11.4. Влияние науки на общество

Сегодня наукой пронизаны все стороны жизни людей. Слившись с их жизнью, став необходимым способом современной жизни, она едва ли не как демиург влияет на общество, определяя необходимые изменения последнего. И для оптимизации влияния науки на общество необходимо это влияние философски осмыслить.

Сегодня влияние науки на общество впервые в человеческой истории всесторонне. Рассмотрим его. Наука впервые не просто экипировала, но пронизала собой производство, превратив его в производство наукоемкое. Она сциентифицировала, т. е. пропитала научностью базисные социальные отношения, т. е. взаимоотношения тружеников в процессе труда. Поскольку труженики, оказавшись после рабочего дня в гуще жизни, так или иначе, но не могут не сциентифицировать её, по крайней мере, потому, что непроизвольно ищут высокоинтеллектуальных контактов (такая у них сформировалась естественная потребность), то сциентифицированные базисные социальные отношения, вырываются при этом за рамки производства, так или иначе, интеллектуализуя всё общество, делая его этим всё более живучим и совершенным. Но при этом ученые люди должны отдавать себе отчет в том, что грандиозное, удивительное, манящее явление под названием «жизнь людей» возникло до возникновения науки, конституировалось собственными законами и существует независимо от того, сциентифицируется оно или нет. И ученые не могут не считаться с этим. Отсюда вырисовывается следующий принцип: 25) наука должна сциентифицировать жизнь людей, не только не уничтожая сциентификацией её уникальной привлекательности, а, напротив, сохраняя и усиливая её. Конкретное осмысление этого принципа может вылиться в целую теорию сциентификации жизни. И всё потому, что человеческая жизнь очень сложна и разнообразна. В самом деле, одно дело – сциентификация первооснов жизни (длительности, наслаждения жизнью, размножения, возрастных фаз и т. д.). Другое дело – сциентификация живучести (обеспечение безопасности, обретение оптимальной адаптации и маневрирования и т. д.). И совсем иначе предстанет сциентификация тончайших и сложнейших, вершинных проявлений человеческой жизни, таких, например, как любовь, вдохновение, талант, творчество и т. д.

Обратимся теперь к влиянию науки на быт. Продукция наукоемкого производства, насыщая быт, в известном смысле, сциентифицирует и его, так что создаётся полноценная система для интеллектуализации на работе и дома. Но, поскольку человек в своём быту остается самоценным сувереном своей жизни, то напрашивается принцип: 26) наука сциентифицирует быт так и в той мере, как и в какой это здесь и сейчас устраивает человека как суверена своей жизни. Подчеркнем, что речь идет не о праве человека на «антинаучный» бытовой каприз (например: «у всех в доме телевизоры и я - любительTV, но у себя дома иметь его не хочу»), а о праве тонкого гармоничного суверенного обустройства своего быта («я не заведу у себя дома телевизор, поскольку это мешает моим домашним творческим занятиям»). Здесь тоже требуется творческое применение данного принципа. Например, заводить или не заводить дома персональный компьютер, если есть опасение, что он станет источником зависимости от виртуального мира?

Далее. Не только власть на науку, но и наука может оказывать влияние на власть. Наука, для которой естественно не только объяснять действительное, но и предсказывать возможное, побуждает власть не только выдвигать проекты социальных преобразований, но и научно обосновывать их. Но чтобы эти проекты в результате сциентификации не оказались бесстрастным немобилизующим трактатом, напрашивается принцип: 27) научное обоснование и прогнозирование социальных явлений должно усиливать и возвышать пристрастность жизни, а не ликвидировать её. На первый взгляд это невозможно, ибо пристрастность является едва ли не синонимом субъективности и уникальной устремленности жизни. Но это только на первый взгляд. Наука может сциентифицировать всё то действительно существующее, что податливо к этому, а, значит, и пристрастность. Дело здесь не в возможности или невозможности этого, а в способности такой сциентификации, при которой пристрастность не становится лишь знаниевым предписанием, а сохраняет свою уникальную субъектную устремленность.

