Otkryt_yaschik_Skinnera

ка, которая в момент выстрелов была в школьном дворе, позже говорила, что находилась за забором игровой площадки. Ее вос­ поминания оказались совсем не запечатленными навсегда; уже через неделю они начали блекнуть. Коллеги Лофтус изучали вос­ поминания тех. кто видел взрыв «Челленджера». На следующий день Ульрих Нейсер из университета Эмори опрашивал людей о том, где они находились в момент катастрофы с шаттлом. Записи ответов свидетелей были такими: «Я стоял перед телефонной бул­ кой», «Я жарила яичницу на кухне, а приемник стоял на подокон­ нике». Через три года Нейсер опросил тех же людей, и лишь очень немногие из респондентов дали те же ответы. Их воспоминания существенно изменились: яичница превратилась в бутерброд, а кухня — в пляж; телефонная будка, как на картине Дали, транс­ формировалась в здание музея. Когда опрашиваемым показыва­ ли их изначальные показания, записанные сразу же после катаст­ рофы, они не могли в них поверить. Люди были уверены в своих более поздних описаниях, что очень хорошо показывает сомни­ тельную связь между уверенностью и достоверностью. Ложные воспоминания оказались пронизаны субъективной достовер­ ностью, так что вымысел в этом перевернутом с ног на голову мире воспринимался как факт.

Когда взорвался «Челленджер», мы с сестрой сидели в ка­ фетерии университета Тафта. Мы ели сандвичи с тунцом, и ли­ стья салата выглядывали из-под ломтиков рыбы. За огромны­ ми окнами голые ветви деревьев образовывали черный рисунок на светлом небе. Я всегда это отчетливо помнила, но теперь не уверена... Теперь я ни в чем не уверена. Может быть, я находи­ лась в гостиной дома моей матери, с желтой обивкой стульев и колючим ковром на полу, и мы видели по телевизору два хвос­ та дыма, растворяющихся в темноте. Все-таки нет, было, дол­ жно быть, иначе. В тот день ведь шел дождь, не так ли? И мы с моим здоровенным ирландцем-бойфрендом пили пиво в пабе «Черная роза»... а может быть, это было позже? Шаттл все па-

дал и падал, когда бы мы ни включили телевизор; я хорошо за­ помнила восторженные лица толпы, в патриотическом порыве обращенные к небу, а потом этот сосущий звук... и общий вздох. Корабль разваливался, куски обшивки летели к земле, а тел не было видно — они исчезли.

—Где вы были, когда взорвался «Челленджер»? — спраши­ ваю я Лофтус.

—Я сидела в своем кабинете, одна, — отвечает она, и я пред­ ставляю ее, сидящую за столом. А потом — в одиночестве у нее дома, в ее просторном доме на Западном побережье, где гал­ стуки ее «бывшего» все еще висят в шкафу, как будто он может вернуться.

—Он ушел, потому что я не могла прекратить работать, — говорит Лофтус. — Он хотел путешествовать в отпуск и вести нормальную жизнь. А мое представление о развлечении — это сидеть перед компьютером и пытаться ответить на вопросы.

УЛофтус нет мужа и нет детей, о чем, по ее словам, она жалеет.

— К тому времени, когда мы попытались завести детей, было поздно, — говорит она. — Мне было тридцать шесть, и каждый месяц на белье появлялась кровь.

Япредставляю ее себе в одиночестве — в ее кабинете, дома, но главное — в ее сфере исследований. Мне интересно: если бы те вопросы, которые задавала Лофтус, задавал мужчина, какие отве­ ты он получил бы? Впрочем, по правде говоря, не думаю, что имен­ но пол иногда делает Лофтус недоверчивой. Дело не в том, что она словно с неба свалилась, всегда в одиночестве, там, где женщине не следовало бы находиться. Факт остается фактом: Лофтус, по­ хоже, не совсем контролирует ситуацию. Не она направляет свой корабль. Она говорит странные вещи, на стене ее кабинета висят мишени, по которым она практиковалась в стрельбе, но в то же время она проводит блестящие эксперименты, хоть и сравнивает себя при этом с Шиндлером. Она звонитмне, потом швыряет труб­ ку, потом звонит снова и виновато говорит:

— Боже мой, я вам нагрубила. — Больше никаких объясне­ ний, странно... — Я просто, — продолжает она, — просто ис­ пытываю потребность воссоединять семьи, разбитые из-за об­ винений, вызванных ложной памятью. Мне просто хочется объединить людей. — Это говорит Лофтус, лишившаяся мате­ ри девочка, которая через двадцать лет после развода все еще держит вещи «бывшего» в своем доме. «Потребность», говорит она, «воссоединение»... Похоже, Лофтус не осознает, что эта потребность — доказательство того, что она так старается оп­ ровергнуть. В ней самой есть какой-то раскол, неразрешенный, подавленный, иногда проявляющийся в странных высказыва­ ниях. Она — жертва, которая сомневается в достоверности слу­ чившегося с ней. Это — один из способов освободиться.

