Хрестоматия Глобализация и идентичность / Часть 2 / Часть 2 - Гудков

^{ЛЕВ ГУДКОВ}

^{СТРУКТУРА И ХАРАКТЕР}

^{НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ}

^{В РОССИИ}

ОСНОВНЫЕ МИФОЛОГИЧЕСКИЕ

СОСТАВЛЯЮЩИЕ РУССКОЙ ИДЕИ

Характер и особенности русской (российской) национальной идентичности до сих пор явля­ются одной из самых идеологизированных и даже мифоло­гизированных тем, обсуждаемых интеллектуальным сооб­ществом в России. До самого последнего времени подобные вопросы оставались предметом внимания почти исклю­чительно историософской эссеистики или литературно-публицистических спекуляций авторов, ищущих объяснения своеобразию российской истории в «крови и почве», в право­славных корнях русской культуры, или их противников, «ли­бералов-западников», подчеркивающих односторонность и незавершенность процессов русской модернизации.

Истоки подобных дискуссий относятся к сравнительно поздним временам (не ранее конца 30-х г. XIX в.), когда в сре­де московского образованного дворянства, чиновничества и университетской профессуры перерабатывался на русский лад проект «немецкой нации», идеи которого были выдвину­ты классическими немецкими литераторами и философами. Стимулом для подобных размышлений, как и в самой Герма­нии, была война с Наполеоном, встряхнувшая в интеллекту­альном плане русское образованное общество. Однако в отличие от Германии, где к важнейшим последствиям напо­леоновских войн можно отнести рецепцию многих правовых и политических идей и достижений Французской республики и империи, в России дело обстояло иначе. Утратив к тому вре­мени свою непосредственную актуальность, война 1812 года (в отличие от других войн с французами, пруссаками, англи­чанами, шведами или турками) приобрела совершенно иные смысловые измерения. В качестве «Отечественной войны» она стала частью национальной мифологии – противостоя­ния России цивилизованной «Европе». Такое противопостав­ление закрепило и другие, возникшие почти одновременно с этим, но относящиеся уже к далекому прошлому, мифы того же рода – например, представления о том, что Россия «все­гда» играла роль «исторического щита», оборонительного рубежа, крайнего восточного бастиона, защитившего и при­крывшего ценой огромных жертв и страданий цветущую Европу от нашествия диких татаро-монгольских орд (частич­но эти представления оказались воспроизведенными уже в XX в., в идеологии победы во Второй мировой – или, по рос­сийскому словоупотреблению, опять-таки Отечественной – войне).

Война как таковая, как крайнее выражение оппозиции двух культур или цивилизаций, превратилась во внутренний фак­тор конституции национального самосознания. Его носи­телями первоначально были лишь проправительственно настроенные дворянство и бюрократия. Затем – по мере рас­пространения просвещения – среда влияния этих групп и их идей расширилась и стала включать городское, мещанское население, а существенно позже эти представления стали до­ступными и прошедшему воинскую службу крестьянству (осо­бенно после реформ военного ведомства, проведенных его министром графом Д.А. Милютиным). Тем самым в идее им­перии, или великой державы, как парадигмы российского (русского) национального самосознания оказались в самых разнообразных сочетаниях значения войны как таковой, тотального государства, героизма и народной жертвы. Фоном для этих разработок стали процессы форсированной коло­низации – Кавказа, Причерноморья, Средней Азии, а не­сколько позже и Дальнего Востока, как будто подтверждавшие реальность националистических мечтаний и подталкивавших ко все более фантастическим геополитическим спекуляци­ям – от планов завоевания Константинополя до создания панславянского союза.

Для столичных русских интеллектуалов 1840–1860-х го­дов, начинавших рассматривать мир и историю исключи­тельно в перспективе предстоящей модернизации Империи, консервативная немецкая версия этой национальной утопии («органического» или «тотального» государства, обнимающе­го и венчающего институты гражданского – мещанского, бюргерского – общества, придающего им пафос величия и высшего смысла) была гораздо ближе и реальней, чем фран­цузский вариант «нации как политического сообщества», ба­зирующегося на универсалистских по своему характеру соци­альных институтах – праве, экономике, прессе и других. Ключевой момент подобного проекта – патерналистское «просвещенное» государство, опирающееся на централизо­ванную бюрократию, – могло сохраниться в условиях неиз­бежной промышленной революции и последующих измене­ний, лишь будучи консолидированным на основе единой культуры, общности языка, обеспечиваемых деятельностью массовой школы (и университета), которые, в свою очередь, государство было намерено поддерживать и охранять. Имен­но отсюда берет свое начало идея осторожного и дозирован­ного народного просвещения, контролируемого церковью и подчиненного главной цели – обеспечению лояльности в отношении власти.

