Гейро Л.С. Комментарии к роману Обрыв

Гейро Л.С. Комментарии к роману «Обрыв» // Гончаров И.А. Собр. соч.: В 8 т. – Т. 6. – С. 517., с 467 - 493

Задуманный в 1849 году, но завершенный лишь в 1868-м впервые опубликованный в 1869 году, роман Гончарова «Обрыв», так же как образ одного из главных его героев, слагался постепенно, с ходом времени, которое отражало на нем все переливы света и красок, то есть видоизменения общественного развития» (И. А. Гончаров. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8. М., Гослитиздат, 1955, с. 71)

Конец 1840-х годов оказался в творческой жизни Гончарова необычайно плодотворным. Уже первый его роман—«Обыкновен­ная история», вышедший в свет в 1847 году, нанес, по словам В. Г. Белинского, «страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму»² и оказал, таким образом, значительное влияние не только на развитие русской литературы, но и на формирование нового отношения к жизни: почти через десять лет после опубликования «Обыкновенной истории» молодой Лев Толстой назвал ее книгой, где «учишься жить»³.

Ободренный Белинским, убедившийся в «неслыханном успехе» своего романа, Гончаров был полон новых творческих замыслов. Но русская общественная и литературная мысль, в развитие ко­торой писатель внес уже ощутимый вклад, стояла на пороге «мрачного семилетия» 1848-1855 годов, эпохи «гнусного, беспо-

¹ В дальнейшем ссылки на это издание даются с указанием тома и страницы.

² В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т 12. М., 1956, с. 352

³ Л. Н. Толстой. Полн. собр. Соч. т. 60 М., 1949, с. 140.

467

щадного, мелочного и свирепого террора, наступившего в России после 1848 года»¹, то есть после революционных событий в Запад­ной Европе, пошатнувших и трон русского императора. Ответом на террор явился «протест независимой личности против воззре­ния устарелого, рабского и полного лжи, против нелепых идо­лов, принадлежащих иному времени и бессмысленно доживающих свой век...» ². Одним из проявлений этого протеста было рождение замысла двух других гончаровских романов, первый из которых был посвящен трагедии человека, погребенного под тяжестью всероссийской «обломовщины», а второй — праву личности на свободу выбора и самоопределения и в частной и в обществен­ной жизни. Высокое прогрессивное значение творческих планов Гончарова не подлежит сомнению. Но не всем из них было суж­дено осуществиться в полной мере.

В 1852 году, неожиданно для себя и окружающих, Гончаров отправляется на три года в кругосветное плавание на фрегате «Паллада», увозя с собой наброски будущих романов.

В Петербург он возвращается 25 февраля 1855 года, не только обогащенный новыми впечатлениями, но и утвердившийся в мыс­ли о необходимости глубоких изменений в экономическом и социальном развитии России.

«В 1855 и 1857 г. перед нами была просыпавшаяся Россия,— писал Герцен. — ...Новое время сказалось во всем — в правитель­стве, в литературе, в обществе, в народе. Много было неловкого, неискреннего, смутного, но все чувствовали, что мы тронулись, что пошли и идем» ³. В обстановке общественного подъема вышел в свет в 1859 году роман Гончарова «Обломов», который современ­ники оценили как «произведение русской жизни, знамение вре­мени» ⁴.

Воодушевленный успехом «Обломова», Гончаров возвращается замыслу другого своего романа. Но время уже внесло в этот замысел существенные коррективы.

В конце 1850-х годов вокруг кардинальных проблем художе­ственного творчества, сущности, целей и задач искусства, его поли в общественной жизни и историческом процессе разверты­вается острая литературная борьба, тесно связанная с борьбой политической. По-своему в нее включается и Гончаров. Типичный

¹ А.И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. XX, кн. I. М, 1960. с. 414 (пер. с франц.)

² Т ам ж е, т. VI, с.7.

³ Там же, т. XVIII, с. 239

⁴ Н А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-ти томах, т IV. М.-Л.; 1962, с. 314.