Наука, всесторонне постигая человека, радикально способствует сохранению и улучшению его жизни, здоровья, судьбы. Но при этом, если не запрещать ей постигать человеческое сокровенное, то оно как будто бы разрушается наукой, так что ожидаемое от науки благо как будто бы превращается во зло. Так что же – ввести для науки табуированные зоны в человеке? Тот, кто так считает (а такие мыслители есть), совершает концептуальную ошибку. Научное знание само по себе, как информация, ничего не может разрушить и, стало быть, дело за тем, чтобы им правильно пользоваться. И напрашивается принцип: 28) научным знанием о человеке надо пользоваться недемонстративно и неперсонифицировано. Далее.

Наука, расширяя и углубляя везде и всюду (в человеке и вне его) поле своих исследований, создаёт неисчерпаемое поприще для торжества жизни. Пользуйтесь везде и во всём рекомендациями науки и вам гарантировано торжество вашей жизни! Так ли? Всё – по рецептам науки? И желать торжества моей жизни я тоже должен по научным рецептам? Если вы скажете мне «да», то всё во мне воспротивится этому. Как видим, для выхода из наметившегося тупика напрашивается принцип: 29) научными рекомендациями, адресуемыми человеку, надо пользоваться не безлико отстраненно, а «от имени» своего собственного источника торжества жизни, даже, если научные рекомендации касаются его, этого источника.

Жизнь и работа ученых хоть и предстает социально изолированной, но развёртывается в мире людей. Вследствие этого, не только наука в целом, но и отдельные ученые могут влиять на общество; влиять не только тем, что они – авторы открытий, а еще и тем, что они – устойчиво прогрессивные, интеллигентные, культурные, гуманные, душевные и духовно богатые люди. Не слишком ли восторженно и не критично я о них? Не слишком. Такие качества необходимо формируются в них их сущностной принадлежностью к науке (не их ли – гораздо раньше меня – уловил и положил в основу этоса науки известный д-р Мертон?). Почему?

«Наука – то, что противоположно шарлатанству, глупости, невежеству, мракобесию, демагогии. Множество наших современников склонно объяснять неудачи, недостатки жизни не чрезмерным, а напротив, слишком малым участием в ней науки и научных знаний» (В. Н. Порус. 30. С. 328). Сегодня, когда начали складываться социальные отношения становящейся единой планетной цивилизации, полезно направлять их уже апробированным в истории неким ансамблем отношений, способным служить чем-то, вроде стандарта, образца для подражания. Из всего множества социальных отношений в качестве такого стандарта могут служить взаимоотношения ученых.

Ученые ищут истину, ценят её, лелеют её. Состояние её поиска – процесс вдохновенный и безобидный. Если она не даётся исследователю, то это для него мука, но не та, при которой жизнь становится невыносимой, а та, при которой хочется жить. Если для овладения истиной требуется совершенствовать исследование, то это не мука, а наслаждение, оборачивающееся совершенствованием не только исследования, но и исследователя. Если открытие свершилось, то открыватель ликует, испытывая вершинное, дивное счастье, к тому же полезное для здоровья (ученые живут долго). Открытие может согревать (и даже кормить) долго (в отличие, скажем, от полученной зарплаты), ибо оно неисчерпаемо и нетленно. Честолюбивым стоит стремиться к открытию, ибо оно как награда дороже всяких орденов и является бессрочным не символически, а сущностно. Если открытие совершается коллективно, то каждый в коллективе, независимо от должности, таланта и положения стремится содействовать ему, потому что, вследствие его неделимости, участвовать в нём, значит быть открывателем. Открываемая истина не только не позволяет открывателям соперничать друг с другом (а, тем более, враждовать), но напротив, объединяет самых честолюбивых и нетерпимых как в коллективе, так и в индивидуальном поиске. Вот почему ученые, не чуждые расчетливости, эпатажа и честолюбия, если «ввязались» в совместный поиск истины, то должны забыть об этих своих чертах (в противном случае они просто автоматически, за неспособностью делать дело науки, выбывают из него, - хотя бы на время). Если ученые завидуют друг другу, то только «белой» завистью. Если ученые конфликтуют друг с другом из-за истины, то, подчас, при яростной, оскорбительной, даже издевательской по форме дискуссии никогда не становятся врагами. Если ученого постигла неудача, то коллеги не только не злорадствуют, но, напротив, приветствуют его, потому, что отрицательный результат - тоже результат. Во взаимоотношениях ученых нет и не может быть низкопоклонства, угодничества, неискренности и лживости. В их поисках все равны (разве не счастье для аспиранта – чувствовать себя в научной дискуссии равным с академиком?) и все в то же время индивидуальны. Все ученые в поиске истины свободны, нравственны, гуманны, справедливы, - да что там!, - лишены всех человеческих недостатков. И если они подчас не таковы, то не истина в этом повинна, а общество.

