Литература по госам / Бисмарк - Мысли и воспоминания / Том I

154 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

лоб, где, по словам френологов39, заключена рассудительность. Шверин — государственный деятель без глазомера, он скорее способен разрушать, чем созидать».

Относительно ограниченности прочих лиц принц со мной согласился. Но главной его целью было представить мое назначение в Петербург в виде своего рода отличия; мне пока­ залось даже, что он как будто почувствовал облегчение, когда неприятный и для него вопрос о моем перемещении был исчерпан в разговоре, начатом по моей инициативе. Регент отпустил меня весьма милостиво, а я оставил его, охваченный чувством неиз­ менной преданности к нему и еще большего презрения к тем карьеристам, которые в ту пору при поддержке принцессы ока­ зывали на него большое влияние.

Ее высочество на первых порах могла считать себя осно­ вательницей и покровительницей министерства «новой эры». Впрочем, и во время существования этого кабинета ее влияние не долго оставалось решающим (gouvernemental) и вскоре при­ обрело характер протежирования тем министрам, которые были неудобны высшему государственному руководству. По­ жалуй, больше всего ее покровительством пользовался граф Шверин, находившийся под влиянием Винтера— впоследствии Данцигского обер-бюргермейстера 40 и других чиновников из ли­ берального лагеря. Будучи министром, он довел свою незави­ симость от регента до такой степени, что на письменные прика­ зания его высочества возражал письменно, что они не контр­ ассигнованы. Когда министерство вынудило однажды регента подписать какую-то бумагу против его желания, он сделал совершенно неразборчивую подпись и вдобавок раздавил на ней перо. Граф Шверин приказал вторично переписать документ начисто и настоял на том, чтобы подпись была сделана четко. Тогда регент подписался, как обычно, но смял бумагу в комок и кинул ее в угол; бумагу подняли, разгладили и приобщили к

V

29 января 1859 г. я был назначен посланником в Петербург, но выехал из Франкфурта только 6 марта и до 23 марта пробыл в Берлине. За это время я имел случай узнать на практике, как расходуется австрийский секретный фонд, о чем ранее я знал только из упоминаний в прессе. Банкир Левинштейн, который, много лет исполняя секретные поручения моих на­ чальников, был в сношениях с руководителями иностранной по­ литики в Париже и в Вене и лично с императором Наполеоном, прислал мне утром в самый день моего отъезда следующее письмо;

«Настоящим позволяю себе почтительнейше пожелать ва­ шему превосходительству счастливого пути и успешного выпол­ нения возложенной на вас миссии, в надежде, что мы будем скоро иметь удовольствие приветствовать вас здесь, так как в своем отечестве вы, несомненно, способны проявить себя более по­ лезным образом, нежели вдали от него.

В наше время нужны люди, нужна энергия; в этом здесь убе­ дятся, быть может, слишком поздно. Но события в наше время идут стремительно, и мир, на мой взгляд, едва ли долго про­ длится, как бы ни старались что-то склеить на несколько меся­ цев.

Я совершил сегодня маленькую операцию, которая принесет, надеюсь, хорошие плоды; позднее я буду иметь честь сообщить вам о них.

В Вене очень встревожены вашим назначением в Петербург, так как считают вас своим принципиальным противником.

Было бы очень хорошо наладить там отношения, ибо рано или поздно мы найдем общий язык с этими державами.

Если бы ваше превосходительство, хотя бы в нескольких строках, и притом по вашему усмотрению, сообщили мне, что вы лично не предубеждены против Австрии, то это принесло бы неизмеримую пользу. Господин фон-Мантейфель всегда гово­ рит, что я отличаюсь упорством при осуществлении той или иной идеи и не успокаиваюсь, пока не достигаю цели,—но при этом добавляет, что я не жаден ни на почести, ни на деньги. Я горжусь тем, что до сих пор, слава богу, никто не понес убытка от сношений со мной.

На время вашего отсутствия я с радостью предлагаю вам свои услуги для устройства ваших дел здесь или в любом дру­ гом месте. Вряд ли кто-нибудь стал бы служить вам более честно

ибескорыстно.

Ссовершенным почтением честь имею быть вашего прево­ сходительства покорнейшим слугой

Левинштейн.

Б[ерлин], III-50».