Н о , знаете, Лофтус многое нам подарила. Ее одиночное сво­ бодное падение принесло очень значимые озарения, отмахнуть­ ся от которых мы не можем. Так где вы были, когда взорватся «Челленджер»? Вы это помните? Лофтус показала нам, как в ы ­ соко мы летаем и как далека земля — мы ведь невесомы.

—Что вас поддерживает? — спрашиваю я. — Если вы не можете доверять памяти, то на что вы можете полагаться? — Я вспоминаю слова Достоевского о том, что несколько хороших воспоминаний — это все, что нужно, чтобы примириться с ми­ ром. Однако стоит пожить какое-то время в Лофтус-ленде, как становится трудно определить, во что можно верить. — У вас есть религия? — спрашиваю я ее.

—Что у вас есть? — спрашиваю я, но на самом деле думаю: «Что есть у каждого из нас?» Что?

Лофтус мне не отвечает. Вместо этого она говорит:

—Несколько дней назад я написала письмо своей матери. — Она показывает его мне.

Дорогая мама!

Сегодня воскресенье, идет дождь, погода отвратитель­ ная. Я проснулась утром с ощущением отвращения к жизни .

Тебя нетуже сорок лет... Мне хотелось бы рассказать тебе о некоторых вещах, которые я сделала за эти четыре десяти­ летия. Недавно я делала доклад о своих исследованиях па­ мяти на конференции в Чикаго. Это была национальная кон­ ференция, посвященная невинно приговоренным к смерти и смертным приговорам. Там я видела двадцать шесть муж­ чин и двух женщин, невинно осужденных обитателей камер смертников; они плакали и обнимали друг друга. Благодаря своей работе я соприкоснулась с людьми, испытавшими ужасную несправедливость.

Когда я не веду исследований и не преподаю, я занима­ юсь защитой невинно обвиненных. Конечно, я не уверена, что тот, кому я помогаю, и в самом деле обвинен напрасно, но мысль о том, что обвинение может быть ложным, меня ужас­ но мучает... Я чувствую себя обязанной помочь и испыты­ ваю чувство вины, если хоть на минуту ослабляю усилия.

Почему я такой трудоголик? Может быть, это способ из­ бежать мучительных мыслей? Может быть, работа означает, что я делаю в жизни что-то важное? Сейчас я так занята, что не остается времени думать о том, чего мне не хватает, — семьи, любви, близости. Вот по чему я тоскую. И я очень ску­ чаю по тебе.

С вечной любовью Бет.

В конце концов Лофтус так и не дает мне ответа: что у нее есть. В конце концов, остается только понимание испытывае­ мой одинокой женщиной боли. Может быть, это и все, что есть у каждого из нас, — просто обыкновенная боль. Никаких на­ дежных воспоминаний, но вполне реальное раскаяние, сожа­ ления, тяжелые, как камни, — на них-то можно рассчитывать. Мы можем, как это делает Лофтус, громоздить эти камни друг на друга, вес выше и выше, стараясь дотянуться до чего-то.

Часть первая

Стоял 1953 год. День операции был жарким и безветрен­ ным, над Хартфордом сияло синее небо. Молодой паци­

ент, Генри, страдал жестокой эпилепсией; приступы были та­ кими частыми, что почти разрушили его жизнь. В короткие про­ межутки между припадками Генри мечтал о той жизни, которую вел до болезни, когда его рука была достаточно тверда, чтобы охотиться в лесу. Отец Генри был в ужасе от его заболевания, мать пыталась облегчить мучения сына, когда у того изо рта начинала бить пена. Лекарства не помогали. Спорт не помо­ гал. Молитвы не помогали. Тогда доктор Сковилль из Хартфор­ дского госпиталя предложил экспериментальное лечение. Се­ мья сказала «да».

