Примечания

¹ Брюно в своей «Histoire de la langue française» возводит употребление понятия «civilisation» к Тюрго. Но нет никакой уверенности в том, что сам Тюрго уже использовал это слово. При просмотре всех работ этого автора нам удалось найти данное понятие лишь в оглавлениях изданий его сочинений, осуществленных Дюпоном де Немуром, а затем в издании Шелля. Но эти оглавления, по-видимому, составлены не самим Тюрго, но Дюпоном де Немуром. Однако если обратиться к сути дела, к идее, а не заниматься поисками случаев первого употребления слова, то у Тюрго уже в 1751 г. мы находим достаточно обширный материал. Было бы, наверное, небесполезно посмотреть, как сначала из некоего опыта формируется определенная идея, а затем этой идее, этому кругу представлений постепенно подыскивается слово.

Не случайно Дюпон де Немур в своем издании дает одной из работ Тюрго такой заголовок: «La civilisation et la nature». Действительно, обозначаемое им место произведения Тюрго уже содержит набросок идеи цивилизации, для которой в дальнейшем было найдено слово.

Вступительное письмо издательнице «Lettres d'une Péruvienne», мадам де Граффиньи, дало Тюрго возможность высказаться об отношении «дикаря» и «homme policé» (Œuvres de Turgot / Ed. Schelle. 1913. Paris, Vol. I. P. 243): перуанка может взвесить «les avantages réciproques des sauvages et de l'homme policé. Préferer les sauvages est une déclamation ridicule. Qu'elle réfute, qu'elle montre que les vices que nous regardons comme amenés par la politesse sont l'apanage du coeur humain».(«...преимущества дикарей и цивилизованных людей. Отданное дикарям предпочтение является смехотворной декламацией. Сколько бы она это ни отвергала, сколько бы ни показывала, что наблюдаемые нами пороки привнесены политесом, они коренятся в человеческом сердце». — А. Р.)

Через несколько лет Мирабо будет употреблять более широкое и динамичное понятие «civilisation» в том же смысле, в каком Тюрго употреблял понятие «politesse».

² См.: Moras J. Ursprung und Entwicklung des Begriffs Zivilisation in Frankreich (1756—1830) // Hamburger Studien zu Volkstum und Kultur der Romanen. 6. Hamburg, 1930. S. 38.

107

³ Moras J. Ор. cit. S. 37.

⁴ Moras J. Ор. cit. S. 36.

⁵ См.: Lavisse. Histoire de France. Paris, 1910. IX, 1. P. 23.

⁶ См.: Moras J. Ор. cit. S. 50.

⁷ d'Holbach P. Système sociale ou principes naturels de la morale et de la politique. L., 1774. Vol. III. P. 113 (цит. по: Moras J. Ор. cit. S. 50).

⁸ d'Holbach P. Ор. cit. Vol. III. P. 162.

⁹ Voltaire. Siècle de Louis XIV // Œuvres Complètes. P.: Garnier Frères, 1878. Vol . 14, 1. P. 516.

Часть вторая. О «цивилизации» как специфическом изменении человеческого поведения Глава I. История понятия «civilité»

1

Главной антитезой, выражавшей самосознание западного Средневековья, была антитеза христианства и язычества или, точнее, ортодоксального римско-латинского христианства, с одной стороны, и язычества и ереси, включая и восточное греческое христианство, — с другой¹. Во имя креста, как позже во имя цивилизации, западное общество вело в Средние века колониальные и захватнические войны. При всей секуляризации в понятии цивилизации сохраняется отзвук идей латинского христианства и рыцарско-феодального крестового похода. Память о том, что рыцарство и римско-латинская вера были свидетельствами некой стадии развития западного общества — стадии, которую в равной мере прошли все великие народы Запада,— конечно, не исчезла совсем.

Понятие «civilité» стало значимым для западного мира в то время, когда были разрушены и рыцарское общество, и единство католической церкви. Оно было воплощением того общества, которое как стадия, как этап становления специфического характера западных нравов, или «цивилизации», было не менее важным, чем феодальное общество. Само понятие «civilité» является выражением и символом общественной формации, охватывавшей различные национальности и, подобно церкви, использовавшей один общий язык — сначала итальянский, а затем все в большей мере французский. Эти языки переняли ту функцию, которую ранее выполняла латынь. Именно в них проявились и европейское единство, построенное на новом, социальном фундаменте, и новая общественная формация, как бы образующая его костяк, — придворное общество. Положение, самосознание и характер этого общества и нашли свое выражение в понятии «civilité».

