Лекция 3 Знаковая система политического дискурса

Семиотическое пространство политического дискурса формируется посредством знаков различной природы – вербальных, невербальных и смешанных.

Вербальные – слова, выражения, целые прецедентные тексты;

невербальные – властные артефакты (визуальные символы власти), символические олицетворения власти или личности политика (флаги, эмблемы, портреты, бюсты), символические места, связанные с осуществлением властных функций, а также поведенческие знаки – символические действия;

смешанные – самая немногочисленная группа знаков. К таковым относятся, например, гимн, объединяющий текст и музыку, герб, имеющий в своем составе рисунок и словесный девиз.

Концептуальная система знаков политического дискурса организована во линии архаического архетипного противостояния «свой – чужой» (в период накала политических страстей даже «друг – враг»). Знак – средство отделить свое и хорошее от чужого и плохого. Знаки, внутренне определяемые реципиентом как «свои», несут позитивную идеологическую ориентацию, знаки же «чужого», соответственно, негативную, воспринимаются как агрессивные и вызывают ответную агрессию.

В качестве вербальных знаков в политическом дискурсе подбираются как можно более абстрактные понятия с по возможности размытой семантикой. Опять Г. Лебон, «Психология народов и масс»:

«Могущество слов находится в тесной связи с образами, которые они вызывают, и совершенно не зависит от их реального содержания. Очень часто слова с наиболее неопределенным содержанием имеют наибольшее влияние на толпу. Это, например, термины: демократия, социализм, равенство, свобода и т.д. ... В них, несомненно, имеется магическая сила, как будто в них действительно скрыто решение всех проблем. Они образуют синтез всех бессознательных желаний и надежд...

Ни ум, ни убеждения не в состоянии бороться против известных слов и известных формул. <...> Многие смотрят на них как на силы природы или сверхъестественные силы. Они вызывают в душе грандиозные и неопределенные образы, чья неопределенность только усиливает их таинственную мощь. Они выступают таинственными божествами, к которым верующие приближаются с благоговейным трепетом».

И 3. Фрейд, «Тотем и табу»:

«Разумом и доказательствами против определенных слов и формул борьбы не поведешь. Стоит их произнести с благоговением, как физиономии тотчас выражают почтение и головы склоняются. Многие усматривают в них стихийные силы или силы сверхъестественные. Вспомним только о табу имен у примитивных народов, о магических силах, которые заключаются для них в именах и словах».

Отметим, что в современной науке это явление (приписывание абстрактным понятиям конкретного смысла) носит название гипостазиса.

Неопределенность значения дает возможность семантических сдвигов и даже подмены значений. Термины наслаиваются один на другой, происходит семантический перенос, в результате чего отождествляются объекты, в действительности разные: правительство – государство, народ – власть, родина – государство, государственный – родной и т.п. Вербальные знаки политического дискурса – одно из мощнейших орудий манипуляции, «языковой игры» власти (по Л. Витгенштейну).

Такими словами легко жонглировать, что политики и осуществляют с успехом. Действительно, трудно придумать, например, что-либо более неопределенное, чем такие аксиологические понятия, как «свобода» или «демократия», или идеологические – «патриот» или «националист», или даже такие, как «наш», «родной» или «отечественный». Это позволяет наполнять данную словесную «пустышку» любым смыслом, ситуативно выгодным для коммуникативного агента, и называть «оплотами свободы» страны, от оной весьма далекие, – те же пресловутые США. Даже пират может предстать «демократом» в зависимости от контекстного окружения (было же у пиратов нечто вроде выборной власти!).

Жонглирование словами наглядно демонстрирует, в частности, феномен эвфемизации терминов, невыгодных коммуникативному лидеру (высшая мера наказания вместо расстрел, мафиозо вместо бандит, миротворец вместо колонизатор, разгосударствление вместо денационализация, перемещенное лицо вместо беженец, спецконтингент вместо оккупационные войска, спецоперация вместо война, непопулярные меры вместо грабеж). Мы помним, как в известнейшей антиутопии Дж. Оруэлла «1984» организация, специализирующаяся на перевирании всего и вся, называется Министерство Правды, ответственная за нищенскую жизнь народа – Министерство Изобилия, а пыточный подвал – Министерством Любви.