468

для литературы того времени конфликт личности и среды писа­тель намеревается решить в особом аспекте: взаимоотношение художника и общества. Его осмысление Гончаров начинает, вы­двигая на первый план проблему формирования психологии ху­дожника «с преобладанием над всеми органическими силами человеческой природы силы творческой фантазии» (с. 444 наст, тома). Так в центре романа на некоторое время оказывается художник Райский, и будущий роман получает условное название «Художник». Но очень быстро и эта тема отодвигается на второй план. «Не то теперь требуется,—замечает Гончаров в письме д ф. Писемскому от 28 августа (9 сентября) 1859 года,— это я понимаю и умолкаю» (VIII, 326).

В условиях революционной ситуации 1859—1801 годов про­исходило окончательное размежевание сил, участвовавших в об­щественном движении. Революционная демократия приветствовала народные выступления. Проправительственная печать при­зывала ко все новым и новым репрессиям. Многие, в их числе и Гончаров, растерялись.

Не найдя ответа на свой отчаянный призыв («Хотелось бы послушать правды, узнать, в чем дело, кто, что, как?»¹), не в силах разобраться в происходящем, Гончаров решительно отка­зывается от творческой деятельности.

К работе над романом он возвращается в 1865—1860- годах. В центре внимания писателя, хотя и ненадолго, оказывается Марк Волохов, как тип нового героя, выдвинутого эпохой. Но на третьей части романа, едва приступив к исследованию отношений Марка и Веры и — главное — к анализу позиции Волохова, Гончаров вновь прерывает свою работу.

Последнюю попытку завершить роман писатель делает весной 1868 года. Роман продолжает носить условное название «Ху­дожник», хотя автору давно уже стало ясно, что Райский должен уйти на второй план повествования, а с ним отодвинуться и тема художника. На передний план вышли теперь другие герои, в прежде всего Вера. Уезжая весной 1868 года за границу для завершения своего многолетнего труда, Гончаров решает назвать роман ее именем.

Но в процессе создания заключительных, четвертой и пятой, частей происходит еще один резкий поворот замысла: свои последний роман Гончаров посвящает трагедии поколения, занятого напряженными поисками своего места в обществе и истории и

____________

¹ Письмо к А. В. Никитепко от 17 июня 1862 года. «Русская старина», 1914, № 2, с. 432.

469

не нашедшего его. За романом закрепляется символическое название «Обрыв» , после долгих раздумий найденное писателей летом 1868 года. Под этим названием роман был напечатан в первых пяти номерах журнала «Вестник Европы» за 1869 год. Его публикация вызвала бурную и резкую полемику, стала в центре внимания самых различных слоев русской общественности.

В 1869 году в памяти демократических читателей «Обрыва» свежи были и народные возмущения периода проведения крестьянской реформы, и подавленное царизмом польское восстание и гражданская казнь Чернышевского, и выстрел Каракозова, и по­следовавшая за этим жестокая правительственная реакция, и за­прещение «Современника» и «Русского слова», и многие другие не менее трагические события уходящего десятилетия. Они вправе были ожидать от автора «Обыкновенной истории» и «Обломова» ответа на насущные потребности времени. Убедившись в несо­стоятельности этого ответа, читатель-демократ, демонстративно не замечая не только выдающихся достижений зрелого мастерства Гончарова, но и справедливого, смелого решения важных этиче­ских вопросов, осудил писателя и в посвященных «Обрыву» статьях с выразительными названиями «Талантливая бесталан­ность»¹, «Старая правда»², «Псевдоновая героиня»³ подверг его позицию резкой критике. «Бросать камень в людей за то только, что они ищут, за то, что они хотят стать на дороге познания, за то, что они учатся,— писал М. Е. Салтыков-Щедрин в статье «Уличная философия»,— и бросать этот камень, не дав себе даже предварительного отчета, в чем заключается сущность стремле­ний этих людей,— вот подвиг, которого неловкость и несвоевре­менность, по нашему мнению, не может подлежать спору. К со­жалению, такого рода неловкий и несвоевременный подвиг со­вершил г. Гончаров своим романом «Обрыв»

Статья Салтыкова-Щедрина была, как это специально оговаривалось автором, посвящена не всему роману, а лишь 6-й главе пятой части, в которой излагалось общественное и фило­софское кредо Волохова. В тенденциозном изображении этого героя критик увидел непростительную ошибку, явившуюся, по его словам, следствием «добросовестного заблуждения».