2

Понятие «civilité» обрело свою типичную форму и стало выполнять рассматриваемую здесь функцию во второй четверти XVI в. Можно с точностью установить собственные истоки данного

111

понятия. Тот специфический смысл, в котором оно было принято обществом, был четко выражен в небольшой работе Эразма Роттердамского «De civilitate morum puerilium», вышедшей в свет в 1530 г. В ней разбиралась тема, полностью отвечавшая запросам своего времени, и поэтому она сразу же стала чрезвычайно популярна и неоднократно переиздавалась. Еще до смерти Эразма, т.е. на протяжении первых шести лет, она была опубликована более тридцати раз². Всего же было около ста тридцати переизданий, причем еще и в XVIII в. книга издавалась тринадцать раз. Общее же число переводов, подражаний и переложений необозримо. Через два года после выхода этой работы появился первый ее перевод на английский язык. Через четыре года книга выходит в форме катехизиса, причем к тому времени она уже используется как учебник. Затем последовали немецкий и чешский переводы. В 1537, 1559, 1569 и 1613 гг. публикуются все новые переводы на французский язык.

После выхода в свет написанного по-французски труда Матюрина Кордье, в котором идеи данного сочинения Эразма сочетались с идеями другого гуманиста, Иоганна Сульпиция, термином «civilité» стали называть определенный тип французских литер. Это произошло уже в XVI в. Целый разряд книг, прямо или косвенно находившихся под влиянием труда Эразма, содержали в заголовке слова «civilité» или «civilité puerile» и печатались вплоть до конца XVI в. с помощью этих литер³.

3

Как это часто случается в истории слов, первый толчок к их употреблению был дан отдельным индивидом. Это видно и по дальнейшему развитию понятия «civilité», в итоге превратившегося в «civilisation». Давно известному и широко употреблявшемуся слову «civilitas» Эразм в своем труде придал новый оттенок, а тем самым и новый импульс. С тех пор понятие «civilitas» постепенно закрепилось в сознании людей в том специальном смысле, который был задан темой данного сочинения. Так получили развитие и стали модными слова в различных национальных языках — французское «civilité», английское «civility», итальянское «civilta», a затем и немецкое «Zivilität». Последнее, впрочем, так никогда и не укоренилось, в отличие от соответствующих терминов в других великих культурах.

Такое более или менее неожиданное, схожее с превращением искры в пламя, возникновение слов в рамках языка почти всегда означает, что в самой человеческой жизни произошли важные изменения, — в особенности там, где речь идет о понятиях, отличающихся такой же определенностью, занимающих такое же центральное положение и наделенных таким же долголетием, как рассматриваемое здесь.

112

Сам Эразм, оценивая свое творчество в целом, вероятно, не придавал столь большого значения маленькому сочинению «De civilitate morum puerilium». Во введении к этой книге он писал, что искусство формирования молодых людей включает в себя различные дисциплины, и «civilitas morum» является лишь одной из них. Но в то же время, он не отрицал, что данная дисциплина представляет собой «crassissima philosophiae pars». Особое значение этот труд Эразма получает не столько как отдельное явление, не столько как индивидуальное произведение, сколько как симптом перемен, как субстанциализация социальных процессов. Рассмотрение данного труда обусловлено вызванным им откликом, превращением его названия в центральное выражение, используемое при самоинтерпретации европейского общества.

4

О чем идет речь в этом труде?

Уже его тема указывает на то, с какой целью и в каком смысле будет использоваться новое понятие, — здесь должны содержаться намеки на социальные изменения и процессы, сделавшие его модным словом.

В книге Эразма рассматривается нечто чрезвычайно простое: поведение человека в обществе, прежде всего, «externum corporis decorum» (хотя речь идет и не только о нем). Она адресована ребенку из благородной семьи, сыну князя, и была написана в воспитательных целях.

