ссср и германский вопрос

А. М. ФИЛИТОВ

СССР И ГЕРМАНСКИЙ ВОПРОС: ПОВОРОТНЫЕ ПУНКТЫ

(1941-1961 гг.)

Нерешенность германского вопроса была одной из самых ярких характеристик холодной войны. Не случайно ее окончание ассоци­ируется с падением Берлинской стены в ночь с 9 на 10 ноября 1989 г., событием, которое открыло путь к объединению Германии и окончательному урегулированию ситуации в центре Европы, где дол­гое время противостояли друг другу вооруженные силы двух блоков и биполярная конфронтация достигала своего максимума.

Если с завершающей фазой истории холодной войны и герман­ского вопроса, очевидно, все ясно (в смысле временного и сущност­ного совпадения обоих феноменов), то далеко не так обстоит дело с фазами, которые этому предшествовали. Проблем очень много. Имела ли место синхронность возникновения послевоенного герман­ского вопроса и ухудшения отношений Востока и Запада? Если нет, то что было первично и что вторично? Можно ли сказать, что на­лицо была каузальная зависимость между ними? Как она выгляде­ла: следует ли считать германский вопрос одним из тех факторов, которые породили холодную войну и даже важнейшим, решающим среди всех прочих факторов, ее породивших? Или вернее будет ска­зать, что холодная война породила германский вопрос — в смысле длительного блокирования путей его решения? Можно ли было представить себе возможность решения германского вопроса в усло­виях продолжающейся холодной войны? Как соотносились между собой «пики» конфронтации на глобальном и регионально-герман­ском уровнях?

В мировой историографии можно встретить самые разнообразные ответы на этот — далеко не полный — перечень вопросов. Есть кон­цепция, говорящая о принципиальной нерешаемости, «безнадежно­сти» германского вопроса в конкретных условиях послевоенного времени. В своем крайнем варианте она сводится к тому, что одно­го этого вопроса уже было достаточно для того, чтобы вызвать кон­фронтацию Востока и Запада — даже если бы не было никаких дру­гих осложняющих факторов в их взаимоотношениях1. Есть более оптимистическая концепция — в духе идеи о «неиспользованных возможностях». В рамках последней подчеркивается исходная общ­ность союзников по антигитлеровской коалиции в подходе к опре­делению будущего Германии, и эта общность рассматривается как «скрепа», препятствовавшая до определенного времени развалу их сотрудничества2. Авторы школы «неиспользованных возможностей» приходят порой к парадоксальным выводам о том, что наилучшие шансы на разрядку в Германии существовали как раз тогда, когда холодная война как глобальный феномен достигала своего максиму­ма (например, в связи с так называемой «сталинской нотой» 1952 года)3. Впрочем, и в рамках более традиционного подхода о синхронности процессов и периодов общемировых и внутригерман-ских кризисов и разрядок весьма сильно представлена точка зрения о том, что немецкий фактор играл свою самостоятельную и даже инициирующую роль в процессах как обострения, так и смягчения международной напряженности.

Вероятно, самым правильным подходом к разрешению этих ис­ториографических контроверс будут не отвлеченные теоретические споры о неких «общих тенденциях эпохи», а конкретный анализ отдельных отрезков истории послевоенной германской проблемы, каждый из которых, очевидно, характеризовался своими специфи­ческими чертами и закономерностями. Несовпадение этих черт и закономерностей в различные периоды и дает основание говорить о наличии «поворотных пунктов» в общей линии развития. Выделить и исследовать эти «стыки» исторических альтернатив на основе, прежде всего, фактов советского политического планирования и ре­агирования — это и есть задача, которую ставит перед собой автор данного раздела.

1

Первый поворотный пункт в развитии если не самой истории, то, во всяком случае, предыстории послевоенного германского вопро­са, поскольку это касается его «советского измерения», приходится на 1943—1944 годы, когда этот вопрос стал первостепенным объек­том процесса политического планирования, когда впервые был сформулирован набор альтернативных путей и методов его решения.