___________________

¹ Н. В. Ш е л г у н о в.—«Дело», 1869, № 8.

² А. М. Скабичевский. — «Отечественные записки», 1869,№ 11.

³ М. К. Ц е б р и к о в а. — «Отечественные записки», 1870, № 10.

⁴ М. Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах т. IX. М„ 4970, с. 95. Впервые напечатана в «Отечественных записках», 1869, № 6 (без подписи),

470

По свидетельству Гончарова (рукопись ранней редакции романа не сохранилась), «в первоначальном плане... на месте Волохова... предполагалась другая личность - также сильная почти дерзкая волей, но ужившаяся, по своим новым и либеральны! идеям в службе и в петербургском обществе, и посланная, а жительство в провинцию, но более сдержанная и воспитанная нежели Волохов» (с. 463 наст. тома). На эту предварительную схему резко повлияло общественное движение 1860-х годов, харак­терные черты которого были подмечены Тургеневым еще в 1862 году и воплощены им в образе «нигилиста» Базарова.

«Нигилисты — писал Герцен в статье 1868 года с характерным названием «Еще раз Базаров»,— ...это логика без структуры (то есть без ограничений. — Л. Г.), это наука без догматов, это без­условная покорность опыту и безропотное принятие всех последствий, какие бы они ни были, если они вытекают из наблюдения, требуются разумом...»1. Заключенная в этих словах революцион­ная программа противостояла тому «уличному» пониманию ниги­лизма, против которого с максимальной резкостью, возможной в подцензурной печати, выступал Салтыков-Щедрин и которому отдал дань Гончаров в своем «Обрыве».

Но к такому решению темы нигилизма Гончаров пришел да­леко не сразу, и не все в трактовке Марка Волохова первона­чально, да и при завершении романа подчинялось «уличной фило­софии». На первых порах создания «Обрыва» отношение автора к герою определялось, по-видимому, тем же интересом, который захватил Райского после его первой встречи с Волоховым: [«...разгадать это новое и странное лицо: узнать, какие причины могли его вывести из общественных рядов, сделать каким-то отверженцем общества, тогда как наружность его, немногие слова, вырвавшиеся у него, манеры <...> все заставляло подозревать ка­кие-то противуречия общему мнению»].

Вдумчивый наблюдатель современной жизни, Гончаров был лично знаком с разными типами «нигилистов» – и теми, кого можно было бы охарактеризовать словами Тургенева о Базарове, «...если он называется нигилистом, то надо читать: революционе­ром» ², и с так называемыми «бытовыми» нигилистами, вроде его племянника Александра Николаевича Гончарова. Контролю Гончарова, как члена Совета Главного управления по делам печати, подлежал целый ряд органов периодической печати, в том числе

¹ А. И. Герцен. Собр. соч., т. XX, кн. 1, с. 349.

² И. С. Тургенев. Письмо К.К. Случевскому от 14(26) апреля 1862 года .- Полн. собр соч. и т. IV. М. - Л, Изд-во АН СССР, 1962, с. 380.

471

«Современник» и «Русское слово». Ему, таким образом, лучше чем кому бы то ни было другому, были известны программный выступления Чернышевского, Писарева, Салтыкова-Щедрина, Антоновича, многие из которых не доходили до читателя вслед­ствие цензурных запретов. Наконец, на его глазах в 1866 году произошла типичная для того времени трагедия. Из высокоинтел­лигентной семьи его старых друзей ушла к «нигилисту» Люби­мову, бросив мужа и детей, Екатерина Павловна Майкова¹. Это глубоко потрясло писателя и послужило еще одним поводом для обращения к анализу социального и нравственного содержания нигилизма. Однако по мере работы Гончарова над романом анализ становился все более тенденциозным.

