Дионисииское неистовство как альтернатива культуре

Еще один аспект самопонимания, данного любому наследнику цивилизации его происхождением и всем ходом индивидуального воспитания и образования, по-прежкче му остается не проясненным. Настало время обратиться к феномену того самого дотеоретического, инстинктивного знания всяким европейцем ответа на вопрос «и се мы?». Очевидно, что каждый субъект, даже бесконечно далекий от проблем теоретического анализа культуры, каким-то образом проводит личную культурную самоидентификацию. Вот этот аспект и будет объектом дальнейшего рассмотрения.

Итак, в чем же состоит отличие дионисического грека от дионисического варвара? Строя свою концепцию, Ницше специально акцентировал, что «нам не приходится опираться на одни предположения, когда мы имеем в виду показать ту огромную пропасть, которая отделяет дионисического грека от дионисического варвара» [7. С. 63]. Указывая далее, что во всем древнем да и современном мире распространены празднества, восходящие к магическим культам сродни дионисийскому, он заявляет, что их «тип... в лучшем случае относится к типу греческих, как бородатый сатир, заимствующий от козла свое имя и атрибуты, к самому Дионису» [7. С. 64]. И далее: «Почти везде центр этих празднеств лежал в неограниченной половой разнузданности, волны которой захлестывали каждый семейный очаг... и спускалось с цепи самое дикое зверство природы, вплоть до отвратительного смешения сладострастия и жестокости [7. С. 64]. По мнению Ницше, греки, в природе которых, как и всюду у людей, были заложены те же самые инстинкты, обладали еще одним инстинктом, правда, очень не похожим на остальные. Этот инстинкт разительно отличается от своих генетически врожденных собратьев, он — инстинкт благородства, это — аполлонический дар, некоторое время ограждавший народ Эллады от грубых дионисических всплесков.

Далее Ницше, в известной мере, противоречит себе, указывая, что аполлонический инстинкт, в отличие от своих собратьев, не слишком устойчив. Он постепенна ослабевает, выветривается, иссякает и, в конце концов по каким-то неназываемым причинам перестает наследоваться. Но все же на определенном этапе становление национального характера дионисийское и аполлоническое начала в психологии эллина приходят в равновесие И тогда, «...если мы бросим взгляд на то, как под давлением этого мирного договора проявлялось дионисическое могущество, мы должны будем, по сравнению с... вавилонскими сакеями и возвращением в них человека ступень тигра или обезьяны, признать за дионисическим оргиями греков значение празднеств искупления мира дней духовного просветления. У них впервые природа достигает своего художественного восторга, впервые у них разрушение становится художественным феноменом» [7. С. 64]. В дальнейшем в культур ном самопонимании греков, созвучно эволюции взгляде самого Ницше, отпала необходимость в аполлоническо инстинкте, прекрасной грезе, преобразующей подлиннь муки бытия в прекрасное трагическое искусство. Фил( соф пришел к мысли, что греки превратились в предвес ников Заратустры...

Дионисические импульсы, таким образом, устойчивы и созвучны психологии человека и потому неустранимы. Они и сегодня непостижимым образом опознаются и без всяких колебаний и доказательств принимаются душой каждого, независимо от национальной или культурной принадлежности. Не имеет значения, формулирует ли человек рационально свою сопричастность к дионисическим порывам или просто безотчетно им придается. И тогда для субъекта, захваченного зовом Диониса, любые формулировки дионисического в сфере идеологии или мировоззрения в одночасье оказываются бесконечно далекими. Погружение в дионисическое состояние не зависит от стиля мышления или «количества» востребованных человеком компонентов культуры и объемов культурного пространства. Власть Диониса и сегодня опознается не как продукт воспитания, но как глубочайший первобытный инстинкт, не столько отличающий современного культурного человека от варвара, сколько сближающий его со своими далекими и гораздо менее цивилизованными пращурами! Дух этого неистового божества живет в душе европейца независимо и подчас вопреки всему, что тот склонен именовать современным состоянием культуры. Даже если культура рушится, демонстрируя откат в варварство, ее дионисический фундамент завещает каждому народу путеводную нить для возрождения, для самовосстановления, дабы в будущем вдумчивый наследник не утратил самопонимания своих культурных корней. Перед его мысленным взором, как встарь, вспыхнет Прометеев огонь, подхватив который человек вновь принимает на свои плечи миссию продления культурной парадигмы своего рода.

