ЕО о соответствующем документе, подписанном гене­ралом армии М. В. Захаровым, оказалось весьма скептическим: «циф­ровые данные, приводимые в справке, настолько противоречивы, что ими невозможно пользоваться». Впрочем, и собственные материалы 3 ЕО были не лучше: «справка-тезисы» от 31 марта 1950 г., подготов­ленная сотрудником отдела О. В. Селяниновым (по-видимому, первая из такого рода документов), говорит, например, о развертывании в Ба­варии производства реактивных истребителей и даже о подготовке в ФРГ к бактериологической войне (!), однако в первом случае ссылка на источник вообще отсутствует («по некоторым неуточненным дан­ным»), а во втором, оказывается, речь идет о заметке в газете голланд­ских коммунистов. Дабы произвести должное впечатление, автор при­водит колоссальные цифры численности «полицейских и полувоенных» формирований в одной только Бизоний (т. е. без французской зоны): 733 тысячи, из них 561 тысяча — только в зоне США. Эти цифры пе­реправлены задним числом на другие — соответственно 426 500 и 249 043 с ремаркой на полях: «исправлено по сообщению ведомства ин­формации ГДР от 30. IV. 1950. («Правда». 3. V. 1950)». Хороша «инфор­мация», выверяемая по «Правде»!32

В справке от 29 июля того же года, составленной сотрудником дипломатической миссии СССР в ГДР (она действовала независи­мо от СККГ) А. И. Мартыновым, приводятся уже другие цифры: численность полицейских сил в ФРГ — 130 тыс. человек, «на службе у оккупационных властей» — 471 тыс. человек, из них 322 973 мужского пола и 148 523 женского. Формулировка «по­лувоенные формирования» по отношению к этому контингенту, очевидно (треть — женщины!), представлявшему собой обслужи­вающий персонал, была благоразумно опущена. Упоминалось так­же о 60 тыс. немцев, служащих во Французском легионе (из них 30 тысяч — в Индокитае) и «неопределенном количестве» — в Араб­ском легионе короля Иордании Абдаллы. Трудно понять, какое от­ношение эти категории имели к перевооружению ФРГ33.

Наконец, в обзоре того же А. И. Мартынова от 28 августа гово­рится, что «в полиции, военных и полувоенных формированиях в Западной Германии насчитывается примерно 190 тысяч человек, из них — 170 тысяч немцев»34.

Если брать динамику оценок буквально, то можно, пожалуй, сде­лать вывод скорее о разоружении, чем перевооружении в Западной Германии!

Впрочем, те, для кого предназначались эти справки, — высшее советское руководство — вполне отдавало себе отчет в их «липовом» характере. Да и вообще, там, где речь шла не о пропаганде, а о дис­куссиях в узком кругу, никакого ажиотажа вокруг проблемы «возрож­дения германского милитаризма» не наблюдалось, во всяком случае, с советской стороны. На Пражском совещании восьми министров иностранных дел (20—21 ноября 1950 г.) глава советской делегации В. М. Молотов (он уже не был министром, но статус члена Полит­бюро, курирующего МИД, очевидно, считался никак не меньшим) начал с того, что поинтересовался, не устарели ли цифры о «воен­ных формированиях» в ФРГ, которые относились к маю 1950 г. и, как мы видели, были канонизированы «Правдой». Министр иност­ранных дел ГДР Г. Дертингер ответил, что новых данных нет. Мо­лотов отозвался одним словом «Хорошо» (что можно интерпретиро­вать, как «не все ли равно?»). Дальнейшие его высказывания звуча­ли прямо-таки сенсационно.