Сочинение это содержит простые мысли, изложенные и весьма серьезно, и с немалой иронией. Оно отличается ясным, отточенным языком и завидной четкостью. Можно сказать, что ни одна из последовавших за ним книг на эту тему никогда не достигала такой силы и ясности и не носила столь личностного характера. Если мы посмотрим внимательнее, то обнаружим, что за книгой Эразма стоит целый мир, способ жизни, который, конечно, в чем-то уже близок нашему, но в чем-то еще очень далек. Мы находим манеры, нами утраченные, — причем иные из них могут показаться нам «варварскими» или, как мы называем их, «нецивилизованными». Тут высказывается многое из того, что стало непроизносимым, и обсуждается то, что стало само собой разумеющимся⁴.

Например, Эразм говорит о человеческом взгляде. Его высказывания должны служить советом учащимся, но в данном случае перед нами одновременно и свидетельство непосредственного, живого наблюдения за людьми: «Sint oculi placidi, verecundi, compositi, non torvi, quod est truculentiae... non vagi ac volubiles, quod, est insaniae, non limi quod est suspiciosorum et insidias molientium...¹⁾».

113

Без существенного изменения тональности это высказывание даже трудно перевести: широко раскрытые глаза являются признаком глупости, слишком пристальный взгляд говорит о лени, слишком пронзительный — о склонности к гневу, а слишком живой и красноречивый — о бесстыдстве. Взгляд должен показывать спокойствие духа и почтительную доброжелательность — это и есть самое лучшее. Не зря же говорили древние, что местоположением души являются глаза — «animi sedem esse in oculis». Осанка, жесты, одежда, выражение лица — т.е. «внешнее» поведение, о котором идет речь в книге, — есть выражение внутреннего, целостного содержания человека. Эразм это совершенно отчетливо понимает и пишет: «Quamquam autem externum illud corporis decorum ab animo bene composito proficiscitur, tamen incuria praeceptorum (за недостатком воспитания) nonnunquam fieri videmus, ut hanc interim gratiam in probis et eruditis hominibus desideremus²⁾».

В ноздрях не должно быть слизи, скажет он далее. Крестьяне сморкаются и в шапку, и в юбку, колбасник сморкается и в ладонь, и о локоть. Не многим пристойнее сморкаться в руку, а затем вытирать о платье. Куда приличнее удалить слизь из носа в платок (желательно отвернувшись): «Strophiolis accipere narium recrementa, decorum». Когда сморкаешься в два пальца и что-то падает на землю, то следует это тут же растереть ногой: «Si quid in solum dejectum est emuncto duobus digitis naso, mox pede proterrendum est». To же самое относится и к слюне: «Aversus expuito, ne quem conspusas aspergasve. Si quid purulentius in terram rejectum erit, pede proteratur, ne cui nauseam moveat. Id si non licet linteolo excipito³⁾».

С бесконечной тщательностью и без тени смущения Эразм обсуждает то, что одним своим произнесением шокировало бы «цивилизованного» человека более поздних ступеней развития, наделенного иным моделированием аффектов. Например, здесь говорится о том, как следует сидеть или приветствовать других, причем описываются жесты, которые стали нам чуждыми, — вроде стояния на одной ноге. Вполне возможно, что иные из тех поз, принимаемых при ходьбе или танцах, что мы видим в средневековой скульптуре или живописи, вовсе не обусловлены «манерами» их творца, а есть действительное изображение ставших нам чуждыми жестов. Быть может, нам следует видеть в них субстанциализацию иных душевных и аффективных состояний.

Чем дальше мы углубляемся в это небольшое сочинение, тем отчетливее перед нами возникает картина общества с формами поведения хотя в чем-то и родственными нашим, но во многом от нас далекими.

Мы видим сидящих за столом людей. «A dextris sit poculum, et cultellus escarius rite purgatus, ad laevam panis», — пишет Эразм. По правую сторону — кружка и чистый нож, по левую — хлеб.

114

Таков столовый прибор. Нож чаще всего носят с собой, отсюда предписание держать его чистым. Вилок еще нет либо они используются только для того, чтобы брать куски мяса с блюда. Нож и ложка часто применяются одновременно, но их не всегда дают каждому человеку, участвующему в трапезе. Если тебе предлагают жидкую еду, советует Эразм, то попробуй ее, а затем отдай ложку обратно, предварительно обтерев.