Но где он, полный дионисических восторгов досократовский эллин в современной Европе? Нет его, в галерее человеческих типов, порожденных европейской культурой, его место пустует. Однако человек современности, по преимуществу человек геззепИтеп, время от времени самоуверенно посягает на него, желая собою заместить это утраченное ныне звено культурной эволюции и, таким образом, изменить к лучшему свою участь. Да, именно современный человек, малообразованный, озлобленный на культуру и загнанный в угол своими личными житейскими и политическими обстоятельствами, стремится занять место дионисического человека. И отчасти, на непродолжительное время, у него это получается. Тому есть ряд причин. Прежде всего человек из этой среды — истинный варвар, преимущественно не интеллектуал. В силу неразвитости своего артистического чувства и практически полного незнания собственных родовых культурных корней он действительно близок к состоянию доцивилизованности. К тому же он страдает. Пресс бытия превращает его озлобленность в творческую силу, месть цивилизации за свое унижение заставляет его искать эффективные формы протеста. Такой человек грезит бунтом и, пожалуй, готов рискнуть многим ради восстания против установившегося порядка вещей, против власти и против культуры. И в какой-то момент все эти непростые обстоятельства заставляют его взглянуть на мир глазами трагического героя, почти Прометея, несущего избавление униженным и слабым.

Такому человеку и в самом деле необходимо «украсть у богов огонь» даже ценою неимоверных мук. Ему, как и при рождении культуры Эллады, необходимо то самое первозданное преступление, путем которого человек вымогает, как считал Ницше, все высшее, саму культуру и возможность построения цивилизации. Именно так он собирается возвыситься и, может быть, положить начало новому мифу и новой культуре. Он и в самом деле полагает, что готов принести себя в жертву, считая, что плата за культурное самоопределение и возвышение через него не окажется чрезмерной. Он верит, что бунт против установившегося миропорядка — единственный способ заставить господствующую культуру повернуться к нему, самопровозглашенному герою, лицом, чтобы затем он низверг ее, отбросил в х область предания, к давним трагическим первоистокам. Он утверждает, что его преступление целесообразно, а значит, о необходимо и прекрасно, поскольку жертвенно; и не несет за собой вины, не обращается в грех и, следовательно, не приносит раскаяния.

И как грибы после дождя на теле культуры, пораженном тленом декадентского вырождения, появляются различные антихристианские секты, асфальтовое язычество, число которых ввергает в уныние даже самых оптимистичных энтузиастов из рядов обществоведов и социологов, изучающих этот феномен. Политические маргиналы и творцы новой молодежной культуры, например, поздние советские и затем российские фанаты рок-музыки, одним словом, обездоленные, в какой-то момент начинают активно посягать на унаследованную ими культуру, разрушать ее и одновременно пытаться что-то противопоставить ей из области лихорадочно создаваемой «новой мифологии». В этом далеко не самом утонченном и талантливом творчестве идеи Ницше, хотя и чудовищно редуцируются, но, тем не менее оказываются необычайно востребованными, особенно в той части, из которой можно сложить некоторое подобие нравственного оправдания такого образа мыслей и действий, попутно вылепив себе образ героя-мученика. Но как бы ни заблуждались подобные неистовствующие варвары относительно своих подлинных целей и перспектив, они вновь ставят перед культурой ее сокровенную проблему: в каких отношениях находится она с преступлением и бунтом?