Здесь сразу же может возникнуть вопрос: не слишком ли запазды­вающей является такая датировка? Известно, что еще в декабре 1941 года советское руководство в переговорах с польским премье­ром В. Сикорским и английским министром иностранных дел А. Иденом представило набор достаточно детальных предложений относительно послевоенного будущего Германии. Они включали в себя следующие пункты: компенсация убытков жертвам агрессии, полное разоружение, ликвидация аншлюсса и восстановление суве­ренитета Австрии, «разделение Германии на ряд самостоятельных го­сударств», отделение от Германии территорий Восточной Пруссии и восточнее «линии реки Одер»4.

Анализируя эти пункты, следует, прежде всего, отметить их не­равнозначность и разнонаправленность. Что касается репараций, демилитаризации и новых границ, то это были положения принци­пиальные и впоследствии ставшие интегральным элементом после­военного устройства, а вот идея создания на германской территории «ряда самостоятельных государств» носила явно конъюнктурный, тактический характер: Сталин в данном случае просто решил «по­дыграть» британскому премьеру Черчиллю, для которого расчлене­ние Германии представляло собой — по крайней мере в 1941 году — непременный императив будущего европейского порядка. Уже в феврале 1942 г. советский лидер публично подтвердил привержен­ность принципу единой Германии (известная формула: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, государство германское ос­тается»). Конечно, можно аргументировать в том плане, что публич­ное высказывание Сталина было чистой пропагандой, а вот в дове­рительных разговорах с союзниками он выражал свои подлинные мысли. Однако эта аргументация небезупречна: во-первых, нельзя преувеличивать степень его доверия к западным партнерам и соот­ветственно его откровенности в беседах с ними; во-вторых, даже если считать, что в декабре 1941 г. советское руководство всерьез было готово пойти навстречу Западу в вопросе о расчленении Гер­мании, то уже в феврале 1943 г. английский посол в Москве А. Керр получил от Молотова и Сталина информацию прямо противополож­ного характера5.

На первый взгляд, имеются достаточно веские документальные свидетельства, позволяющие сделать вывод, что начиная с Тегеран­ской конференции официальная советская позиция по данному воп­росу вновь склонилась к идее расчленения Германии. Однако и в данном случае речь, скорее всего, шла о тактическом маневре, рас­считанном на то, чтобы не отягощать союзнические отношения из­лишней полемикой по вопросу, который еще не приобрел жгучей актуальности. С позиций сегодняшнего дня вполне оправдана кри­тическая оценка этой тактики: она явно подрывала доверие запад­ных союзников к советским партнерам; можно также сказать, что советское руководство, видимо, переоценило степень влияния в за­падном истеблишменте тех сил, которые выступали за «жесткий мир» с Германией (как и «просоветскую» ориентацию этих сил6). Однако повторим вновь: это все были моменты, характеризующие тактику, но не стратегию советского планирования по Германии.

Что касается основной стратегической линии, то она воплотилась в деятельности советской делегации в Европейской консультативной комиссии (ЕКК; она базировалась в Лондоне; первое ее заседание состоялось 14 января 1944 г.) и того органа, который занимался вы­работкой директив для нее — Комиссии по вопросам перемирия, созданной решением Совнаркома от 4 сентября 1943 г. Разработки этой комиссии (ее возглавлял маршал К. В. Ворошилов; для крат­кости будем ее называть «Комиссией Ворошилова») в силу ряда при­чин получили меньшее освещение в историографии по сравнению с образованной тогда же «Комиссией Литвинова» (где наиболее ак­тивно разрабатывалась концепция «жесткого мира») и сформирован­ной несколько позже «Комиссией Майского» (ее глава, в общем, следовал линии Литвинова). Между тем именно документы «Комис­сии Ворошилова» воплотились в конкретные межсоюзнические до­говоренности, которые вначале были кодифицированы в ЕКК, а затем стали базой основополагающих документов антигитлеровской коалиции по германскому вопросу — Декларации о поражении Гер­мании и Потсдамского соглашения. Поэтому имеет смысл подроб­нее остановиться на деятельности именно этого органа советского политического планирования.

Архиьные фонды «Комиссии Ворошилова» свидетельствуют о том, что она строила свою работу, исходя из двух принципиальных установок: сохранения единства германского государства (включая его центральный правительственный аппарат), а также продолжения (и даже укрепления) в послевоенный период сотрудничества госу­дарств антигитлеровской коалиции. Сохраняя, разумеется, известную подозрительность в отношении политики Запада, члены комиссии, включая и ее председателя, в то же время демонстрировали готов­ность кое в чем поступиться идеологическими догмами, которые постулировали неизбежность будущего конфликта Германии с «бур­жуазными государствами».