Знаменитая формула С.С. Уварова «самодержавие, пра­вославие и народность» надолго предопределила характер массового образования и тем самым – формирования наци­онального сообщества в России. Слабость, неразвитость, подчиненность структур гражданского общества, имевших в Рос­сии почти зачаточный характер, упорное сохранение и ав­тократической властью, и самим обществом сословных институтов, блокировавших развитие представительских уч­реждений, оборачивались неизбежной гипертрофией цент­рализованной патерналистской бюрократии. Поэтому любая попытка идеологизации, каждая версия национальной идео­логии непременно, как на само собой разумеющемся основа­нии, строилась на идее органического целого – неразрыв­ном соединении империи, нации и управляющих структур исполнительной власти. Не репрезентация социальных групп, их интересов или представлений (символических ресурсов – культуры, ценностей), а сохранение и усиление мощи и авто­ритета всего государственного целого, расширение его мас­штабов и сферы влияния мыслились российской элитой как главные задачи национальной политики. Обсуждение нацио­нальных проблем, дискуссии о перспективах национального развития неизбежно принимало форму конструирования предельных тотальных целостностей: амбивалентной утопии «Запада» противостояла мифология органической и виталь­ной «России».

[…] Таким образом, «национальное» начинало мыслиться лишь как этноконфессиональная общность подданных великой державы, империи, символизируемая собственными (в проти­вовес «европейским») репрезентативными фигурами царей, полководцев, великих ученых и писателей, значимых не самих по себе, то есть не собственной творческой субъективностью, а исключительно в качестве иллюстрации величия и мощи всего целого, как аргумент самодостаточности России в ее постоянных усилиях сопоставления с символическим фо­кусом мира – «Европой». В этом смысле «Европа» представ­ляла собой внутреннюю инстанцию самоотождествления русских, конфигурацию представлений «о себе» глазами авто­ритетного и значимого «Другого». В идеологических конст­рукциях национальных начал в России, разработка которых была закончена к концу XIX века, не было характерного для других стран присутствия ценностей важнейших институтов, артикуляции сословных, корпоративных или групповых ин­тересов, признаков культурного наследия аристократии или патрициата, становящихся основой консолидации общества, образцами для подражания и ориентации. Формирующаяся национальная культура мыслилась не как совокупность уже имеющихся достижений, сколько как «почва» будущего вели­чия державы, своего рода манифестация или залог будущего признания другими «народами». Своего пика дискуссии подобного рода достигли на исходе XIX – в начале XX века, обозначив вместе с тем и конец фазы формирования идео­логии имперской «национальной культуры», начало ин­тенсивных процессов массовизации, распад традиционно-сословного целого и утверждения институтов собственно гражданского общества.

Сам спектр высказываемых при этом мнений был не слиш­ком широким. Основные позиции сводились к утверждениям типа: «у России свой собственный, особый путь развития», ко­торые сопровождались либо антизападническими деклараци­ями, либо полярными им высказываниями о России как «мер­твой» в цивилизационном отношении стране, авторитарные и «общинные» традиции которой препятствуют формированию современных институтов рыночной экономики и представи­тельской демократии. Серьезных попыток научного описания и анализа структуры русской идентичности (за редким исклю­чением работ дореволюционных историков – В. Клю­чевского, П. Милюкова и некоторых других), тем более – изу­чения ее изменений, практически не предпринималось.