Итак, разве не стоит всем сегодняшним землянам равняться в своих взаимоотношениях на ученых? Когда модель взаимоотношения ученых предлагалась в предыдущие эпохи, это попахивало утопией, потому что люди были далеки от науки, а она – от людей. Но сегодня, на втором этапе научно-технической революции, когда наука пронизала собой не только производство, но и быт, досуг, человеческие взаимоотношения, систему охраны здоровья, продления и коррекции жизни, сегодня жить по истине не только желательно, но и необходимо. Один из литературных героев А. Платонова сказал: «Мне стыдно жить без истины». Сегодня это должно повторять себе всё человечество. Повторять до тех пор, пока не научится жить по истине, ладить по истине, даже любить по истине. Повторять не как заклинание, а как нечто напрямую необходимое для современной жизни.

Портрет ученого. Он добивается успеха именно потому, что не позволяет связать себя законами природы. Он порывает с боязливым конформизмом. Он ценит истину превыше всего, он убежден, что знание – это высший дар жизни, что сама истина важнее всяких убеждений, идеологий и общественного мнения. Смысл его существования состоит в поиске истины. Существует предположение, что чрезмерное развитие рациональных способностей ведет к сужению и даже атрофированию всех прочих каналов мировосприятия. Естественно, что уменьшение информационной базы данных о действительности никак не способствует ее целостному

постижению, а напротив, ведет лишь к ограниченному способу мировосприятия. И когда ученые ссылаются на интуицию, они тем самым манифестируют свое стремление вырваться за пределы обусловленности только рациональным разумом…Он отвращен от лжи, он, не впадая в отчаяние, терпеливо идет по пути поиска и обнаружения истины. В мыслях своих он избегает путаницы и смешения понятий. …Он видит свой долг в беспрестанном преодолении себя, инерции собственного мышления…Он профессионал и специалист.» (16. С.548-552.).

Открытия, как известно, рождаются учеными, после чего через ряд опосредований ассимилируются обществом. Наличие в обществе людей-опосредователей (это, прежде всего, популяризаторы науки) позволяет обеспечить доходчивость научного открытия для самых разнообразных слоев населения и народов. Плюс к тому – успешно довести научное открытие до сознания широких масс населения в приемлемые сроки. Но здесь есть одно «но»: опосредователи (именно потому, что они лишь опосредователи) в своем благородном деле могут допустить ошибки и таким образом исказить научное открытие. Чтобы исключить такое, 30) ученому, даже если он очень занят своей работой, необходимо лично участвовать в популяризации своего открытия, ибо никто не проникся им лучше, чем он сам, его первооткрыватель. Конечно, это для него – дополнительная нагрузка и поэтому он предпочел бы заниматься следующим открытием, а не популяризировать предыдущее. Но пусть у него найдется вдохновение и на популяризацию своего открытия, как оно (вдохновение) находится в научных дискуссиях по этому поводу со своими коллегами. Разумеется, популяризация не должна отнимать у него слишком много времени, но сегодня это – «дело техники». Далее.