Показательный пример — обсуждение на заседании комиссии 15 июня 1944 г. частного, но весьма важного в контексте отношений с союзниками вопроса о судьбе иностранных инвестиций в Герма­нии. Ворошилов довольно взвешенно подошел к нему, указав, что довоенные активы «возможно, будут возвращены или компенсиро­ваны их собственникам», а отчуждению подлежит лишь та часть балансовой стоимости того или иного предприятия, которая «яви­лась результатом расширения за время войны». Из числа претенден­тов на компенсацию должны были, по мнению Ворошилова, быть исключены те фирмы, которые во время войны поддерживали «раз­ного рода секретные соглашения с германскими фирмами». Этой в принципе вполне здравой мысли сопутствовало важное замечание, что такого рода собственников «не будет поддерживать и их соб­ственное правительство (например, фирма «Дюпон»)»7. Здесь очеви­ден отход от идеи, что любое западное правительство — это «ору­дие монополий», с которым невозможно найти общий язык — во всяком случае, там, где затронуты интересы собственности этих са­мых монополий. Не лишено иронии то обстоятельство, что амери­канская политика в Германии не подтвердила оптимистического предположения Ворошилова об отношениях между правительством США и частным капиталом; возможно, последовавшее разочарова­ние частично объясняет резкость последующей советской критики «американского империализма».

Оценивая разработки «Комиссии Ворошилова» в развитии, мож­но констатировать, что оно шло в общем и целом в направлении большего реализма, меньшей идеологизированности. Если, напри­мер, на заседании 6 мая, где обсуждался вопрос о директивах по контролю над германской промышленностью, Ворошилов категори­чески заявил, что «система этого контроля должна полностью ис­ключать возможность каких-либо сделок между промышленниками Германии и промышленниками других стран» (это означало бы не­что нереальное и контрпродуктивное — автаркию большую, чем даже при Гитлере!), то окончательная формулировка соответствующей статьи, вышедшая из комиссии 30 ноября, как раз санкционировала возможность заключения «финансовых, коммерческих и иных сде­лок» между германским правительством, германскими физическими и юридическими лицами, с одной стороны, и их контрагентами в нейтральных странах — с другой, лишь предусматривая контроль над ними со стороны четырех оккупирующих держав8.

Следует сказать и о том, что принятая в «Комиссии Ворошило­ва» и вошедшая в документы ЕКК формула относительно роспуска германских монополистических объединений также отличалась гиб­костью и сдержанностью: «Созданные за время существования фа­шизма промышленные объединения всякого рода (картели, тресты, синдикаты и т. п.) могут быть по требованию правительств СССР, Соединенного Королевства и США распущены или реорганизованы в порядке и в сроки, которые будут указаны»9.

Известно, что в Потсдамском соглашении речь шла уже одно­значно о роспуске «монополистических объединений», причем всех без исключения, вне зависимости от времени их возникновения и характера их деятельности при фашизме. Внешне «усиливая» содер­жание документа, новая формулировка, по сути, действовала скорее в противоположном направлении: если вариант ЕКК позволял срав­нительно легко определить круг тех, кого следовало наказать, то потсдамская формула чрезмерно расширяла его да еще была чрева­та развязыванием бесконечной дискуссии насчет определения поня­тия монополии (что и произошло на деле). До сих пор остается ис­торической загадкой, как из простой и понятной формулировки ЕКК получилась внешне сверхрадикальная, в действительности же малореалистичная формулировка Потсдама, ясно одно: во время войны это не планировалось, во всяком случае, с советской сторо­ны.

Вообще, следует сказать, что в «Комиссии Ворошилова» придер­живались крайне осторожного, если не сказать — консервативного подхода к вопросу о реорганизации внутренней жизни в Германии. Все ее члены единодушно согласились, что должны быть отменены все нацистские законы, и столь же единодушно было решено, что должно быть вновь введено — «по крайней мере временно» — за­конодательство Веймарской республики (хотя этому и предшество­вала некоторая дискуссия насчет того, достаточно ли оно демокра­тично)10. Отвергнуты были такие радикальные меры, как запрет вся­кой военной литературы в Германии или автоматический арест 600 тысяч функционеров НСДАП (за что выступали англичане и американцы); принята была более разумная процедура: союзники должны сообща составить списки подлежащих запрету милитарист­ских книг и подлежащих наказанию за конкретные преступления на­цистов11.