Польскому министру иностранных дел 3. Модзелевскому показа­лась слишком слабой формулировка обсуждавшегося проекта Дек­ларации совещания, гласившая, что к воссозданию немецкой армии привлекаются «гитлеровские генералы». Он предложил добавить: «и военные преступники». Дертингер, со своей стороны, предложил добавить к трем поименно упомянутым в проекте «гитлеровским генералам» еще и фамилию фон Шверина, приведя, вообще говоря, сильный аргумент: названные в проекте Ф. Гальдер, Г. Гудериан и X. Мантейфель — отставники, они не исполняют каких-либо офи­циальных функций в госаппарате ФРГ, а фон Шверин назначен во­енным советником канцлера К. Аденауэра. Как же отреагировал на эти дополнения к проекту Молотов? Вот соответствующий отрывок из стенограммы заседания:

«...Надо ли нам усиливать характеристику вообще гитлеровских генералов? Как бы не получилось так, что всех их мы относим к одному рангу военных преступников. Между тем, нам не нужно де­лать таких шагов, когда мы всех генералов в одну шеренгу выстра­иваем. Поэтому, пожалуй, следовало бы воздержаться от того, что­бы добавлять слова «и военные преступники». Что касается графа Шверина, я недостаточно помню, какую роль он играл во время гитлеровского периода.

Дертингер. Был участником заговора 20 июля, был генералом бронетанковых войск.

Молотов. Кажется, он не из самых крайних гитлеровцев.

Паукер (министр иностранных дел Румынии. — А. Ф.). Не явля­ется секретом, что Шверин имеет официальный пост — военного советника Аденауэра.

Молотов. Я хотел бы отметить, что в проекте Заявления нет ни слова критического, ругательного в отношении «правительства Аде­науэра». Мы считаем, что наш документ должен быть направлен против трех оккупационных держав — США, Англии и Франции, поскольку они являются командующими в Западной Германии. У нас весь документ направлен на критику трех оккупирующих держав — США, Великобритании и Франции. «Правительство Аденауэра» мы нигде не затрагиваем непосредственно. Больше того, в наших кон­кретных выводах, пункт четвертый, мы как бы приглашаем это пра­вительство участвовать в учреждении Общегерманского Учредитель­ного Совета...»35.

Так Аденауэр оказался реабилитированным от клейма «поджига­теля новой войны», а заодно и «гитлеровские генералы» как тако­вые (Молотов даже не добавил «бывшие»!). Разумеется, в открытой пропаганде говорилось совсем иное, однако данный пример пока­зателен: он предупреждает против смешения внешней формы и внут­реннего содержания в советских оценках немецких реалий. В этой связи не вполне обоснованной представляется точка зрения о нали­чии «реального (а не только как инструмента пропаганды) страха в менталитете советского руководства и советском общественном со­знании относительно возможности возобновления германской агрес­сии»36. Во-первых, можно спорить о том, насколько «советское об­щественное сознание» было продуктом исторической памяти и на­сколько — официальной пропаганды, но, во всяком случае, этот феномен никак нельзя объединять с «менталитетом советского ру­ководства». Во-вторых, что касается последнего, то если оно и ви­дело угрозу себе, то в глобальном масштабе — скорее от США, а в европейском — скорее от процесса европейской экономической интеграции, чем от планов военного участия ФРГ в западных воен­ных планах — будь то в европейском, либо в натовском вариантах.

Другое дело, что в пропаганде СССР и его союзников между процессами и планами экономической и военной интеграции ста­вился знак равенства. В этой связи особенно муссировался «мили­таристский» характер «плана Шумана», превращающий Западную Германию в «военно-промышленный арсенал Североатлантического союза». Но опять-таки речь шла о пропаганде. На одном из доку­ментов против этого пропагандистского тезиса стоит трезвая ремарка (либо Молотова, которому адресовался документ, либо Вышинско­го, в фонде которого он отложился, либо кого-то из его заместите­лей): «не доказано»37.

Кстати сказать, есть определенные основания считать, что совет­ское руководство хорошо осознавало, что планы военно-политиче­ской интеграции — это верный путь к задержке органического ев­ропейского строительства и что оно фактически подталкивало запад­ноевропейцев на этот порочный путь. Не будем здесь повторять аргументации о стимулировании Сталиным милитаристского психоза на Западе как методе внесения дезорганизации в ряды противника: автор подробно изложил ее в своих статьях, посвященных «сталин­ской ноте» по германскому вопросу от 10 марта 1952 г. Заметим лишь, что и послесталинское руководство действовало зачастую именно в духе этих установок.