Примечания

¹ Г.Т.Боссерт упоминает в своем введении к «Средневековой домашней книге» один стих ее автора, в котором тот «высмеивает свежеиспеченное дворянство, жажду буржуа обзавестись гербами и заняться рыцарскими упражнениями» (с. 20). Это также можно считать свидетельством в пользу вышесказанного.

² Das Mittelalteriche Hausbuch / Hrsg. v. H. Th. Bossen, W. Storck. Lpzg, 1912. S. 27ff.

³ Berthold von Regensburg. Deutsche Predigten / Hrsg. v. Pfeiffer, Strobl. Wien, 1862-1880. Bd. I. 14, 7.

⁴ Ibid. Bd. I. 141, 24ff.

⁵ Lehrs M. Der Meister mit den Banderollen. Dresden, 1886. S. 26 ff.

⁶ Из тех материалов по истории цивилизации поведения, которые здесь представлены не полностью, — отчасти по недостатку места, отчасти потому, что они не привнесли бы ничего существенно нового в понимание намеченной линии цивилизации, — мы добавим в качестве приложения данные, связанные только с одной заслуживающей внимания проблемой: отношением западного человека к чистоте, к мытью, к купанию. В целом здесь проявляется та же линия изменений, что уже рассматривалась с различных сторон в нашей книге. Склонность к регулярному умыванию и постоянному содержанию тела в чистоте также поначалу не была результатом гигиенических соображений или, скажем, «рациональных» указаний на опасность грязи для здоровья. Отношение к мытью также менялось вместе со сдвигами в межчеловеческих связях, о которых мы уже говорили и о которых еще пойдет речь в следующей части книги.

Первоначально людям казалось чем-то само собой разумеющимся, что регулярно мыться следует только из-за наличия других людей, прежде всего вышестоящих. Иначе говоря, имелись социальные причины, выступавшие как более или менее ощутимое внешнее принуждение. Когда такое внешнее принуждение отсутствовало, а положение в обществе не требовало мыться, — тогда люди ограничивались тем минимумом чистоты, что прямо зависел от их личного самочувствия. Сегодня мытье и стремление к чистоте прививаются с детства и выступают как своего рода автоматическая привычка, и из сознания почти выпадает причина, по которой нужно мыться, равно как и то, что «дисциплина чистоты» порождена общением с другими, что хотя бы первоначально она была внешним принуждением. Теперь моются из внутреннего принуждения даже там, где нет никого постороннего, кто мог бы порицать или осуждать неряшество. Если ныне кто-то этого не делает, то, в отличие от прошлого, это считается результатом не вполне удачного «кондиционирования», неприспособленности к имеющемуся социальному стандарту. Мы наблюдаем здесь точно такое же изменение поведения и организации аффектов, какое мы видели при исследовании других линий развития цивилизации: социальные отношения между людьми смещаются таким образом, что давление, оказываемое одними людьми на других, превращается в самопринуждение каждого индивида: формируется все более сильное «Сверх-Я». Речь идет о секторе личности, репрезентирующем социальный код. Именно собственное «Сверх-Я» требует сегодня от индивида регулярного мытья и соблюде-

298

ния чистоты тела. Этот механизм станет еще более очевидным, если вспомнить о том, что сегодня многие мужчины бреются даже в том случае, если отсутствует всякое к тому социальное побуждение, — просто по привычке, потому, что они чувствуют недовольство со стороны своего «Сверх-Я», хотя в бороде, конечно же, нет ничего вредного для здоровья или негигиеничного. Регулярное мытье с мылом тоже относится к «принудительным действиям» в нашем обществе, которое воспитывается путем «кондиционирования», а затем подкрепляется «гигиенически-рациональными» обоснованиями.

В связи с этим нам достаточно сослаться на мнение другого исследователя. Во введении к переводному английскому изданию «Галатео» Делла Каза (см.: The Humanists Library/ Ed. by L.Einstein. L., 1914. T. VIII. P. XXV) И.Э.Спингерн пишет следующее: «Our concern is only with secular society, and there we find that cleanliness was considered only in so far as it was a social necessity, if indeed then; as an individual necessity or habit it scarcely appears at all. Della Casa's standard of social manners applies here, too: cleanliness was dictated by the need of pleasing others, and not because of any inner demand of individual instinct... All this has changed. Personal cleanliness, because of its complete acceptance as an individual necessity has virtually ceased to touch the problem of social manners at any point». («Речь идет только о светском обществе, а там мы обнаруживаем, что чистоплотность рассматривалась лишь как социальная необходимость, если принималась во внимание вообще; в качестве индивидуальной необходимости или привычки она едва заметна. Здесь также применим стандарт общественных манер Делла Каза: чистоплотность диктовалась нуждой в услужении другим, а не потому, что имелось идущее изнутри требование или индивидуальный инстинкт... Все это изменилось. Личная чистоплотность, будучи целиком принятой как индивидуальная необходимость, практически перестала соприкасаться с проблемой социальных манер».— А.Р.)