Ход Первой мировой войны обозначил для России пре­дельные напряжения между ставшей к тому времени уже арха­ической государственно-политической системой и другими институтами или подсистемами национального сообщества. Ситуативная недееспособность автократической власти при слабых гражданских институтах фактически обернулась кра­хом всей империи. Затянувшиеся военные неудачи парализо­вали и те национальные движения и партии, которые в прин­ципе могли бы выдвинуть иные (без военно-героической мобилизующей идеологии) проекты национального и госу­дарственного строительства, но в этих условиях не сумели предложить ничего иного, кроме имперской «войны до по­бедного конца». Усталость общества от такой войны, истоще­ние его ресурсов, общий военно-политический кризис не просто задевали сам нерв великодержавной, национально-имперской идентификации, а быстро разрушали потенциал национальной консолидации, поскольку никаких других, кро­ме великодержавных, оснований для гражданской солидарности не было разработано. Результат – резкий рост влияния радикальных как антинациональных, так и шовинистических идеологий и экстремистских организаций, быстро размножа­ющихся в условиях усиливающейся аномии и социальной дезорганизации.

Катастрофа 1917 года и последовавшие затем Гражданская война, террор, эмиграция лишь законсервировали позиции сторон в этой дискуссии, но мало что в принципе добавили к ней, если не считать большевистского идеологического проекта форсированной индустриализации России и созда­ния нового, бесклассового советского общества. Однако пос­ледний в своем качестве «научной идеологии» просущество­вал относительно недолго, так как уже в середине 30-х годов начался процесс вытеснения революционистской большевистской фразы и частичная реставрация прежних имперских представлений, ознаменовавшая усиливающийся интерес тоталитарного режима к проблемам собственной легитимно­сти, ее дефицита и поиска различных функциональных эк­вивалентов традиционализма. Принятые в эти годы поста­новления ЦК ВКП(б) содержали решения о необходимости возвращения в массовой школе к преподаванию отечествен­ной истории (которая была исключена из программы в нача­ле 20-х гг.), о государственных юбилеях отечественных клас­сиков литературы, искусства и науки и тому подобных политических мероприятиях, повышающих статус событий национальной истории и культуры. Еще более важными ста­ли предпринятые уже во время войны меры по примирению коммунистического, открыто атеистического режима с пра­вославной церковью как традиционным, собственно нацио­нальным институтом или послевоенная антисемитская поли­тическая кампания («борьба с безродными космополитами»), сопровождавшаяся утверждением, часто в утрированных и почти карикатурных формах, приоритетов русской национальной культуры над «загнивающей» западной культурой, превосходства русского оружия, науки, образа жизни и проч. Именно в это время происходит интенсивная переработка имперского наследия в «героическое русско-советское прош­лое», утверждаются и тиражируются стилизованные образцы символических фигур царей и военачальников вроде Алек­сандра Невского, Ивана Грозного, Петра I, Екатерины II, А. Су­ворова, М. Кутузова, Ф. Ушакова, П. Нахимова, а также патрио­тически мыслящих ученых – М. Ломоносова, Д. Менделеева, И. Мичурина, И. Павлова.

Сегодня трудно с полной определенностью говорить о том, какой была советская национальная структура идентифи­кации, так как мы имеем дело уже лишь с ее резидуумами, иде­ологическими остатками, риторическими радикалами более ранних структур массового сознания. Даже их гипотетическая реконструкция, опирающаяся на ценностные представления людей старшего возраста, не дает адекватной картины, ибо как ни консервативны подобные взгляды и установки, но и они подчинены медленным, хотя и ощутимым изменениям, трансформирующим представления о прошлом под влияни­ем нынешних оценок и мнений. Мы можем попробовать лишь условно, схематически наметить некоторые ее элементы, опи­раясь на данные эмпирических исследований, проводимых ВЦИОМ¹. А значит – отталкиваться от структуры националь­ных представлений, зафиксированной сегодня.

С достаточным основанием можно утверждать, что хронологическая глубина массовых представлений сегодня огра­ничена военным временем, не ранее. Время социализации основной массы – практически двух третей – взрослого на­селения приходится на более поздние годы. Последующий переходный период (1946-1956) – время рождения и началь­ного обучения той генерации, которая сегодня занимает наи­более влиятельные позиции в российском обществе, – был не просто новой фазой изоляционизма и ожидания следую­щей войны, но отмечен целой серией государственных иде­ологических и террористических кампаний в этом направ­лении. В дальнейшем (особенно к концу всего этого периода 1957-1985 гг.) началась неудержимая эрозия всего «совет­ского». Она затронула большинство структур и механизмов, обеспечивавших постоянный режим чрезвычайной мобили­зации, и повлекла за собой распад колонизационного мифа («советский интернационализм», «дружба народов СССР»), со­провождаемый утверждением собственно русского национа­лизма в оппозиции набиравшему силу национализму в республиках.