Когда приносят мясные блюда, то каждый сам отрезает себе кусок, берет его рукой и кладет на свою тарелку, если таковая вообще имеется (если же ее нет, то мясо кладут на хлеб). Выражение «quadra», употребляемое Эразмом, часто означает у него и металлический круг, и ломоть хлеба.

«Quidam ubi vix bene consederint mox manus in epulas conjiciunt». Многие, стоит им сесть за стол, начинают хватать еду рукой с блюда. Так делают волки или росомахи. Не хватай еду с принесенного блюда первым. Пальцы в соус макают только крестьяне. Не обшаривай все блюдо, но бери первый попавшийся тебе кусок. Копаться рукой в общем блюде («in omnes patinae piagas manum mittere») — признак несдержанности, и двигать блюдо, чтобы тебе достался лучший кусок, также не слишком прилично.

«Quod digitis excipi non potest, quadra excipiendum est». To, что ты не должен брать руками, положи на свою «quadra». Если кто-то передает тебе кусок пирога или паштет на ложке, то либо подставь свою «quadra», либо возьми ложку, положи еду на «quadra» и верни ложку: «Si quis e placenta vel artocrea porrexerit aliquid cochleari, aut quadra excipe, aut cochleare porrectum accipe, et inverso in quadram cibo, cochleare reddito».

Как уже было сказано, тарелки были редки. Картины застолий этого или еще более раннего времени всякий раз имеют тот же непривычный для нас вид, угадываемый и по книге Эразма: стол то застелен богатыми скатертями, то обходится без них, но во всяком случае на нем почти ничего не стоит. Чаши, солонка, нож, ложка — вот и все. Иногда мы видим ломти хлеба, «quadrae», которые по-французски назывались «tranchoir» или «tailloir». Все, начиная с короля и королевы и кончая крестьянином и крестьянкой, едят руками. В высших слоях это происходит в несколько облагороженной форме. Перед едой следует помыть руки, указывает Эразм. Но мыла еще нет, чаще всего гость протягивает руки, а паж льет на них немного воды. Для запаха в воду добавляют настой ромашки или розмарина⁵. В хорошем обществе не принято протягивать к блюду обе руки, а в самом высшем, в кругах знати, при еде нужно пользоваться только тремя пальцами одной руки. Таковы признаки отличия высших слоев от низших.

Во время еды пальцы становятся жирными. «Digitos unctos vel ore praelingere vel ad tunicam extergere... incivile est», — говорит Эразм. Неучтиво облизывать пальцы или вытирать их о платье.

115

Часто другим предлагают свою чашу или же все пьют из одной общей кружки. Эразм предупреждает: «Сначала вытри рот». Но иной раз знакомым предлагают отведать тот кусок мяса, который сами едят в этот момент. «Лучше тебе оставить эту привычку, — советует Эразм. — Не очень прилично предлагать другому наполовину прожеванное». Затем мы читаем: «Уже обкусанный хлеб в соус макают только мужики; мало пристойно вынимать изо рта уже прожеванное и класть обратно на свою «quadra». Если ты что-то не в силах прожевать, то незаметно отвернись и куда-нибудь выплюнь».

Далее он пишет: «Хорошо, если есть перерывы, отвлекающие от еды. Иные не могут оторваться от еды и питья не потому, что их мучит голод или жажда, — они и в остальном не умеют себя сдерживать. Им нужно то в голове чесать, то в зубах ковыряться, то руками размахивать, то ножом играть, да и вообще им нужно кашлять, сопеть и плеваться. По существу, все это выдает их крестьянское происхождение, а выглядит как некое безумство».

Следует отметить и такое высказывание Эразма, где он советует не разоблачаться без необходимости: «Memdra quibus natura pudorem addidit, retegere citra necessitatem, procul abesse debet ab indole liberali. Quin, ubi necessitas hoc cogit, tamen id quoque decente verecundia faciendum est⁴⁾».

Как он говорит, хотя иные предписывают мальчику «compressis natibus ventris flatum retineat⁵⁾», но это может вызвать болезнь.

В другом месте мы читаем: «Reprimere sonitum, quem natura fert, ineptorum est, qui plus tribuunt civilitati, quam saluti⁶⁾». Если есть нужда, то пусть тебя вырвет: «Vomiturus secede: nam vomere turpe non est, sed ingluvie vomitum accersisse, deforme est⁷⁾».