При всем желании трудно найти в разработках «Комиссии Воро­шилова» что-либо напоминающее программу подготовки коммуни­стического захвата власти во всей Германии или же раздробления Германии на ряд мелких государств. Порой выдвигается тезис о том, что комиссия планировала некий промежуточный вариант между «завоеванием Германии в целом» и ее расчленением, а именно ва­риант ее разделения на две части — восточную и западную, с про­ведением границы между ними по линии соприкосновения войск СССР, с одной стороны, и западных держав — с другой12. Именно такой вариант и стал реальностью в послевоенной Германии, и для тех, кто исходит из презумпции высокой эффективности советской плановой системы, вывод о том, что так именно произошло, пото­му что так именно планировалось, может показаться убедительным. Однако доказательная база этой версии весьма слаба. Она базирует­ся на двух фактах: в свой первый период деятельности «Комиссия Ворошилова» уделяла главное внимание вопросу о демаркационной линии между советской и западными зонами оккупации (1), а при распределении полномочий между общесоюзническими и зональны­ми структурами преимущество давалось последним (2). Факты вер­ны, но достаточны ли они для доказательства советского намерения «отделить», «изолировать» свою зону, которое-де проявилось уже на стадии планирования военного времени? Думается, нет. Попробуем аргументировать этот вывод.

Разнообразные варианты поправок к британскому проекту зо­нального разграничения в Германии преследовали скорее всего пре­стижные цели — достижения равенства, паритета (вовсе не преиму­щества) — по отношению к западным союзникам. Если те претен­довали на размещение своих гарнизонов в центре советской зоны — в Берлине, то выдвинутые в ответ идеи совместной с союзниками оккупации Гамбурга и Шлезвиг-Гольштейна или раздела Берлина на два равных по территории сектора в принципе не были лишены логики. Кстати сказать, все эти поправки были в конечном счете сняты, и британский проект был принят практически без изменений.

Что касается желания советской стороны ограничить компетен­цию планировавшегося четырехстороннего механизма, то, конечно, это было связано в том числе и с опасениями насчет того, что со­ветские представители будут там в меньшинстве. Это можно считать следствием идеологической подозрительности. Но было ли совсем уж необоснованным то соображение, что ранее никогда не опробован­ный на практике наднациональный орган может и не справиться со сложными задачами периода непосредственно после капитуляции и что лучше на первое время поручить их военным властям каждой из зон? Заметим: внутри «Комиссии Ворошилова» точка зрения о пе­редаче политического контроля в Германии общесоюзническому ме­ханизму с оставлением у зональных властей только функций поддер­жания безопасности находила своих сторонников. За нее высказал­ся адмирал И. С. Исаков, через некоторое время его поддержал и заместитель председателя маршал Б. М. Шапошников. Председатель комиссии предложил компромисс, согласно которому функции Контрольного совета, первоначально довольно узкие, со временем все больше расширялись бы. Это предложение и было принято13.

Если судить по предложенной в документе комиссии от 22 сен­тября 1944 г. схеме штатного расписания советских оккупационных органов, то задача взаимодействия с союзниками получала явный приоритет: для аппарата главнокомандующего советской зоны пре­дусматривалось 125 должностей, а для делегирования в общесоюзные органы — 165. Столь малый штат аппарата зональной администра­ции, кстати сказать, никак не свидетельствовал о намерении чрез­мерно опекать немцев, а тем более их «советизировать»14.