Ни Генри, ни его родители не знали доктора Сковилля. Они не знали, например, что тот увлекается лоботомией и уже про­ извел более трехсот операций в психиатрических лечебницах округа; со своей ручной дрелью он переходил от пациента к па­ циенту, пока не прооперировал всех до одного. Сковилль был необыкновенно красив, это все видели, и родные Генри счита­ ли его аристократом; чего они не знали, так это мнения неко­ торых его коллег, считавших доктора Сковилля склонным к чрезмерному риску. В свободное время Сковилль обожал го­ нять по дорогам Коннектикута на красном «ягуаре», пресле­ дуемый полицией; еще он любил тратить деньги, а его жена вспоминает, как, ухаживая за ней, он вскочил на подножку движущегося «шевроле».

— Он — новатор, никогда не соглашавшийся принять status quo. За фасадом бешеной активности, движимый ненасытным эго, он искал лучшие пути лечения, — писал о нем один из его коллег в «Джориал оф сергикал нейролоджи».

Вот в руки этого-то человека и отдал Генри свою голову. Он не представлял себе, что его ждет, но зато у доктора Ско­ вилля была идея. Он подозревал, что припадки Генри зарожда-

ются глубоко в височных долях, и маленькая искорка быстро разгорается в считавшейся тогда бесполезной части мозга: гиппокампе. Сковилль предложил Генри удалить гиппокамп. Он уже делал раньше такие операции страдающим эпилепсией, и они, похоже, помогали. Сковилль, рассказав об этом Генри, умолчал о том, что все его предыдущие пациенты страдали тя­ желыми психическими заболеваниями, так что не было возмож­ ности оценить, не причинила ли им операция вреда.

В те дни о биологии мозга было известно немногое. Один психиатр обнаружил, что его страдающим психозами пациен­ там помогали поездки на тряском поезде; поэтому стало при­ меняться лечение, когда несчастного больного подолгу трясли. Другие врачи считали, что шизофрению излечивает малярия. Основываясь на серии экспериментов, проведенных Карлом Лэшли, ученые считали, что в мозгу нет специфических областей, от­ ветственных за память. В 1929 году Лэшли удалял у живых крыс различные участки мозга и нашел, что отсутствие любого участка не оказывало иного воздействия на память, чем отсутствие любо­ го другого участка. Память, заключил Лэшли — и так же думал Сковилль, — диффузна, не имеет локализации, распределяется, как разбросанные щедрой рукой семена, по всей коре.

Основываясь на таком предположении, Сковилль не испы­ тывал сомнений, удаляя гиппокамп Генри. В операционной было прохладно. Находившийся в полном сознании Генри ле­ жал на операционном столе. Поскольку в мозгу нет нервов, по­ добные операции проводились без наркоза, только при мест­ ном обезболивании разреза на коже головы. Был сделан укол лидокаина. Тут же Генри, должно быть, увидел приближающе­ гося к нему Сковилля с ручной дрелью. Два отверстия были про­ сверлены над широко открытыми глазами Генри, и в эти отвер­ стия Сковилль по очереди погрузил узкую лопаточку, с помощью которой приподнял передние лобные доли мозга.

В операционной было тихо. Сестра, подайте то. Сестра, по­ дайте это. Никаких больше звуков. Сковилль смотрел в глубь

мозга Генри. Он заглядывал под кору. Как же это было красиво — под коралловым рифом полушарий открылись внутренние кап­ сулы мозга, где расположены пирамидальные клетки, похожие на гиацинт; в сложных конусах тесно сплетались крошечные ней­ роны. Вот в этот-то неизведанный регион Сковилль и погрузил тонкую серебряную трубочку. Он медленно вводил ее глубоко в пульсирующий мозг Генри, а потом высосал розовато-серые об­ разования, напоминающие по форме морского конька, располо­ женные с каждой стороны мозга. Теперь был удален весь гиппокамп. В голове Генри образовалась полость, неровная дыра, на месте которой когда-то что-то жило.

Что чувствовал Генри, когда Сковилль высасывал его гиппокамп? Он был, в конце концов, в полном сознании; а ведь гиппокамп, хотя этого тогда никто не знал, гиппокамп — это место, где обитают многие наши воспоминания. Чувствовал ли Генри, как его прошлое исчезает? Чувствован ли он приближе­ ние забвения, подобного опускающемуся на него холодному туману, или это было больше похоже на скольжение по наклон­ ной плоскости — его возлюбленная, его сомнения, коты, ору­ щие под крыльцом, — все постепенно растворяется в пустоте?