Я оставил письмо без ответа, но сам господин Левинштейн посетил меня в тот же день, перед самым моим отъездом на вок­ зал, в Hotel Royal, где я остановился. Предъявив мне в ка­ честве рекомендации собственноручное письмо графа Буоля, он предложил мне принять участие в одном денежном пред­ приятии, которое «наверняка даст мне 20 тысяч талеров ежегодно». На мое возражение, что у меня нет свободных капиталов, он ответил, что вместо денежного вклада от меня требуется иное: защищать при русском дворе не только прусские, но и австрийские интересы, ибо дело, о котором идет

речь, может пойти успешно лишь в том случае, если отноше­ ния между Россией и Австрией будут благожелательные. Мне очень хотелось иметь в руках документ, удостоверяющий сде­ ланное мне предложение, чтобы наглядно доказать регенту, как основательно было мое недоверие к политике графа Буоля. Поэтому я заявил Левинштейну, что в столь щекотливом деле мне необходимо иметь более верную гарантию, нежели его сло­ весное заявление, подкрепленное несколькими строками, на­ писанными рукой графа Буоля, которые он оставил при себе. Он уклонился от того, чтобы дать мне письменное обязатель­ ство, но увеличил предлагаемую сумму до 30 тысяч талеров в год. Убедившись, что мне не удастся получить от него никакого письменного доказательства, я предложил Левинштейну оста­ вить меня и сам направился к выходу. Он последовал за мной на лестницу, развязно продолжая разговор на тему: «Одумай­ тесь, ведь неприятно иметь врагом «императорское прави­ тельство». Лишь после того как я обратил его внимание на крутизну лестницы и на мое физическое превосходство, он поспешно спустился с лестницы и уехал.

Этого посредника я знал лично потому, что он много лет был доверенным лицом в министерстве иностранных дел и во времена Мантейфеля являлся ко мне с поручениями оттуда. Свои связи в низших инстанциях он поддерживал чрезмерно щедрыми чаевыми.

Когда я стал министром и пресек отношения Левинштейна с ведомством иностранных дел, то попытки возобновить эти от­ ношения делались неоднократно, в частности со стороны нашего консула в Париже Бамберга, который много раз заходил ко мне и упрекал меня за то, что я столь дурно поступаю с таким «превосходным человеком», как Левинштейн, занимающим такое положение при европейских дворах.

Вообще я счел нужным отменить немало обычаев, укоренив­ шихся в министерстве иностранных дел. Старик-швейцар, горь­ кий пьяница, служивший много лет при здании министерства, не мог быть как должностное лицо попросту уволен. Я заста­ вил его подать прошение об отставке, пригрозив притянуть в суд за то, что он «показывает меня за деньги», пропуская ко мне всякого, кто дает ему на чай. Когда он стал возражать, я заста­ вил его замолчать, сказав: «А когда я был посланником, разве вы не показывали мне господина фон-Мантейфеля во всякое время за один талер, а когда приказ никого не принимать был особенно строг, то за два талера?» О моих собственных слугах мне не раз докладывали, какие несуразно крупные чаевые раздавал им Левинштейн. Активными агентами и взяточни­ ками были некоторые канцелярские служители, оставшиеся от Мантейфеля и Шлейница; среди них был один чиновник, занимавший сравнительно незначительный пост, будучи в то

же время видным масоном. Граф Бернсторф, бывший министром весьма короткое время, не сумел искоренить продажность чиновников в ведомстве иностранных дел; вероятно, к тому же он был слишком переобременен делами и своим графским

возможность сделать это устно, что произошло лишь несколь­ ко месяцев спустя. От письменного донесения я не ждал успеха, так как покровительство Левинштейну со стороны го­ сподина фон-Шлейница восходило не только к регенту, но и до кругов, близких к принцессе*, которая в своем освещении деловых вопросов обнаруживала не столько призвание к про­ верке объективных доказательств, сколько склонность брать на себя защиту моих противников.

* Сравни с тем, что обнаружилось на процессе гофрата Манхе, октябрь 1891 г.