Завершая «Обрыв», писатель вступил в прямую полемику с чуждой ему во многом революционно-демократической литерату­рой 1860-х годов, прежде всего по проблемам этическим. В пер­вую очередь это отразилось на трактовке образа Марка Волохова.

Последовательно и настойчиво автор приступил к компроме­тации этого героя, не чуждаясь преувеличений, не брезгуя паро­дией. В результате из окончательного текста романа был исклю­чен целый ряд детально разработанных эпизодов, объяснявших читателю становление бунтарского характера Волохова, причем именно тех, в которых проявилось широкое знакомство писателя с реальными чертами современного героя, отразились результаты пристального изучения особенностей общественного развития.

За пределами печатного текста романа остался рассказ Марка о его раннем детстве, полном, в силу случайных обстоятельств, простора и воли. О сумятице впечатлений, которую некому было прояснить, о необычайной пытливости, никем не направленной в нужное русло. Об учебе в университете, когда юношеское стрем­ление Марка к справедливости, было потрясено тем, что на лек­циях профессора «так гладко говорят о правах, о наказаниях за нарушения их, оглянешься — в жизни все видишь одни наруше­ния, а наказывают больше за отыскивание, а не за нарушения прав!». Не вошел в окончательный текст романа и другой важный эпизод — письмо Леонтия Козлова Райскому с воспоминаниями об университетской жизни, рисующими Марка Волохова как про­тивника всяческого лицемерия, эксцентрические поступки кото­рого определяются зарождающимся социальным протестом.

Коренное же отличие черновой рукописи романа от его окон­чательной редакции состоит в том, что первоначальный текст

¹ См. о ней в кн.: О.М. Чемена. Создание двух романов. Гончаров и шестидесятница Е.П. Майкова. М., «Наука», 1966.

4472

позволяет составить более ясное представление о политической программе Марка Волохова, уже не юноши, а зрелого человеку программе, определенным образом связанной с общественным движением 1860-х годов, основную силу которого составляли раз­ночинцы. В рукописи романа эта связь подчеркнута уже в пер­вом разговоре Волохова с Верой, В ответ на иронический вопрос Веры: «Так вы — «новая, грядущая сила»?» (с. 169 наст, тома) Марк уверенно говорит: «Да, мы... — И много вас таких? — Ле­гион. — С семинаристами? — Нет, с ними тьмы тем».

Прямые намеки на связь воззрений Волохова с идеологией шестидесятников, в частности теорией «разумного эгоизма», со­держатся в также не вошедшем в окончательный текст романа эпизоде из 1-й главы четвертой части, где Марк замечает Вере: «...я долгов не признаю, точно так же, как и жертв. Да их и нет, по правде сказать... Если кто приносит жертву, так значит — она нравится ему самому — и он не даром приносит ее...»

В отличие от печатного текста романа, в черновой рукописи «Обрыва» более детально были разработаны эпизоды напряжен­ных споров Веры и Марка, основное содержание которых можно определить словами Веры о «вечной войне» героя «против гнгзда, то есть против семейства». В полемическом задоре автор «Обрыва» приписывал шестидесятникам совершенно несвойственный им цинизм в решении «женского» вопроса. Так, возражая Вере, Волохов иронически отзывается о «содом мечтателе» Райском, думаю­щем, что «женщины созданы для какой-то высшей цели, а не для... деторождения» (ср. с. 255 наст. тома).

В заключительных частях романа, последовательно прибли­жая Марка к типу «нигилиста», Гончаров делает его естествен­ником и по образованию, и по интересам. Согласно первоначаль­ному замыслу, Волохов был гуманитарием, тонко воспринимаю­щим и толкующим античную литературу. Круг чтения «позд­него» Марка также определяется веяниями времени. Не без иро­нии предлагает он Вере приносить на свидания с ней Кантову «Критику чистого разума», а в своей пропаганде среди гимнази­стов использует книгу Штрауса «Жизнь Иисуса», оказавшую зна­чительное влияние на развитие атеистической мысли, так же как и, по словам Райского, «запрещенные книги Фейербаха и (...) химию».