После операции обнаружилось, что у Генри стало гораздо меньше припадков; обнаружилось также, что он потерял спо­ собность формировать воспоминания. Сестра входила в пала­ ту, называла себя, но через пять минут Генри не имел ни ма­ лейшего представления о том, кто она такая. Он узнавап свою мать, но ни одного человека и ни одного события, происшед­ шего после операции, запомнить не мог. По прошествии пяти­ десяти лет Генри остается все в том же состоянии. Он, глубо­ кий старик, живет теперь в доме престарелых неподалеку от Массачусетского технологического института. Его мать умер­ ла в I960 году, и каждый раз, когда Генри слышит об этом, он заново ее оплакивает, полагая, что узнал о ее смерти впервые. Он считает, что президентом США все еще является Трумен. Генри не способен вступить в какие-либо отношения с окру-

жающими: он не может запомнить ни лицо, ни голос... лицо и голос — главное, что нужно для комфорта и утешения. Генри, известный теперь в медицинской литературе как Г.М., не име­ ет ни комфорта, ни утешения.

Через несколько недель после операции, когда стало ясно, что психическое состояние Генри не улучшается, Сковилль по­ нял, что случайно, заодно с источником припадков, удалил фаб­ рику по производству воспоминаний. Должно быть, он тогда испугался. Может быть, он почувствовал угрызения совести. Однако больше всего на него произвело впечатление научное значение его случайного открытия, потому что из него следо­ вало, что Карл Лэшли не прав. Не прав! Память — не россыпь точек, которые невозможно определить, как писал Лэшли и как в то время считали ученые. Несомненно, гиппокамп играет главную роль в том, что касается воспоминаний, поскольку без него Генри обречен жить только в бледном настоящем. Ско ­ вилль опубликовал данные о своей великой неудачной опера­ ции. Он коснулся плоти памяти, которая была вовсе не духов­ ной или мифической субстанцией. Память была материальна. Ее можно было очертить, как страну на карте. Вот тут обитает ваше прошлое, а там — ваше будущее: в этом похожем на морс­ кого конька органе, под коралловым рифом коры мозга... в се­ ребряной трубочке, которую держит в руках хирург.

Часть вторая

Бренда Милнер, вероятно, знает Г.М. лучше всех. Она по­ мнит, с каким ужасом узнала о том, что сделал Сковилль, и как захотела увидеть пациента собственными глазами. В 1957 году, когда Сковилль опубликовал результаты операции, Милнер изучала память под руководством Уайлдера Пенфилда, знаме­ нитого ученого, который, касаясь заряженным стержнем учас­ тков обнаженного мозга своих пациентов-эпилептиков, иссле-

2 6 2 Л о р и н С л е й т е р

довал, какие образы — тактильные, обонятельные, визуальные — при этом возникают, а потом клал на этот участок кусочек бумаги с обозначением того, за что он ответствен. Вот так и происхо­ дило первоначальное составление карты мозга.

Милнер, по-видимому, была уже готова искать собствен­ ный путь. Ей, должно быть, надоели бумажные указатели. Она рассказывает, что, узнав о случае с Генри, вооружилась теста­ ми памяти и вскочила в первый же поезд. Ей уже случалось иметь дело с потерей памяти, но Г.М. давал ей шанс изучить амнезию в самом чистом виде.

Бренда Милнер хотела точно знать, какие психические фун­ кции Г.М. утратил, но более важным было выяснить, какие пси­ хические функции у него сохранились. Например, хотя он не мог вспомнить разговор, после которого прошло пять минут, он мог ходить, а движение — одна из форм памяти, не так ли? Г.М. не знал, что, проснувшись утром, нужно чистить зубы, од­ нако если ему давали зубную щетку, его рука начинала действо­ вать самостоятельно. Возможно, это было похоже на то, что ис­ пытывают музыканты, когда они погружены в мелодию и когда их руки обретают собственную власть и пальцы следуют соб­ ственному ритму, словно каждый из них обладает крошечным мозгом, отдельным от основного.

За годы тестов и наблюдений Бренда Милнер сумела обна­ ружить важные особенности механизма памяти; Г.М. служил доказательством ее открытий. Да, роль гиппокампа в запоми­ нании внешних биографических деталей велика: его можно на­ звать основой сознания как такового, — однако существует и другая система памяти, расположенная совсем в других облас­ тях мозга, и ее Милнер назвала процедурной, или бессознатель­ ной памятью. Даже если мы теряем способность узнавать име­ на и лица, мы можем все же сохранить умение ездить на велосипеде или закуривать сигарету. Г.М. не мог сказать, сколь­ ко ему лет или узнать свое лицо в зеркале, но если бы его отвез­ ли в Хартфорд, где он жил в юности, он нашел бы дорогу к