ГЛ А В А Д Е С Я Т А Я

П Е Т Е Р Б У Р Г

I

В истории европейских государств едва ли известен другой пример, когда неограниченный монарх великой державы ока­ зал своему соседу такую услугу, как император Николай — Ав­ стрийской монархии. При том опасном положении, в каком она находилась в 1849 г., он пришел ей на помощь 150-тысячным войском, усмирил Венгрию, восстановил там королевскую власть и отозвал свои войска, не потребовав за это никаких выгод, никаких возмещений, не упомянув о спорных между обоими государствами восточном и польском вопросах. Не менее бескорыстную, дружескую помощь, чем та, какую император Николай оказал Австро-Венгрии в ее внутренней политике, он в дни Ольмюца1 продолжал оказывать ей за счет Пруссии

ив ее внешней политике. Если даже им руководила не дружба, а соображения, [диктовавшиеся] императорской русской поли­ тикой, все же это было более того, что обычно делает один монарх для другого монарха; лишь такой самовластный, пре­ увеличенно рыцарственный самодержец был способен на это. Николай смотрел в то время на императора Франца-Иосифа,

как на своего преемника и наследника в руководстве консер­ вативной триадой2. Он считал последнюю солидарной перед лицом революции и, озабоченный поддержанием ее гегемонии,

уповал больше на Франца-Иосифа, чем на своего собственного наследника 3. Еще более низкого мнения был он о способности нашего короля Фридриха-Вильгельма взять на себя роль вождя на поприще практической политики и считал, что он, так же как и его собственный сын и наследник, не может руководить монархической триадой. В Венгрии и Ольмюце император Ни­ колай действовал в убеждении, что волею божиею он призван возглавить монархическое сопротивление надвигающейся с За­ пада революции. По природе он был идеалистом, хотя изоли­ рованность русского самодержавия и придала ему черствость,

инадо лишь удивляться, как при всех испытанных им впечат­

лениях, начиная с декабристов, он сумел пронести через всю жизнь свойственный ему идеалистический порыв.

Как он понимал свои отношения с собственными поддан­ ными, явствует из одного факта, о котором рассказал мне сам Фридрих-Вильгельм IV. Император Николай попросил его при­ слать двух унтер-офицеров прусской гвардии для предписан­ ного врачами массажа спины, во время которого пациенту над­ лежало лежать на животе. При этом он сказал: «С моими рус­ скими я всегда справлюсь, лишь бы я мог смотреть им в лицо, но со спины, где глаз нет, я предпочел бы все же не подпускать их». Унтер-офицеры были предоставлены без огласки этого факта, использованы по назначению и щедро вознаграждены. Это показывает, что, несмотря на религиозную преданность русского народа своему царю, император Николай не был уверен в своей безопасности с глазу на глаз даже с простолю­ дином из числа своих подданных; проявлением большой силы характера было то, что он до конца своих дней не дал этим переживаниям сломить себя. Будь у нас в ту пору на престоле лицо, столь же симпатичное ему, как молодой император ФранцИосиф, он, возможно, поддержал бы Пруссию в тогдашнем споре о гегемонии в Германии, как поддерживал Австрию. Необходимым условием для этого было бы, чтобы ФридрихВильгельм IV закрепил и использовал победу своих войск в марте 1848 г. 4; а ведь это было вполне возможно без дальней­ ших репрессий, подобных тем, какие пришлось применить Ав­ стрии в Праге и Вене руками Виндишгреца, а в Венгрии —

спомощью русских.

Вмое время в петербургском обществе можно было наблю­ дать три поколения. Самое знатное из них — европейски

иклассически образованные grands seigneurs [вельможи] вре­ мен Александра I — вымирало. К нему можно было еще отне­ сти Меншикова, Воронцова, Блудова, Нессельроде, а по уму

иобразованию также и Горчакова, несколько уступавшего названным лицам вследствие своего непомерного тщеславия. Все они получили классическое образование, говорили совер­ шенно свободно не только по-французски, но и по-немецки

ипринадлежали к сremе [сливкам] европейского общества.

Второе поколение было одних лет с императором Николаем или во всяком случае отмечено его печатью и ограничивалось в своих разговорах преимущественно придворными новостями, театром, повышениями, награждениями и чисто военными ин­ тересами. В качестве исключения из этой категории, прибли­ жавшейся по своему духовному облику к старшему поколе­ нию, могут быть названы старик князь Орлов, который выде­ лялся своим характером, изысканной учтивостью и безупреч­ ным отношением к нам; граф Адлерберг и его сын, впоследствии министр двора, наряду с Петром Шуваловым, самая светлая

голова из тех, с кем мне приходилось там встречаться, человек, которому недоставало только трудолюбия, чтобы играть руко­ водящую роль; более всех других симпатизировавший нам, немцам, князь Суворов, в котором традиции русского генерала николаевских времен сочетались в резком, но не неприятном контрасте с чертами немецкого бурша, реминисценцией немец­ ких университетов; железнодорожный генерал Чевкин5, чело­ век в высшей степени тонкого и острого ума, каким нередко отличаются горбатые люди, обладающие своеобразным умным строением черепа; он вечно ссорился и все же был в дружбе с князем Суворовым; и, наконец, барон Петр фон-Мейендорф, самое симпатичное, с моей точки зрения, явление среди дипло­ матов старшего поколения. Он был в свое время посланником