5

С особой тщательностью Эразм обозревает весь круг человеческого поведения, все главные ситуации духовной и общественной жизни. Он говорит о самых элементарных вещах с той же непосредственностью, что и о тончайших вопросах светского обхождения. В первой главе своего сочинения он рассуждает «de decente ас indecente totius corporis habitu», во второй — «de cultu corporis», в третьей — «de moribus in templo», в четвертой — «de conviviis», пятой — «de congressibus», в шестой — «de lusu», и в седьмой — «de cubiculo»⁸⁾. Таков круг вопросов, разбирая которые, Эразм дал новый импульс понятию «civilitas».

Нашему сознанию не всегда дается воспоминание об этой ступени собственной истории. Мы уже утратили ту ничем не сдерживаемую откровенность, с какой Эразм и люди его времени могли обсуждать все сферы человеческого поведения. Во многом эта откровенность превышает порог нашей терпимости.

116

Но именно это относится к обсуждаемым нами проблемам. Рассматривая изменение понятий, посредством которых выражали себя различные общества, выводя понятие «цивилизация» из его предшественника, из «civilité», мы сразу нападаем на след самого процесса цивилизации — на след действительного изменения поведения, происшедшего в западном мире. Одним из симптомов данного процесса цивилизации выступает та неловкость, что возникает у нас при обсуждении тем, затрагиваемых Эразмом. Нам мучительно говорить или даже слушать то, о чем он писал совершенно свободно. Явное или скрытое чувство недовольства, вызываемое в нас людьми, откровенно обсуждающими свои телесные отправления и меньше, чем мы, скрывающими или сдерживающими эти отправления, является доминирующим ощущением, побуждающим нас оценивать их поведение как «варварское», «нецивилизованное». Это «недовольство варварством» — или, если выразиться более правильно и с меньшей оценочной нагрузкой, недовольство иной организацией аффективности и иными представлениями о недопустимом, еще встречающимися сегодня во многих обществах, называемых нами «нецивилизованными», — указывает на стандарт неприятного, предшествовавший нашему и служивший предпосылкой последнего. Тем самым возникает вопрос: как и почему западное общество перешло от одного стандарта к другому, как оно «цивилизовалось»? При рассмотрении процесса цивилизации мы неизбежно будем возвращаться к такого рода недовольству и чувству неприятного. Нужно ясно отдавать себе отчет в их причинах. По крайней мере нам следует отказаться от чувства собственного превосходства, исключить все обусловленные внутренней цензурой оценки, связанные с понятиями «цивилизация» и «нецивилизованность». Наше собственное поведение имеет своим истоком те поведенческие формы, которые мы сегодня называем «нецивилизованными». Однако понятия отражают действительные изменения только статически, игнорируя при этом множество нюансов. Когда мы противопоставляем «цивилизованное» и «нецивилизованное», то на деле речь идет не об оппозиции, вроде «доброго» и «злого», но о ступенях все еще продолжающегося развития. Вполне возможно, на следующих ступенях цивилизации наше собственное поведение будет вызывать такие же неприятные чувства, какие у нас — поведение предков. Аффективные проявления и общественное поведение всегда имеют своим истоком какую-то форму или стандарт, каковые никогда не выступают в качестве изначальных. Никогда не было абсолютно и бесповоротно «нецивилизованного» поведения в том смысле, какой зачастую вкладывается в слово «цивилизованный». Для понимания этого нам следует возвратиться к тому, что предшествовало «цивилизованному», к его истокам. «Цивилизация», рассматриваемая

117

обычно как имеющееся, как нечто готовое и просто данное, вне всякой связи с ее происхождением, на самом деле представляет собой процесс или часть процесса, в котором мы сами принимаем участие. Все причисляемые к ней элементы — машины, научные открытия, формы государства и т.п. — суть свидетельства особого рода структуры человеческих отношений, общества, равно как и особого рода человеческого поведения. Остается задать вопрос о том, насколько доступны для нашего познания эти изменения в поведении, можно ли с достаточной точностью отобразить в мысли социальный процесс «цивилизирования» людей или, по крайней мере, отдельные его фазы и элементарные черты.