Гейро Л.С. Комментарии к роману Обрыв

Одолев «воображение, пожалуй — так называемое сердце Веры», Марк «не одолел ее ума и воли. В этой области она обна­ружила непреклонность, равную его настойчивости» (с. 266 наст, тома). Отсюда — трагический исход.

Столкновение двух личностей, за каждой из которых стоит своя «правда», становится явлением не только эмоциональной, но и социальной жизни. Логика ищущей мысли определяет логику поведения, поэтому каждый шаг навстречу чувству проходит контроль разума. И если чувство противоречит разуму — тем

489

хуже для чувства. Примерно такова умозрительная основа двух свиданий — двух идеологических сшибок Веры и Марка.

Так судьба человека, поглощенного страстью, но высвобож­дающегося из «любовного рабства», характеризует эпоху, одна из основных черт которой — раскрепощение личности. Так лично пережитое помогает автору глубже и правдивее раскрыть душу героя.

Вслед за романтиками Гончаров рассматривает страсть как некую стихийную силу, неподвластную человеческому разуму «Страсть самовластна. Она не слушает человеческих уставов и покоряет людей своим неизведанным приходом»,— записывает он в черновиках романа. Для поэтики «Обрыва» определяющими ста­новятся аналогии грозовых явлений в природе и душе человека. По мере развития основного конфликта романа разбушевавшаяся стихия становится символом бурь, потрясающих человеческую душу, символом страсти. Признание обреченности перед страстью естественно вытекало из присущего писателю ощущения человеческого бессилия перед всевластной судьбой. Достаточно близким Гончарову оказывается, таким образом, мировосприятие Тютчева, выразившееся уже в одном из ранних его стихотворений — вариации на тему из Гейне: «Из края в край, из града в гpaд || Судьба как вихрь, людей метет, || И рад ли ты или не рад, || Что нужды ей?.. Вперед, вперед!»

Тесно связывает воззрения автора «Обрыва» с философским Содержанием и тенденциями романтической поэзии тема таинст­венной власти красоты. «Язвительная, опасная, безотрадная»— так определяется в романе красота Веры. В восприятии Райского Вера принимает «образ какого-то таинственного, могучего» облеченного в красоту зла..» (с. 47 наст. тома). Образ этот невольно напоминает читателю знаменитые слова Дмитрия Карамазова: «Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинст­венная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей», также несомненно связанные с философией русского романтизма.

Другой аспект этой темы вырисовывается в описании таинст­венного и непреодолимого влечения Райского к Вере: «Он чувст­вовал, что связан с ней... какою-то враждебною, разжигающею мозг болью, какими-то посторонними, даже противоречащими любви связями» (с. 74 наст. тома). Та же тема «любовного раб­ства», прозвучавшая еще в 1850-х годах в повестях Тургенева «о трагическом значении любви», вновь возникает в его «полу­фантастических, полуфизиологических» рассказах конца 1860-х — начала 1870-х годов, в которых «любовь трактуется как случаи

490

подчинения воли, подчинения насильственного, даже злобного, как злая страсть»¹.

Коснулось романа Гончарова и влияние «неуловимо тонкой, поэтической и задумчивой» (VIII, 421) лиры Фета, выявляющее одну из главных особенностей поэтики «Обрыва»: воплощение в образе Веры, всепобеждающей любовной страсти. Ведь именно стихотворение Фета «Венера Милосская» (1856), этот гимн «всепобедной власти» красоты, вдохновило Гончарова на своеобразную характеристику героини, кажущейся Райскому прекрасной ста­туей с «всепобедной красотой лица, с красотой ума, с красотой непреклонной воли». Райский, по словам Гончарова, «чувствовал эту красоту нервами, ему было больно от нее» (с. 225 наст, то­ма). Так было предугадано то «новое, никогда не уловленное прежде чувство боли от красоты...»², которое JI. Толстой отметил в стихотворении Фета «В дымке-невидимке...», созданном через четыре года после опубликования гончаровского романа. «В той или иной метафоре» раскрывается «порой целая страница исто­рии литературного искусства, а за нею и страница истории по­этического мироощущения, в свою очередь... обусловленного мироощущением внепоэтическим, и, следовательно, фактами внешне­го бытия...» ³.

В статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров писал: «Бе­линский сказал мне однажды... «что другому стало бы на десять повестей, у него укладывается в одном романе!». Это сказал он про самую краткую из моих книг — «Обыкновенную историю»! Что сказал бы он об «Обломове», об «Обрыве», куда уложилась и вся моя, так сказать, собственная и много других жизней?» (VIII, 113).

Действительно, как ни в каком другом романе Гончарова, в его «Обрыве» во всей полноте и противоречивости отразились философские, нравственные, социальные искания писателя, опре­делявшие его жизнь в течение двадцати лет, приходившихся на период крутых переломов в общественном развитии России вто­рой половины XIX века. Проблемы, волновавшие писателя на разных этапах его творческого и жизненного движения, оказа-

_

¹ Г. А. Вялый. Тургенев и русский реализм. – М. – Л., 1962, с. 218-219.

² Письмо Фету от 11 мая 1873 года. — JI. Н. Тол стой. Ноли. собр. соч., т. 62. М., 1953, с. 26.

³ А. И. Белецкий. Избранные труды по теории литера­туры. М., 1964, с. 75.

лись сосредоточенными и пределах одного романа. Многие из них явно отошли но второй план но только дли времени, но и для самого автора, Иные только еще зарождались в его сознании и в общественной и нравственной жизни. Роман Гончарова вме­стил в себя и то и другие. Но именно в созданных летом и осе­нью 1868 года последних частях «Обрыва» Гончаров ближе всего подошел к тому типу нравственно-философского романа, которой был блистательно осуществлен в 1860-х — середине 1870-х годов Толстым и Достоевским.

Писатель сознавал, что он стоит на совершенно новом, не­обычайно ответственном пути, движение по которому потребует максимального напряжения творческих и душевных сил. Присту­пая в июне 1868 года к работе над четвертой частью «Обрыва», он писал М. М. Стасюлевичу, знакомому с тремя первыми частя­ми романа: «Я ... в голове закончил все — и к тому, что я Вам рассказал, прибавилось многое, но такое смелое и оригинальное, что если напишется, то я буду бояться прочесть и Вам, чтоб Вы не засмеялись моей смелости. Такая смелость может оправдаться только под пером первоклассного писателя, как Пушкин, Го­голь... Я боюсь, боюсь этого небывалого у меня притока фанта­зии, боюсь, что маленькое перо мое не выдержит, не поднимется на высоту моих идеалов...» ¹

Трудно сказать, какую смелость — художественных исканий или социальных решений — имел в виду автор «Обрыва» в своем стремлении показать, «как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды» (с. 325 наст. тома). Важен конечный резуль­тат авторских усилий. Высокий патриотизм Гончарова, нравст­венный его максимализм, противопоставленный глубоко укоре­нившимся предрассудкам времени, верность исторической правде, позволившая писателю, вопреки консервативной тенденции, пока­зать неизбежный распад устоев, на которых основывалось царст­во Тычковых, оправдали эту смелость. Порою забывается, что верность «старой правде», олицетворенной в Татьяне Марковне Бережковой, ее образе мыслей, характере, жизненных установках и защищаемой Гончаровым, в какой-то мере является вызовом сформировавшей героиню среде. По крайней мере дважды, в на­чале и в конце жизни, бабушка посягнула на основы ее сущест­вования: в юности, отказавшись от сословного брака и свободно отдавшись чувству, и — в старости, выгнав из Своего дома «ува­жаемого человека» — взяточника, вора и лицемера Тычкова. При

________________-

¹ «М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», с. 17.

492

всем предубеждении, к Волохову Гончаров сумел показать, что вольнолюбие и жажда нового охватили не только столицы Рос­сийской империи, но и далекую провинцию, не стал скрывать от читателя и того, что характер Волохова не лишен обаяния, а его программа — привлекательности.

Великолепные картины Поволжья, мастерски написанный образ Марфеньки, сочувственно нарисованные типы крепостных, глубоко и разносторонне воссозданный характер художника-ди­летанта Райского, живописная галерея провинциальных дворян, оригинальный образ Тита Никоныча Ватутина, этого рыцаря дво­рянской чести, не говоря уже о центральных образах — Вере и бабушке,— все это обеспечило «Обрыву» долгую жизнь в ряду других выдающихся образцов русского классического романа.

493.