Ну что ж, и всегда главная цель дьявола – доказать заблудшим, что дьявола не существует. Только так можно заполучить их души.

Ярким примером вербального знака политического дискурса является метафора, которая в деле манипуляции может использоваться как нельзя более успешно благодаря своей общеизвестной гипнотизирующей функции. Наиболее известные политические метафоры – «холодная война», «империя зла», «пятая колонна», «железный занавес», «застой», «перестройка», «ось зла».

В первую очередь метафора нужна там, где нужно убеждение. Внешне ее познавательная сущность – дедуктивное показание неизвестного через известное (по принципу аналогии); в действительности же чаще имеет место представление неизвестного через неизвестное, т.е. приходится говорить о метафорической аргументации как о процессе псевдодедуктивном, ибо реальный «генезис» метафоры часто стирается из активной памяти социума (пример  происхождение термина «черная сотня», который при своем «рождении» не имел никакого негативного значения).

Будучи образом, метафора потому так желанна толпе. Как правило, за метафорической номинацией спрятана коннотация, т.е. заранее определенная оценка. Соответственно есть метафоры, которые манипулятивно подталкивают к позитивной оценке («украинский Пьемонт», «бархатная революция» как якобы ненасильственная), а есть те, которые изначально настраивают негативно по отношению к явлению («марионетка», «ненькопатриот»).

Заданную позитивную смысловую нагрузку несут, например, метафоры, связанные с архетипными понятиями семьи («отец», «брат», «братский народ»), молодости («Молодая Германия (Польша, Сербия, Украина...)», также в контексте «нового рождения» («Весна народов», «Пражская весна», «арабская весна», «оттепель», «Расстрелянное Возрождение»), в частной «флористической» форме («расцвет культуры», «цвет нации»), творчества, наставничества, строительства («перестройка», «общеевропейский дом», «заложить фундамент», «розбудова держави»). Негативную, в свою очередь – смерти («политический труп», «политическая могила»), а также старости как умирания, «выживания из ума» («старая Европа» или даже «старушка Европа», «геронтократия», «динозавры», «маразм»), болезни («вирус», «эпидемия», «чума», «язва», «опухоль», «паралич», «коллапс»), хищных зверей и птиц («натовские ястребы», «путинские соколы»), еды (с подтекстом каннибальства)  «поглотить», «нашпиговать», «ненасытный», хтонических животных («змей», «ящер»), потусторонних сил («ведьма», «шабаш»), сексуальных отношений как традиционно табуированных («вакханалия», «политический ловелас», «подстилка», «политическая проститутка», «политический бордель»).

Правда, можно уточнить, что символика старости и смерти скорее амбивалентна (как образов «плохого старого порядка», «хаоса», на смену которому должен прийти «космос»). Такой же двойственной представляется и семантика стигматов как одновременно «дьявольской метки», опознавательного признака «шельмы» и вместе с тем знака инициационных испытаний («родимое пятно»).

Будучи помещено в соответствующее смысловое окружение, метафорой может становиться и «нейтральное» на первый взгляд слово-термин, скажем, война: «торговые войны», «сырная война», империя («имперские замашки»), апартеид, гетто, колония, янычар, манкурт, путч, хунта, режим, геноцид («холокост»), революция («Оранжевая революция»). Даже вне контекста эти слова несут вполне очевидную заданную коннотацию (соответственно негативную или позитивную), почему легко «метафоризируются». Здесь опасность – в вольном обращении со смыслом термина.