В таком изменении книжных интересов Волохова была своя объективная правда. Но еще больше было здесь элементов «улич­ной философии»: по страницам «антинигилистической литера­туры» 1860-х годов кочевали потрошители лягушек и отрицатели

473

эстетики, выдаваемые авторами за типичных представителей демократического движения.

Однако, несмотря на все предубеждение и тенденциозность в изображении Марка Волохова, несмотря на то раздражение, которое испытывал Гончаров при мысли о претензиях Волоховых на «особую роль в общественном движении», он несомненно осознавал их силу и понимал справедливость их оценок многих явлений. Так, не вошедший в окончательный текст «Обрыва» спор Райского с Волоховым о положении крестьянства объективно сви­детельствует о сословной узости и ограниченности позиции Рай­ского и, напротив, о демократизме и трезвом подходе к этой проблеме Волохова.

В черновой редакции романа автор не только подчеркнул убежденность Марка в правоте своих идей, но и заметил, что герои его не был «разбойником (...) и по природе, и по убеждени­ям» (ср. с. 198 наст. тома). В своей полемике с Верой Волохов неод­нократно намекал на то, что будущее его слишком неясно, чтобы он мог позволить себе связывать себя какими-нибудь обещаниями: «[своей будущностью я тебя не соблазняю — у меня нет никакой, то есть определенной. Ни угла, ни очага, ни имущества — я пожи­наю, где не сеял и сею не с тем, чтоб пожинать. Я не знаю, где буду жить, но знаю, что нигде не пущу корней.— А ты меч­таешь о гнезде]». В этих его словах звучит уже не та вульгарная проповедь «любви на срок», которая так противоречила убежде­ниям Гончарова, а трезвая оценка своих возможностей, определяе­мая сознанием общественного долга.

He следует, однако, забывать о том, что большая часть такого рода рассуждений героя, так же как и многие верные историче­ской правде детали его характеристики, остались за пределами окончательного текста романа или были поставлены под сомне­ние самим автором.

В романе, в частности, несколько раз говорится о принадлеж­ности Марка Волохова к некоей «партии действия». Но даже современники писателя не обратили внимания на то, что «партия действия»— это название революционной организации, созданной в середине 1850-х годов одним из вождей итальянского националь­но-освободительного движения Джузеппе Мадзини (в черновой рукописи романа Волохов прямо сопоставлялся с Мадзини). Пе­ресматривая свою оценку Волохова, в окончательной редакции Гончаров настойчиво подчеркивает, что представителем «партии действия» он склонен считать не Волохова, а Тушина. Устами Райского он утверждает: «...Тушины — наша истинная «партия действия», наше прочное «будущее»...» (с. 387 наст. тома). В позд-

474

них литературно-критических статьях, говоря об «Обрыве» писатель называет представителем «партии действия» уже одного Тушина (VIII, 101). Таким образом, в романе это понятие пол­ностью лишается того конкретно-исторического содержания, на которое имелось прямое указание в тексте рукописи, а важная деталь, позволяющая уяснить, насколько серьезно воспринимал Гончаров значение Волоховых в общественном движении тех лет, из окончательной редакций романа устраняется вовсе.

Тип «нового человека» во многих его проявлениях оказался в рукописи «Обрыва» более верным исторической правде, нежели в печатном тексте. И в рукописи, конечно, герой не был показав в действии, но его характер и взгляды полнее, разностороннее и достовернее вырисовывались в спорах с любимой женщиной, с идейными противниками, с либералами типа Райского. Читателю давалось право сделать свои выводы из этих споров, ему не на­вязывалось, как сделано в 6-й главе пятой части, авторское мнение, изложенное, по словам М. Е. Салтыкова-Щедрина, в виде «бесконечно длинной обвинительной речи»¹.