вБерлине и по образованию и утонченным манерам принадле­ жал скорее александровскому времени. В ту пору он благодаря

уму и храбрости выбился из положения молодого офицера ар­ мейского полка, с которым проделал французские походы6, до уровня государственного деятеля, к слову которого вниматель­ но прислушивался император Николай. Гостеприимный дом Мейендорфа как в Берлине, так и в Петербурге был местом, куда приятно было притти, чему немало способствовала его супруга, по-мужски умная женщина, благородная, глубоко по­ рядочная, приветливая., еще более ярко, чем ее сестра, госпожа фон-Фринтс во Франкфурте, подтверждавшая ту истину, что

всемье графов Буоль наследственный ум был леном, переда­ вавшимся по женской линии (Kunkellehn 7 ). Ее брат, австрий­ ский министр граф Буоль, не унаследовал той его доли, без ко­ торой нельзя руководить политикой великой монархии. Лично брат и сестра были друг другу нисколько не ближе, чем ав­ стрийская и русская политика. Когда я в 1852 г. был послан

счрезвычайной миссией в Вену8, отношения между ними были еще таковы, что госпожа Мейендорф склонна была облегчить осуществление моей, дружественной Австрии, миссии: несом­ ненно, она руководилась инструкциями супруга. Император Николай желал в то время нашего соглашения с Австрией. Когда же год или два спустя, во время Крымской войны, зашла речь о моем назначении в Вену, отношение госпожи Мейен­ дорф к брату выразилось в следующих словах: она надеется, что я приеду в Вену и «доведу Карла до желчной лихорадки». Как жена своего мужа, госпожа Мейендорф была русской патриоткой, но и без того она и по своему личному побуждению не одобрила бы враждебной и неблагодарной политики, на путь которой граф Буоль толкал Австрию.

Третье, молодое, поколение обнаруживало обычно в обще­ стве меньшую учтивость, подчас дурные манеры и, как пра­ вило, большую антипатию к немецким, в особенности же к прусским, элементам, нежели оба старших поколения. Когда

по-немецки, они были непрочь скрыть, что понимают язык, отвечали нелюбезно или вовсе отмалчивались и в своем отно­ шении к штатским далеко не соблюдали того уровня учти­ вости, какой был принят в кругу лиц, носивших мундиры и ордена. По распоряжению полиции слуги представителей ино­ странных правительств носили галуны и особо присвоенные им ливреи, и это было вполне целесообразно. Иначе члены дипло­ матического корпуса, не имея обыкновения носить на улице мундир и ордена, рисковали такими же, порой крупными, неприятностями с полицией и лицами из высшего общества, каким зачастую подвергались на улице или на пароходе штат­ ские, если они не имели ордена или не были известны, как знат­ ные лица.

В наполеоновском Париже я наблюдал то же самое9. Если бы я прожил там долее, то мне пришлось бы усвоить фран­ цузский обычай и ходить по улице не иначе, как с тем или дру­ гим знаком отличия. На одном из парижских бульваров мне во время какого-то празднества пришлось быть свидетелем такой сцены: толпа в несколько сот человек оказалась не в состоянии двинуться ни взад, ни вперед, попав из-за чьей-то нераспоряди­ тельности между двумя отрядами войск, маршировавшими в противоположном один другому направлении; полиция, не понимая причины затора, набросилась на толпу, пуская в ход кулаки и столь излюбленные в Париже coups de pied [пинки ногой], пока не оказалась лицом к лицу с каким-то monsieur decore [господином с орденом]. Красненькая ленточка побудила полицейских по крайней мере выслушать протесты ее облада­ теля и заставила их, наконец, убедиться, что толпа, которая казалась им строптивой, была зажата между двумя отрядами войск и не могла поэтому никуда податься. Начальник воз­ бужденных полицейских вышел из затруднительного поло­ жения с помощью шутки: указывая на отряд chasseurs de Vin¬ cennes [венсенских стрелков], которые дефилировали d'un pas gymnastique [беглым шагом] и сперва не были им замечены, он

И в Петербурге я рекомендовал бы появляться на улице не иначе, как со знаками одного из высших русских орденов, если бы тамошние расстояния не заставляли обычно пользо­