Метафоры, будучи идеологемами (составными элементами идеологии), часто превращаются в политические афоризмы. Политическая афористика создает семиотику данной политической культуры; именно она является тем, что «остается в наследство» от эпохи. Мундиры голубые, Кровавое воскресенье, Великий Перелом, Кузькина мать, дацзыбао, хунвейбин, Большой Скачок, черные полковники, Старая Площадь, Охота на ведьм, Примкнувшийкнимшепилов, Процесс пошол, Прорабы перестройки, Кто есть ху, Рынок без базара, Чемоданы Руцкого (Пленки Мельниченко), завлаб, Киндер-сюрприз, Берите суверенитета столько, сколько съедите, Коробка из-под ксерокса, Упал – отжался, Хотели как лучше, а вышло как всегда, Мама русская, папа – юрист, Наше всё, Мочить в сортире, Сірий Будинок (СБУ), Таращанське тіло, Маємо те, що маємо, Майдан, Дон, Пасічник, Мовнюки, Наколотые апельсины, Ці руки нічого не крали, ТАК (НЕ так!), Любі друзі, Моя нація, Леди Ю, Ми не бидло, ми не козли, Гречка (некий аналог «чечевичной похлебки», за которую «продают душу»), Вонючий газ, Я и моя молодая команда, Лёня-Космос, Витя-Геноцид, Пропало всьо, Вона, Вона працює (Вона сидить), Юлин грипп, Жулька, янучари, Гарант, проффессор, Анна Ахметова, Текст по-дебильному написан, Я йду, щоб повернутись, Зрадив батька (Т. Черновол), Покращення життя уже сьогодні, Тушки, Кнопкодавы, Вила напоготові.

Невербальные знаки политического дискурса подразделяются на следующие типы:

• Сам политик как знак.

• Поведенческие знаки - ритуальные и единичные действия политиков.

• Символические артефакты - внешние знаки обладания властью и связанные с идеей власти «сакральные места».

• Графические символы - национальные эмблемы, флаги, гербы, эмблемы политических партий и движений.

Зачастую знаком становится образ того или иного политика, воплощение определенных черт поведения, которые наследуются и которым подражают (диктатор Сирии Хафез аль Асад – «арабский Сталин», Наталия Витренко (Олег Ляшко) – «украинский Жириновский» и т.д.).

Пример ритуального поведенческого знака, являющегося маркером легитимного приема власти, в Украине – торжественный проход новоизбранного Президента в зал Верховной Рады и присяга на Пересопницком Евангелии. Антипример здесь – самозваная «присяга» В. Ющенко, «выкрикнутого на царство» Майданом, на какой-то другой старинной по виду книге (как болтали злые языки, едва ли не кулинарной).

Единичные действия тоже могут оказаться настолько яркими, что станут своеобразным ритуалом, примером для подражания (или объектом пародии, не всегда корректной). Это, скажем, знаменитые лобзания Брежнева с зарубежными гостями или Хрущев с ботинком на трибуне ООН (мотив снимания, целования и т.д. обуви имеет глубокую семантику идеи подчинения). Моделью для «выражения крайнего презрения к оппоненту» стало обливание последнего водой, соком и проч., впервые «примененное» В. Жириновским по отношению к Б. Немцову в 1995 г. В «восхождении» В. Ющенко летом 2004 г. на Говерлу прочитывается архетипный мотив «получения закона» от высших сил (по аналогии с Моисеем, принесшим с горы Синай скрижали с десятью заповедями). Мнимые «умирания» Ивана Грозного, его «квазиотречения» от власти с последующей символической «реинкарнацией» ее, подтверждением перепуганными безвольными «боярами» властного статуса лидера были взяты на вооружение Сталиным в начале июля 1941 г. в период острого правительственного кризиса.

Поведенческий маркер отказа от власти, поражения, в свою очередь, – не менее известное бегство Керенского из Зимнего дворца 25 октября 1917 г. Приписываемое бывшему главе Временного правительства переодевание в платье сестры милосердия – на самом деле историческая «утка», однако хорошо раскрывающая механизмы подсознания: побежденный мужчина, надевший женское убранство, – это будто «дважды побежденный» (все женское соотносится с понижением статуса).