Иначе говоря, послевоенные геополитические изменения образовали другой, в сравнении с 1930-ми годами, фон, на котором шло воспроизводство образцов уже собственно рус­ско-советской идентичности. Важнейшими обстоятельствами этого горизонта массового сознания следует считать не толь­ко образование мировой биполярной, конфронтационной блоковой системы (возглавляемой двумя супердержавами США и СССР) и появление стран третьего мира как зоны вли­яния СССР или сферы приложения советских моделей раз­вития, но и реальную масштабную колонизацию и индустриа­лизацию Средней Азии, процессы русификации Прибалтики и Западной Украины, Молдавии, массовую миграцию внутри страны и, наконец, начавшиеся в середине 1970-х годов ла­тентные процессы децентрализации СССР, окрашенные, в первую очередь, амбициями и интересами сформировавших­ся к этому времени национальных элит в союзных республи­ках. Это время уже не просто существования страны «в усло­виях враждебного окружения», но и растущего недовольства основной массы населения бременем «интернациональной помощи», необходимостью поддерживать выполнение имперских амбиций и миссионерских функций в странах тре­тьего мира ценой снижения жизненного уровня людей в соб­ственной стране.

Таким образом, можно говорить о том, что нынешняя структура национальной идентификации сложилась в бреж­невские годы, хотя важнейшие ее компоненты и направля­ющие (имперская и великорусская), без сомнения, сфор­мировались гораздо раньше, к началу XX века, и были реанимированы сталинским режимом. Однако никаких пуб­ликаций, обсуждений или выступлений по темам, касающим­ся вопросов национальной идентификации, до конца ста­линской эпохи, а точнее – даже до самой отставки Хрущева, быть, естественно, не могло. Лишь некоторое ослабление репрессивного идеологического контроля, начавшееся пос­ле XX съезда КПСС и разоблачения культа личности Сталина, стимулировало возникновение такого явления, как «самиз­дат». По его каналам уже с начала 1960-х годов стали ак­тивно обращаться книги русских философов и идеологов, начиная с П. Чаадаева и кончая Н. Бердяевым, Г. Федотовым или новыми русскими почвенниками и националистами – В. Осиповым, И. Шафаревичем, а позже и западных авто­ров – А. Безансона, Дж Биллингтона, А. Янова и др. Именно «самиздат», репродуцировавший арсенал дореволюционной и эмиграционной публицистики, философской и религиоз­ной эссеистики по вопросам русской национальной идео­логии, но не создавший принципиально ничего нового, стал основой для риторики общественных деятелей эпохи гор­бачевской «перестройки». Институционализированная же официальная академическая наука в России – философия, этнография, социология, историография, литературоведе­ние – была не просто ангажирована режимом, но являлась его функциональной подсистемой, обеспечивая его легитимацию, мобилизацию массовой поддержки, принятие реше­ний в информационном и технологическом плане, образо­вательную подготовку кадров и проч. Для новых задач – реализации собственно исследовательской деятельности, анализа, рационализации интеллектуальной и культурной ситуации – у ее представителей уже не было ни соответ­ствующих ресурсов, ни значимой мотивации и сил. Поэтому к моменту краха коммунистического режима у исследовате­лей в России фактически не оказалось никаких специализи­рованных теоретических или методологических разработок по данным проблемам.

То, что в подавляющем большинстве случаев сегодня выда­ет себя за «научные исследования» в области национальной идентификации, чаще всего представляет собой смесь из те­зисов прежних философов и идеологов (славянофилов – А. Хомякова, К. Аксакова, Ю. Самарина, И. Киреевского или Н. Бердяева, В. Эрна, И. Ильина, С. Булгакова и др.), общих пред­рассудков и стереотипов, а также разрозненных данных различных социологических опросов, профессиональная кор­ректность которых часто вызывает сомнения. С наибольшей убедительностью и даже яркостью это продемонстрировал опыт систематического анализа и обобщения всего написан­ного в последние годы на эту тему, произведенный в соответ­ствии с официальным заказом администрации Президента РФ на выработку «основополагающей русской идеи» специ­ально созданными группами аналитиков при Администрации Президента. Перебрав огромный массив нынешних публика­ций в прессе, посвященных русской или российской нацио­нальной идеологии, подвергнув их смысловой классифика­ции и контент-анализу, аналитики пришли в итоге к довольно тривиальным результатам. «В сухом остатке» были обнаруже­ны лишь риторические конструкции «великой державы», оп­позиции «Россия–Запад» и упорное стремление к социальной стабильности, упорядоченности общественной жизни, нежелание каких бы то ни было социальных экспериментов и потрясений, выраженная массовая потребность в размерен­ной, даже рутинной, но благополучной повседневной жизни.