***

Завершая летом и осенью 1868 года, свой роман Гончаров был поглощен уже иными проблемами, прямо не связанными, как ему казалось, с трактовкой Волохова, и сам этот герой на последней стадии работы над «Обрывом» был писателю достаточно безраз­личным. «Урок» обществу, который романист хотел дать, изобра­жая «крайности» молодого поколения, казался ему теперь куда менее значительным и актуальным, чем эти новые проблемы. В этот период автор «Обрыва» был искренне убежден в том, что главное в его романе – отнюдь не изображение Волохова, а вос­создание на его страницах процесса «разнообразного проявления страсти, то есть любви», процесса, который, по его убеждению, «имеет громадное влияние на судьбу — и людей и людских дел» (с. 453 паст. тома>. Это означало новое обращение писателя к женским образам романа и тем самым – к судьбе русской женщи­ны вообще.

Еще в первом гончаровском романе – «Обыкновенная исто­рия» – обнаружилось, какое огромное значение придавая автор женской интуиции, особенностям женского мировосприятия, счи­тая его высоким эталоном в оценке не только людей, но и нрав­ственных проблем века. Та же тема прозвучала в «Обломове».

¹ _{М. Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, IX. М., 1970, с. 80.}

475

Но наиболее полное и неожиданное решение получила она в последнем гончаровском романе, в котором право суда над вре­менем над героями, воплощающими в себе его достоинства и пороки, предоставлено автором: Вере и Татьяне Марковне Бережковой. Резкое своеобразие ситуации «Обрыва» состоит в том, что этот суд вершат не безупречно чистые героини, какой была Ольга Ильинская или, например, «тургеневские девуш­ки», а оступившиеся, «павшие», как тогда выражались, жен­щины.

Прозвучавший в романе «Обрыв» авторский протест против самого понятия «падение» женщины, против несправедливости и жестокости, обрушиваемых на женщину «за всякое падение, какими бы обстоятельствами оно ни сопровождалось» - (с. 461 наст, тома), был услышан лишь немногими современниками писателя, и то со значительным опозданием.

Лишь в 1887 году известный педагог и критик тех лет В. П. Острогорский справедливо и по достоинству оценил высо­кий этический пафос гончаровского романа: «Литература наша в шестидесятых годах над увлечениями молодежи глумилась; объясняли «скачки в обрыв» женщины влиянием нигилистических развивателей, вредных книжек и даже самым образованием; Гон­чаров изобразил тоже один из таких скачков, но беспристраст­но и высокохудожественно, и не только изобразил, но и объяс­нил его причины, лежащие гораздо глубже, в целом строе пред­шествовавшей жизни; в этом отличие Гончарова от романистов тенденциозных и огромная заслуга перед литературой и об­ществом»¹.

Такая постановка проблемы была для Гончарова принци­пиально важной. В 1879 году, возражая своим критикам, он пи­сал: «Зачем вводить это в роман?»— говорили между прочим». «Зачем писать роман? — отвечу я,— если он не должен отражать жизни!» (VIII, 96).

Уникальная для творчества Гончарова напряженность кон­фликтных ситуаций, резко разрешающихся лишь в заключитель­ных главах «Обрыва», определяется не только остротой затрону­тых им общественных вопросов, но и своеобразием характеров главных героев романа. Еще в 1860 году необычность трактовки Веры отметил друг Гончарова А.В. Никитеико. «Мне показа­лось,— заметил он в дневнике,— что характер этот создан на воз­духе, где-то в другой атмосфере, и принесен на свет сюда к нам,

_____________

¹ Острогорский Виктор. Этюды о русских женщинах (Женщины в романах И. А. Гончарова).— «Женское образование», 1887, № 4, с. 233

а не выдвинут здесь же, из нашей почвы, на которой мы живем и движемся. Между тем на него потрачено много изящного. Он блестящ и ярок»¹.