Поведенческими знаками, несущими определенную информацию, могут становиться также повторяемые, узнаваемые жесты политиков (энергичное движение левой сталинской руки с зажатой в ней трубкой или, напротив, «взмахи утопающего» - беспомощные круговые движения рук, которыми Виктор Ющенко помогал себе «выплывать» из бездн разговора).

К символическим артефактам относятся внешние атрибуты власти, несущие мужскую и властную фаллическую символику (скипетр, держава, булава, жезл, посох), длинные ниспадающие одежды, имеющие подсознательную семантику мудрости (мантии королей, судей, лекарей, наставников, шинели генералов, сутаны священников, балахоны отшельников), головные уборы, визуально делающие их носителя выше, а стало быть, и «главнее» окружающих (венец, корона, тиара, камилавка, папаха старших войсковых чинов, меховые шапки гетманов и бояр). Причем действительное «властное» одеяние должно иметь максимально упрощенные линии, приближаясь в «плане» к прямоугольнику как символу устойчивости, стабильности, справедливости (лишенный всяких излишеств покрой френча, который обезьянничали у Сталина последующие разнонациональные «вожди» рангом помельче, и в свою очередь имевшего своим прародителем «серый походный сюртук» Наполеона).

Характерно, что «сакральные места» власти тоже связаны с физическим «вынесением» на более высокое место. Кремль стоит на горе, возвышаясь над городом. Здание Верховной Рады «нависает» над «ямой» Крещатика. Трон – самое высокое «седалище» в комнате. Трибуна и сцена тоже «подняты» над залом (над площадью, над аудиторией). Занимать эти «высокие» места могут только лица, легитимно наделенные властным статусом.

Воздействие графических символов также основано на законах подсознания (довольно хорошо изучены «язык» колористики, «животная» семантика различных знаков и т.д.). Так, традиционно удачным для достижения политического успеха считается выбор «мужского» символа как олицетворения силы, и, соответственно, неудачным - «слабого» женского. В разных странах популярны «солярные», «мужские», «охранные» символы льва, орла, сокола, быка, барана и практически не встречаются на эмблемах такие «слабые», «ненадежные», «нечистые» «лунные» животные, как заяц или кошка.

«Мужскую» идею агрессии несут также такие символы, как стрела, молния (использованные, скажем, в 30-е годы прошлого столетия символике крайне правых партий; наиболее известный пример – руна «зиг», символ СС). В этой связи стрела выглядит как своеобразная метафора молнии, ее схематическое изображение. Молния традиционно считается атрибутом верховного божества как мужского космического начала и в этом качестве – эмблемой суверенной власти.

Более сложной, «многослойной» является символика таких популярных символов, как крест, свастика, звезда, трезубец. Крест, чье изображение встречается на флагах таких европейских стран, как Великобритания, Греция, Дания, Норвегия, Швеция, Финляндия, Швейцария, – «общечеловеческий» схематический символ упорядоченного Космоса, символ «земного» в противоположность «небесному» (с которым соотносится соответственно как «земное» число «четыре» и «небесное» «три»). В контексте символического политического языка – это эмблема светской власти, полученной от Бога.

Свастика как «неправильный крест», в противоположность «статичному» кресту, выражает желание «наступательности». Общеизвестно, что свастика – это амбивалентный солярный символ, могущий (в зависимости от направления изломов) выражать как идею «солнца восходящего», так и «заходящего». Дискредитация свастики в европейском сознании связана с выбором в качестве эмблемы нацистской партии т.наз. «левосторонней свастики», кружащейся против часовой стрелки – в направлении смерти.

Звезда, правильно называемая пентаграммой или пентаклем, – также древний магический символ, особенно популярный в странах, претендующих на звание «сверхдержав» (красная коммунистическая звезда, белая звезда американцев). Теория символов выделяет «правильную», «хорошую» пентаграмму (верхушкой вверх) и «неправильную» (перевернутую), соотносящуюся со злом. «Правильная» пентаграмма подразумевает силу, наступательность, тягу к совершенствованию (что, как видим, вполне отвечает идеологиям как СССР, так и США). Однако, поскольку звезда считается схематическим изображением человека, то это – особое, своего рода «бездуховное» совершенствование. Символ скорее женский.