Линия изменения проступает здесь еще более четко потому, что автор принимает стандарт собственного общества — внутреннее стремление к чистоте — за нечто данное, не спрашивая о том, как и почему он произошел из другого стандарта в ходе истории. Действительно, сегодня только дети моются и соблюдают чистоту под. внешним давлением тех, от кого они зависят. У взрослых эта форма поведения стала самопринуждением, превратившись в их личную привычку. Но ранее она также прямо зависела от внешнего принуждения. Здесь мы вновь сталкиваемся с тем, что выше было названо «основным социогенетическим законом». История общества отображается в истории отдельного индивида: тот процесс цивилизации, который общество в целом проходило на протяжении многих столетий, должен быть в краткое время заново пройден отдельным индивидом, ибо человек не приходит в мир уже «цивилизованным».

Еще один аспект этой траектории цивилизации заслуживает известного внимания. По мнению многих историков, в XVI—XVII вв. люди были еще «менее чистые», чем в более ранний период. Когда проверяешь эти данные, то хотя бы одно оказывается верным: кажется, что во время перехода к Новому времени несколько уменьшается употребление воды для купания и в качестве средства поддержания чистоты тела, по крайней мере, пока речь идет о жизни высших слоев. Если рассмат-

299

ривать это изменение в такой перспективе, то напрашивается объяснение, требующее, правда, более точной проверки. На исходе Средневековья было хорошо известно, что в купальнях и банях можно подцепить болезнь, в том числе и смертельную. Чтобы понять влияние этого опыта, нужно учесть уровень сознания общества, которому были практически неведомы каузальные связи переноса болезней и заражения. В сознании мог остаться простой факт: купальни опасны, в них можно отравиться. Именно как своего рода отравление понимало мышление того времени массовые болезни, эпидемии, волна за волной проходившие в обществе. Известен и понятен страх людей того времени перед такими эпидемиями. В отличие от нашего времени, когда состояние общественного опыта позволяет точно объяснять причины болезни и тем самым очерчивать границы опасности, в те времена этот страх не мог быть канализирован. Вполне возможно, что в то время с подобным страхом оказалось связано употребление воды, в частности горячей воды, для купания — она была принята за истинную опасность. Но там, где общество, отличающееся таким стандартом опыта, соотносит какой-то объект или какое-то поведение с подобным страхом, то страх может длиться очень долгое время — пока не пойдет на убыль и он сам, и сопутствующие ему символы, запреты и сопротивление. По ходу смены поколений может исчезнуть всякая память о первоначальном поводе такого страха. В сознании людей сохраняется лишь переходящее из поколения в поколение ощущение, что употребление воды связано с некой опасностью, а потому ее использование для мытья вновь и вновь вызывает общее недовольство, отвечающее воспитанному стандарту неприятного. Действительно, в XVI в. мы находим высказывания вроде следующего:

«Estuves et bains, je vous en prie

Fuyès-les, ou vous en mourrés»

(«Избегай купален и бань, а то умрешь». — А.Р.).

Это говорит врач, Гийом Бюнель, в 1513 г., давая советы, как бороться с чумой (Œuvre excellente et a chacun dуsirant soy de peste preserver; новое издание — Richelet Ch. J. Le Mans. 1836). Достаточно посмотреть, как в этих советах перемешаны (с нашей сегодняшней точки зрения) правильное и фантастически ложное, чтобы понять, какой неизмеримо больший, чем сегодня, страх вызывала в те времена вода. В XVII и даже в XVIII вв. мы все еще встречаемся с предупреждениями относительно употребления воды — с обоснованиями, что она вредна для кожи или что от нее можно простудиться. Мы имеем здесь дело с затухающей волной страха. Впрочем, при сегодняшнем уровне знаний это объяснение остается гипотезой.