Речь шла, по-видимому, о 16-й главе второй части, где начи­нал «развертываться» характер Веры, точно определенный Рай­ским: «холодна и... свободна» (т. V наст, изд., с. 290). Гордый, непреодолимый порыв к свободе и правде, страстная и своевольная натура, живущая по своим законам добра и справедливости,— такою была задумана Вера в ранних творческих планах романа. Тогда, в конце 1850-х — начале 1860-х годов, она действительно могла, показаться принесенной из другой «атмосферы». Насколько же современной и живой -оказалась бы она в литературе кануна 1870-х, рядом с Настасьей Филипповной и Аглаей Епанчиной Достоевского, а позднее — Анной Карениной Толстого!

Эта близость, недовоплощеиная и скорее угадываемая в печат­ном тексте «Обрыва», отчетливо прослеживается в его черновой рукописи. Так, во «взаимной исповеди» Веры и бабушки, трижды перерабатывавшейся писателем, но не вошедшей в печатный текст романа, властно звучит близкая Достоевскому тема искуп­ления «греха» страданием, настойчиво подчеркивается, что выс­ший суд над людскими поступками исходит не от людей. Бог выступает здесь как олицетворение высшей, идеально нравствен­ной силы, противопоставленной далекому от всякой нравствен­ности миру Тычковых и Крицких. Так сливаются воедино в гон­чаровском романе проблемы этические с проблемами социальны­ми, так сближается нравственное кредо Гончарова с важной для Толстого мыслью, запечатлевшейся в знаменитом эпиграфе к роману «Анна Каренина»: «Мне отмщение, и аз воздам».

Свобода выбора в любви как высшее проявление нравствен­ной свободы личности, противопоставившей свое чувство прин­ципам сословного брака (Татьяна Марковна Бережкова) или общепринятым нормам морали (Вера), освобождает героинь Гон­чарова от ответственности перед людьми, но не ответственности перед собой. Отсюда (в черновой редакции романа), с одной сто­роны,— гордые, афористически звучащие слова бабушки: «Где люди засудили бы, там бог освобождает», а с другой — ее же слова, обращенные к Вере: «Пусть я, старуха, отжила и по глу­пости верю в старое, по-старому воспитана.— А ты родилась и училась [в новых понятиях, отчего же ты убиваешься как пре­ступница? Прыгай, скачи и веселись: ведь ты любишь... тебя

________________

¹ А. В. Никитенко . Дневник в 3-х томах, т. II. М., 1955, с. 151.

471

любят <…> Ты свободна – бояться тебе нечего – бабушка тебя не стесняла и будет любить, что бы ты ни сделала: ты это знаешь…] А отчего ты потеряла покой, пожелтела, состарелась в неделю?.. Отчего не поешь, не веселишься, не идешь опять туда где любовь: <…>

..Потому что совесть не чиста, потому что оступилась».

Так снимается внешнее противоречие между переоценкой «падения», осуществленной Гончаровым в его последнем романе и тезисом о нравственной ответственности каждого за «просту­пок», лежащим в основе этической позиции автора «Обрыва». Вооружаясь, по его словам, «против тяжкой ответственности, ко­торой слепо и без разбора подвергают женщин» (с. 462 наст, тома), обрекая их на безнадежность и отчаяние, писатель отнюдь не избавляет своих героинь (да и героев — вспомним несложив­шуюся жизнь Ватутина и покаянные монологи Волохова) от суда собственной совести.

Сцена «взаимных признаний» Веры и бабушки, исполненная высокого трагедийного звучания (Тургенев, познакомившись с ней еще в середине 1850-х годов, заметил, что она годится «хоть бы в роман Гёте»¹), по существу является бунтом русской жен­щины, отстаивающей право на счастье. Его историческая и нрав­ственная обусловленность представлялись Гончарову очевидными. Именно поэтому свой последний роман писатель долгое время намеревался посвятить «русским женщинам», выражая тем са­мым, как признавался он в одном из писем, «уверенность в их достоинстве... да веру в добро вообще»².