На чем же основываются утверждения о наличии такого рода планов, будто бы имевших хождение в СССР в период войны? Если отвлечься от бездоказательных «откровений» типа тех, что представ­лены, например, в мемуарах Хрущева, то речь идет, во-первых, о проектах, связанных с группой пленных немецких генералов во главе с В. фон Зейдлицем в рамках Национального комитета свободной Германии (НКСГ) и Союза немецких офицеров (СНО), а во-вторых, о деятельности немецких эмигрантов-коммунистов в рамках Комин­терна, а затем Отдела международной информации ЦК ВКП(б) и того же НКСГ. Что касается Зейдлица, то он действительно высту­пал за создание на территории СССР немецкого правительства на основе активистов НКСГ (себя он видел в качестве его главы), ко­торое могло бы затем распространить свое влияние на всю Герма­нию. Возможно, эти идеи находили известный отклик в аппарате советской госбезопасности, в частности со стороны лично Берии, однако эта позиция не разделялась Политуправлением РККА и са­мое главное — Сталиным, который в разговоре с английским послом квалифицировал политические планы НКСГ как несерьезные15. То же можно сказать о планах немецких коммунистов-изгнанников. Некоторые из них действительно мыслили в духе фразы «После Гит­лера придем мы», однако это было весьма далеко от реальности. Подобные планы никогда не представлялись советскому руководству; косвенным образом (например, передачей руководству КПГ донесе­ний советской разведки о крайней слабости коммунистического под­полья в Германии — даже в сравнении с социал-демократическим, тоже не особенно активным16) оно предупреждало «друзей» от шапкозакидательских иллюзий.

Резюмируя, можно сказать: советское планирование по герман­скому вопросу в период войны, если говорить о его магистральном направлении, было нацелено на продолжение межсоюзнического сотрудничества в деле ликвидации фашистского режима и восстанов­ления демократического строя единой Германии; оккупация и раз­деление на зоны не были рассчитаны на длительное время и на интенсивное вмешательство с целью «экспорта революции».

2

Год победы — 1945-й — принес фундаментальный поворот в кон­цептуальном подходе в германском вопросе, хотя в конкретной по­литике он пришелся на более поздний срок. В чем состоял этот поворот и в чем его причины? Коротко говоря, акцент в планиро­вании переносился с союзнического сотрудничества в построении единой демократической Германии на форсирование таких специфических форм антифашистских преобразований в собственной зоне, которые не могли найти понимания и поддержки со стороны боль­шинства немецкого населения и со стороны западных союзников, что несло с собой тенденцию прогрессирующего расхождения путей развития на востоке и на западе страны.

Можно назвать, по крайней мере, четыре фактора, определивших специфику «поворота 1945 года».

1. Капитуляция Германии произошла при обстоятельствах, не соответствовавших тем, которые ожидались и исходя из которых велось союзническое планирование. Тщательно разработанные доку­менты ЕКК фактически оказались невостребованными, и подписа­ние акта об окончании войны в Европе привело к ситуации право­вого вакуума, когда каждый зональный главнокомандующий (а точ­нее — каждое соответствующее правительство стран-победительниц) получало полную свободу рук.

2. Отсутствие центрального германского правительства (или хотя бы административного аппарата) еще более акцентировало этот ва­куум, усугубило его негативные последствия. Вместо имевшегося в виду планировщиками властного треугольника (зональный главноко­мандующий, межсоюзнический механизм, немецкое представитель­ство) возник диполь, который не мог не действовать в направлении поляризации Восток—Запад17.

3. Внутриполитическая ситуация в Польше и Чехословакии вы­нуждала советскую сторону соглашаться с крайне суровыми мерами властей этих стран в отношении проживавшего там немецкого на­селения, а также с гораздо более радикальным (не в пользу немцев) решением о новой германо-польской границе. Если еще в начале 1944 г. советское правительство не связывало себе руки относитель­но границы по Одеру — Западная Нейсе, а в качестве, по крайней мере, запасного варианта советское планирование предусматривало для СССР роль своеобразного арбитра в территориальном урегули­ровании между Польшей и Германией, то уже через год «прополь-ская» позиция стала очевидной. Это, в свою очередь, ослабило воз­можности для советской стороны находить поддержку в умеренно консервативных кругах немецкого общества, обусловило односторон­нюю ориентацию на германских коммунистов, а тем самым на ущемление демократических норм в оккупационной политике и на прогрессирующее расхождение с западными державами.