Трезубец, «малый герб» Украины, – тоже образ с противоречивым значением. По некоторым версиям, в протоиндийскую эпоху трезубец был атрибутом верховного бога и, видимо, трактовался как символ единства трех форм времени – прошлое, настоящее, будущее, – либо трех сфер мира – воды, земли, неба, – или же объединял мир живых, мир мертвых и мир богов. С другой стороны, может быть истолкован как орудие разрушительных сил (трезубец Посейдона, «вилы» сатаны – трезубец как инфернальная ипостась креста).

Тричастные структуры вообще популярны в политической символике, – можно вспомнить еще лилию Бурбонов, ирландский клевер-«трилистник». В символике чисел именно тройка является первым «совершенным», «сильным» числом, устанавливающим равновесие мира.

Особенно интересна семантика эмблемы серпа и молота. Если молот несет в себе идею созидания, то серп скорее связан со смертью (жатва как библейская метафора Страшного суда и т.д). В целом такое «наложение» едва ли можно признать «кармически» успешным, что и подтверждается историческим крахом идеи коммунизма.

Характерный «монархический» символ – герб Бонапартов, объединявший в себе изображения фиалок (символ скромности) и пчел (символ покорности и трудолюбия). Выбиравшие эту эмблему вкладывали в нее свое разумение «идеального народа».

«Цветами силы» в первую очередь выступают ахроматические белый и черный – цвета «отрицания всего», в том числе и слабостей, цвета отсутствия колебаний. (Недаром, очевидно, белый цвет входит в моду перед большой войной: вспомним хотя бы знаменитый «белый штрих» - платье Наташи Ростовой на балу 1810 года.) В белом ходит Папа Римский, в черном – судья.

Также к «властным» цветам относится агрессивный, «бунтарский» красный. Очевидно, не случайно коммунистическим движением была выбран самый «сильный» его оттенок – алый, имеющий свойство провоцировать фанатизм, склонность к принятию бесповоротных решений. «Императорский» и «кардинальский» пурпурный цвет, объединяющий «земной» красный и «небесный» синий, выражает идею всеобъемлющего видения мира, выход за пределы пространства и времени. В фиолетовой модификации пурпурного (цвет епископских одежд в католической церкви) появляется значение стремления к недостижимому.

Относительно неагрессивен, но «силен» «исламский» зеленый цвет – цвет преодоления препятствий и трудностей. «Категорический» аспект зеленого подразумевает тягу к торжеству исключительно собственных взглядов и убеждений, позиционирование себя как носителя непреложных принципов.

Оранжевый цвет, выбранный в 2004 г. определенными политическими силами как «цвет революции», способен (в противовес «парализующему» фиолетовому) активизировать неосознанное недовольство жизнью, вызывать влечение к стихийным действиям, тяготение к «шоу», к радостно-сладострастным впечатлениям. Традиционно считается цветом национализма (цвет нидерландской буржуазной революции и т.д.)

В «расслабляющий» голубой цвет, цвет примирения и отсутствия претензий, окрашены каски миротворцев ООН.

Откровенно «слабыми» в политике являются «инфантильный» розовый, традиционный маркер социализма (цвет робости, сентиментальности, бесплодной, ненаправленной чувствительности) и малиновый (цвет индивидуальности в противовес массовости, импульсивности и непредсказуемости). Не этим ли неудачным выбором в частности объясняется крах проекта под названием «Юлия Тимошенко»?..

Интересен также феномен дополнительных значений, которые образуются при сочетании тех или иных цветов. Красный с белым – цвета польского флага – ассоциируется с чистотой и гармонией. Комбинация белого и голубого в символике Партии Регионов может быть прочитана как нечто вроде «наша власть получена от высших сил». Классическое, используемое во многих национальных флагах (Россия, Франция, Словения, Словакия, Югославия, Парагвай, Панама, Чили, Таиланд и др.), соединение белого, красного и синего – цвета трех главных индийских богов (Шивы, Брахмы и Вишну).