СТРУКТУРА РУССКОЙ

НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕНТИФИКАЦИИ

Для понимания структуры русской наци­ональной идентичности укажем на значимость нескольких институциональных моментов организации советского об­щества, образа жизни, идеологические рудименты и социаль­но-психологические обстоятельства которого оказались функционально значимыми и для постсоветского периода. Первое – советское общество не просто тоталитарная импе­рия, это общество, существовавшее десятки лет (полтора-два поколения) в режиме хронической мобилизации, чрезвычай­ного положения, обстановки «осажденной крепости». Функ­ционирование его институтов могло осуществляться лишь в условиях угрозы репрессий, редуцированного понимания человека как элемента системы, который в этом смысле ли­шен самостоятельной ценности и значения, при снижении до определенного минимума материальных запросов населения, и без того уже существовавшего в условиях тотального дефи­цита, вынужденного аскетизма, социально-политического, информационного, культурного, цивилизационного изоля­ционизма, хронической угрозы мировой войны как фактора принудительной консолидации социума. Отсюда – гиперт­рофированный культ государства как единственной силы, конституирующей слабое и несамостоятельное, зависимое гражданское общество (неустранимый придаток мобилиза­ционной системы), культивирование самоотверженного ге­роизма и потребительского аскетизма, имперского милита­ризма, чувства превосходства русских над другими народами, отчасти – даже колонизационного миссионерства, вполне ощутимого еще в конце 1980-х годов. Таков уровень поверх­ностной символической идентификации, который обеспечивал легитимность системы в целом и интегрировал Советский Союз, а внутри его – прежде всего русское население как основу системы.

Однако – и это второй по значимости момент – ни одна идеологическая и репрессивная система не может обеспечи­вать подобный режим в течение длительного времени без потери интенсивности своей поддержки. Она вынуждена тем или иным образом смиряться, негласно допускать довольно широкие отклонения, сферы частной деятельности, которые обеспечивали бы повседневное и неидеологическое, немо­билизационное существование обычных людей. Сюда отно­сятся области семейных и локальных связей, этнических солидарностей, религиозного поведения, неформальных от­ношений, материальных интересов, побочных занятий, раз­нообразных потребностей, экономической деятельности, бе­зусловно оказывающиеся в открытом противоречии и даже противодействии институциональному уровню регуляции и идентификации. При этом подобная структура двоемыслия не является чем-то аномальным или парадоксальным. Напротив, она представляет собой рутинные механизмы массовой адап­тации к репрессивным структурам советского типа (рацио­нализация их в виде резкого открытого противоречия или моральной антиномии может рассматриваться скорее как исключение, мотив позднего диссидентства, предмет художе­ственной тематизации, внутренний конфликт в интеллигент­ских, ангажированных кругах, но не драма обычного чело­века).

Таким образом, мы имеем дело с противоречивой струк­турой идентификации. Один ее план составляют представле­ния и ценности предшествующей советской эпохи (велико­державный, героический, мобилизующий национализм), а другой – аморфные и нерационализируемые ценности и представления о «нормальной», спокойной и защищенной в правовом отношении жизни, выступавшие смутным прото­типом чего-то вроде гражданского общества. Такая разор­ванность лишь на первый, поверхностный, крайне рацио­налистический взгляд выступает проявлением социальной шизофрении. Рутинная повседневность, локальный партику­ляризм, проникающая извне массовая культура компенсировали и смягчали ограниченность и жесткость требований репрессивных и идеологических институтов, обеспечивали необходимую многомерность частного существования даже ценой сужения информационных и цивилизационных горизонтов, обеднения структуры интересов и всей сферы символически значимого, понижения стандартов существования. Связующим оба плана представлений было понимание роли государства как силы, конституирующей и организующей общество, как управляющей социально-попечительской инстанции, обеспечивающей «справедливое» распределение статусов, потребительских благ, защиту всех своих под­данных.