Эта гипотеза хороша в одном отношении: она ясно показывает направление возможного объяснения такого рода явлений. Она демонстрирует тот характерный для всего процесса цивилизации факт, что данный процесс связан с постоянно растущим ограничением внешней опасности и канализацией страха, связанного с опасностями такого рода. Они становятся вычислимыми, а поле человеческого страха делается более упорядоченным. Небезопасность современной жизни кажется нам иной раз весьма значительной, но она невелика, если сравнить

300

ее с опасностями, окружавшими жизнь, скажем, средневекового человека. В действительности усилившееся регулирование источников страха, которое постепенно происходит при переходе к нашей социальной организации, представляет собой одну из самых элементарных предпосылок стандарта поведения, выражаемого в слове «цивилизация». Броня цивилизованного поведения с легкостью рассыпается, если вместе с переменами в общество вновь врывается такая же неуверенность, такая же непредсказуемость угроз, какие мы находим в ту эпоху; тогда и страхи взрывают границы, которые их сегодня сдерживают.

Однако есть одна специфическая форма страха, растущая вместе с процессом цивилизации. Это — «внутренние», наполовину бессознательные страхи; это страх прорыва тех ограничений, которые были наложены на цивилизованного человека.

Обобщающие размышления по этой теме будут приведены в конце второго тома, в «Проекте теории цивилизации».

Приложение

Перевод иноязычных текстов*

Часть первая. О социогенезе понятий «цивилизация» и «культура»

Глава I. О социогенезе противопоставления «культуры» и «цивилизации» в Германии

¹⁾...что по-немецки в Саксонии говорят лучше, чем в любой другой части империи.

²⁾ Нации, в которую входит столько независимых народов, трудно подчиняться решениям небольшого числа ученых.

³⁾ Прошу Вас, назовите мне имя творца на вашем Парнасе, назовите мне немецкого поэта, создавшего произведение, пользующееся хоть какой-то репутацией.

⁴⁾ Я нахожу наполовину варварский язык, разделенный на столько диалектов, сколько в Германии есть провинций. Каждый кружок считает свой говор наилучшим.

⁵⁾ Ни уму, ни гению нации не следует приписывать незначительный прогресс, но следует иметь в виду ряд досадных обстоятельств, разоривших нас войн, которые лишили нас как людей, так и денег.

⁶⁾ Третье сословие уже не прозябает в постыдной подлости. Отцы тратятся на образование детей, не обременяя себя долгами. Вот явные предпосылки счастливой революции, которую мы ожидаем.

^7а) Чтобы убедиться в том, сколь низки доныне господствующие в Германии вкусы, достаточно посмотреть спектакли. Вы увидите здесь переведенные на наш язык отвратительные пьесы Шекспира и млеющую от удовольствия аудиторию, слушающую эти смехотворные фарсы, достойные канадских дикарей. Я говорю о них так, поскольку они пренебрегают всеми правилами театра. А эти правила совсем не произвольны.

Вот на сцене крючники и могильщики, ведущие достойный их разговор; затем являются принцы и королевы. Как может трогать и нравиться эта странная смесь низости и величия, буффонады и трагедии?

Шекспиру можно простить эти странные выходки; время рождения искусства никогда не было временем их зрелости.

Но вот на сцене «Гётц фон Берлихинген», презренное подражание дурным английским пьесам. Партер аплодирует, с энтузиазмом требуя повторения этих омерзительных пошлостей.

^7b) Рассказав Вам о низших классах, я столь же откровенно должен сделать это и по поводу университетов.

⁸⁾ Конечно, я не намерен одобрять все варварские неправильности, которыми полна эта пьеса. Удивляться можно тому, что их не было еще больше в произведении, написанном в век невежества человеком, который даже не знал латыни и не имел иного учителя, кроме собственного гения.

* За исключением оговоренных случаев переводы выполнены А.М.Руткевичем. — Прим. ред.

302

⁹⁾ У немецкого дворянина дают о себе знать высокомерие и гордыня, доходящие даже до крутости нрава. Надувшись по поводу шестнадцати колен своей родословной, каковые высокородные немцы в любой момент готовы предъявить, они презирают всех тех, кто не обладает сходной способностью.

¹⁰⁾ Гамбург еще в отсталости. С известной эпохи (...) тут наметился прогресс (...), ведущий к росту и совершенствованию если не счастья (...), то цивилизации, продвижения в науках, искусствах (...), а именно в роскоши, удовольствиях, фривольностях (...); требуется еще несколько лет, чтобы прибывали многочисленные иностранцы (...) и росло богатство.