4. Начало атомного века коренным образом подорвало те пред­посылки и основы, на которых базировалось советское планирова­ние в отношении послевоенного мира, в том числе и по герман­скому вопросу. Если ранее территории стран — европейских сосе­дей СССР рассматривались как «буферная зона», причем Германия — как часть «нейтрального пояса», который, как предполагалось, дол­жен был пройти с севера на юг Европы и исключить прямое про­тивостояние с Западом, то отныне речь шла о том, чтобы превра­тить эти территории в плацдарм советского военного развертывания. Угроза американского атомного удара с военных баз по периметру границ СССР могла быть нейтрализована массированным присутствием советских войск в максимальной близости к жизненно важ­ным центрам Западной Европы. Кроме того, недра ряда стран Цент­ральной и Юго-Восточной Европы были богаты урановыми рудами. Это относилось к Болгарии, Румынии, Чехословакии, но прежде всего — к советской оккупационной зоне. Обеспечение поставок этого стратегического сырья, которые, по крайней мере в первые послевоенные годы, не могли быть компенсированы внутренним производством в СССР, было императивом с точки зрения обеспе­чения его безопасности, а это, в свою очередь, диктовало необхо­димость более жесткого контроля над политикой этих стран (и со­ветской зоны в Германии), чем это имелось в виду ранее. Можно сказать, что германский вопрос в послевоенный период стал компо­нентом более широкого вопроса гонки ядерных вооружений, или, как это выразил в своих мемуарах известный советский дипломат В. М. Фалин, «расщепленный атом расколол Германию»18.

Точный момент начала поворота в советской политике по герман­скому вопросу определить достаточно трудно. Скорее всего, речь идет о конце мая — начале июня 1945 г. Именно в рамках этого сравнительно небольшого отрезка времени можно зафиксировать ряд симптомов пересмотра старых установок в сторону большей конф-ронтационности и большего радикализма. Характерные изменения отразились в процессе выработки документов, которые конституи­ровали советскую военную администрацию в Германии (СВАГ): в окончательном их варианте по сравнению с более ранними проек­тами значительно ослаблены моменты, говорившие о четырехсторон­нем сотрудничестве и немецком участии в управлении, зато в иерар­хии СВАГ резко повышался статус представителя НКВД в ущерб статусу и компетенции политсоветника19. Активные действия воен­ных США в плане попыток проникновения в советскую зону с чи­сто разведывательными целями, разумеется, лишь способствовали росту недоверия и подозрительности с советской стороны, что в свою очередь стимулировало тенденцию к проведению радикальных мер в собственной зоне без оглядки на реакцию Запада.

Новые документы, в частности, о переговорах делегации немец­ких коммунистов со Сталиным 4 июня 1945 г., засвидетельствовали ту же тенденцию. Во-первых, высший советский руководитель лич­но распорядился форсировать земельную реформу в советской зоне. Первоначально ее планировали не ранее чем на 1946 год, что в принципе открывало возможность осуществить ее по всей Германии путем соответствующей договоренности с союзниками и к тому же избежать всяких перегибов. Сталин же «рекомендовал» начать, по сути, немедленную подготовку к ней и завершить ее уже в 1945 г., что практически исключало четырехсторонний подход и подразуме­вало значительную степень административного давления. Во-вторых, Сталин наложил вето на идею главы немецкой делегации В. Ульб­рихта о возможности и желательности скорейшего объединения со­циал-демократов и коммунистов. По мысли Сталина, последние должны вначале укрепить свою собственную организацию. Компар­тия отныне рассматривалась как главная опора советской политики в Германии20.

В свете этих сталинских «указаний» следует, очевидно, несколь­ко скорректировать сложившуюся оценку приказа № 2 СВАГ от 10 июня 1945 г., которым разрешалась деятельность антифашистских партий в советской зоне. Этот документ традиционно толковался как свидетельство демократизма советской политики, доверия к демо­кратическим потенциям немцев. Этому имиджу соответствовал и уч­редительный манифест воссозданной КПГ — никакой «советской системы» для Германии, всего лишь завершение буржуазно-демокра­тических преобразований. На самом деле мотивы и расчеты были иного свойства: предполагалось, что Ульбрихт и его присные, вос­пользовавшись тем, что они заранее знали о предстоящем допуске партий и что оккупационная власть обеспечивала им максимальные возможности для пропаганды, сумеют быстро добиться большинства над социал-демократами, продиктовать им свои условия объедине­ния, а затем тем же путем обеспечить послушность «буржуазных» партий — Христианско-демократического союза (ХДС) и Либераль­но-демократической (ЛДПГ). В конечном счете именно так все и произошло, однако на пути к этому результату далеко не все шло по разработанному сценарию, имелись определенные заминки и зигза­ги, которые потенциально могли стать и поворотными пунктами в развитии как советской политики в Германии, так и всего герман­ского вопроса.