Любое открытие, по разным причинам, может быть чревато опасностями при его реализации. Бывает, что устранение или недопущение опасности находится не «по ведомству» ученого. Но бывает и так, что – «по его ведомству». Тогда именно 31) ученый должен незамедлительно предупредить о неправильном, чреватом опасностями, использовании своего открытия, несмотря ни на какое давление или угрозы; он при этом защищён тем, что вещает истину. И если за это он даже подвергнется расправе, то это будет ни чем иным, как тяжким преступлением против человечности. Этот принцип входит в жизнь не беспроблемно, и столкновение с проблемными узлами рождает сегодня не только неверные попытки их решения, но, что гораздо хуже, неверные постановки самих проблем, а затем неверные попытки их решения с непререкаемостью людей, не только уверенных в своей правоте, но даже не предполагающих о своей ошибочности. Поэтому сейчас необходимо продолжать развертывать интересующие нас вопросы, но с одновременным критическим анализом встречающихся ошибок. Текстуально это будет выглядеть в неотложных случаях как мое вмешательство в высказывания цитируемых авторов, помеченное личным местоимением «я». Итак, рассмотрим «громкий» прецедент в изложении д-ра Б. Г. Юдина. «Группа молекулярных биологов и генетиков во главе с П. Бергом (США) призвала к объявлению добровольного моратория на такие эксперименты в области генной инженерии, которые могут представлять потенциальную опасность для генетической конституции живущих ныне организмов. Суть дела в том, что созданные в лаборатории рекомбинантные (гибридные) молекулы ДНК, способные встроиться в гены какого-либо организма и начать действовать, могут породить совершенно невиданные и, возможно, потенциально опасные для существующих видов формы жизни. Объявление моратория явилось беспрецедентным событием для науки: впервые ученые по собственной инициативе решили приостановить исследования, сулившие им колоссальные успехи. После объявления моратория ведущие ученые в этой области разработали систему мер предосторожности, обеспечивающих безопасное проведение исследований…Призывая ученых извлечь уроки из этих событий, американский биохимик, лауреат Нобелевской премии Д. Балтимор отмечал: «Я хотел бы надеяться, что если на горизонте появится другая тема, подобная рекомбинантной ДНК, то те, кто ее обнаружит, не побоятся говорить о ней. Я также надеюсь, что научное сообщество будет более зрелым в своих формулировках и решениях, так что общественность будет склонна верить действиям ученых, а не сомневаться в их мотивах и честности» (17. С. 142). Впоследствии выяснилось, что потенциальные опасности экспериментов в целом были преувеличены. Однако это вовсе не было очевидно тогда, когда выдвигалось предложение о моратории. И те знания о безопасности одних экспериментов и опасности других, которыми располагает ныне наука, сами явились результатом научных исследований, проведенных именно вследствие моратория. Благодаря мораторию были получены новые научные данные, новые знания, новые методы экспериментирования, позволившие разделить эксперименты на классы по степени их потенциальной опасности, а также разработать методы получения ослабленных вирусов, способных существовать только в искусственной среде лаборатории». «Я»: Объявление моратория – поступок благородный, но не правильный, прежде всего, потому, что было полностью приостановлено исследование по исходной проблематике. Правильным было бы просто объявление о грозящей опасности и приступание к нейтрализации ее при продолжении исходных исследований постольку, поскольку это было возможно. Ошибочность моратория в том, что он предполагает запрет и санкции, а это смерть науки, хотя бы и временная. Ученые полагают, что если научная деятельность по производству фундаментальных знаний будет приостановлена хотя бы на 50 лет, она никогда не сможет быть восстановлена в полном объеме, так как имеющиеся достижения будут подвергнуты «коррозии» прошлого. Одобрительно отнесясь к мораторию, автор этим, далее, прямо инъектировал в науку социальность как своеобразного полицмейстера, в то время, как она непосредственно таковым не является. А тем самым дал дорогу лжепроблемам науки, в частности – каре за безответственность и проклятию ученого. Продолжим изложение мыслей автора. «Мы, таким образом, видим, что социальная ответственность ученых не есть нечто внешнее, некий довесок, неестественным образом связываемый с научной деятельностью. Напротив, это органическая составляющая научной деятельности, достаточно ощутимо влияющая на проблематику и направления исследований.» (27. С.143). Как здесь не вспомнить ранее приведенную реплику президента Г. Трумэна? Но продолжим. Того же мнения и д-р В. Ж. Келле, с той лишь разницей, что эту ответственность представляет как «своеобразную». «Наука служит обществу своим специфическим образом – производством и применением нового знания. И это обстоятельство возлагает на ученого своеобразную ответственность, а также предъявляет соответствующие требования к его поведению. Например, в борьбе против угрозы ядерной войны он участвует не просто как гражданин, сознающий свою ответственность за жизнь и будущее человечества, но и как человек, ответственный за науку и использование ее достижений. Но и в рамках самой науки ориентация на общественные потребности требует от ученого ответственности за выбор направления исследования, за доведение его результатов до практического приложения» (13. С. 125-126). «Я»: если бы д-р Келле попытался самолично реализовать это «требование», полагаю, что он не достиг бы цели, из-за невозможности непосредственного применения социальных приоритетов и критериев внутри науки.