Однако сами по себе эти обстоятельства становятся эле­ментами групповой или личностной идентификации лишь тогда, когда даже негативные условия существования в моби­лизационном и репрессивном обществе получают характер­ную положительную интерпретацию. Иначе говоря, механиз­мы депривации, принуждения, редукции сложности (будь то разнообразие структуры материальных запросов или информационных интересов), коллективного заложничества, изоля­ционизма трансформируются в представления об особой ценности русского терпения, приоритетов духовной жизни над материальной, мирном, не агрессивном, не воинствен­ном характере русских, достоинствах пассивной, неинди­видуалистической, недостижительской жизни, а соответ­ственно – в комплекс «жертвы», конституирующий массовое восприятие происходящего.[…]

Итак, центральное место в совокупности представлений о себе как члене этнической общности у русских занимают именно значения пассивной зависимости, определяющие своего рода страдательный залог для всех других дополни­тельных к ним значений коллективной самоидентичности. Перед нами не набор разнородных определений, а система значений, активно действующая социокультурная структура. Комплекс «жертвы» – особый, очень эффективный меха­низм придания себе ценности, поддержания и воспроизведе­ния данного модуса самовосприятия и самопредставления. Это не просто реактивный или компенсаторный механизм восполнения ущемленного массового сознания, это меха­низм, априорно структурирующий восприятие реальности как отдельным индивидом, так и массой в целом. Ощущение себя жертвой возникает при этом до (или даже вне зависи­мости от) появления конкретного «насильника», фигура ко­торого в подобных случаях лишь занимает заранее отведен­ное ей место.

ПРОСТРАНСТВЕНЫЕ И ВРЕМЕНЫЕ

ХАРАКТЕРИСТИКИ РУССКОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ

Крах советской системы был выз­ван не столько экономическими или политическими причи­нами, как это нередко утверждают, сколько неспособностью этого режима к самовоспроизводству. Он мог существовать только при наличии институтов массового устрашения, чрез­мерной и нерациональной эксплуатации человеческих и при­родных ресурсов. Систематическое занижение запросов и массовых потребностей, требующее постоянного и жесткого социального контроля над социальным поведением во всех сферах частной и общественной жизни, ограничение информационных и культурных горизонтов, редукция много­образия и соответственно индивидуальной мотивации к до­стижению, производительности работы, неизбежно должны были обернуться технологическим отставанием от мирового уровня, которое невозможно компенсировать никакими рывками, «ускорением», частичной промышленной модерни­зацией и пропагандистскими кампаниями подстегивания ин­тенсивности труда (соцсоревнование, ориентация на пере­довиков и проч.). Как только тоталитарная бюрократия в интересах самосохранения была вынуждена вначале сузить, а затем свести до минимума масштабы массовых репрессий как непременного условия принудительной организации обще­ства и экономики, начались процессы эрозии системы, воз­никновение теневых или дублирующих официальные струк­туры отношений и форм регуляции. Именно такого рода компенсаторные и дополнительные образования, с одной стороны, позволили системе сравнительно стабильно просу­ществовать еще 15 - 20 лет (вспоминаемых сегодня массовым сознанием как золотое время стабильности и относитель­ного достатка), а с другой – вырастили поколение людей с иными запросами и ориентациями, не желающих довольство­ваться нормами прежней жизни с ее дефицитом, всеобщей уравнительностью, пассивностью и надеждами на патернали­стскую власть.

Именно невозможность обеспечения подобных ожиданий и даже их воспроизводства стала фактором, медленно разру­шающим ресурсы советского режима. Эрозия шла в двух на­правлениях. С ослаблением репрессивного режима усилива­лась открытость общества, информированность об условиях жизни в других странах, что порождало соответствующие претензии к власти, которые не могли быть ею удовлетво­рены. Кроме того, нарастали центробежные тенденции – стремление национальных элит в других, нерусских республиках к самостоятельности, и чем дальше, тем больше, вплоть до выхода из состава СССР.