Вернемся к суждениям д-ра Юдина. «Сегодня уже ни для кого не секрет, что достижения науки далеко не всегда несут благо людям. Довольно часто они порождают новые проблемы и трудности, порой весьма серьезные» (46. С. 130-131). «Я»: достижения науки не могут ни нести, ни порождать, - это образное высказывание. Продолжим цитирование. «Очевидно также и то, что никто не в состоянии настолько глубоко и полно предвидеть эти негативные последствия, насколько это доступно ученым. В специальных усилиях, направленных на предвидение возможных последствий практического использования достижений,…большая информированность, осведомленность ученых накладывают на них особую социальную ответственность…» (46. С. 130-131). «Я»: та же губительная образность, что и выше. И накопление этого ведет к губительным нижеследующим утверждениям автора. «В целом же нынешний этап институционализации науки можно охарактеризовать как этап, на котором проблемы социальной ответственности науки занимают всё более заметное место. Ушли в прошлое как те времена, когда научную деятельность как таковую можно было считать безусловным благом, так и те времена, когда она могла представляться ценностно нейтральной, лежащей «по ту сторону добра и зла». Научное сообщество, получающее сегодня солидную долю ресурсов общества, поставлено перед необходимостью постоянно, снова и снова демонстрировать обществу и то, что блага, которые несет людям прогресс науки, перевешивают его негативные последствия, и то, что оно, сообщество, озабочено возможностью таких последствий и стремится предупредить их либо, если они уже стали реальностью, нейтрализовать их» (46). Далее автор вводит внутрь науки этику, опираясь на Сократа. «Еще Сократ учил, что человек поступает дурно лишь по неведению и что, познав, в чем состоит добродетель, он всегда будет стремиться к ней. Тем самым знание признавалось в качестве условия – и притом условия необходимого – для добродетельной жизни, но вместе с тем и само искание знания оказывалось деятельностью безусловно благой.» (47 С. 140). «Я»: между тем, провозглашение искания знания безусловно благой деятельностью не вводит в науку этику, а, напротив, выводит ее из нее, как не считается с этикой, например, роженица. Но автор продолжает свое. «То, что этические проблемы становятся неотъемлемой и весьма заметной стороной современной научной деятельности, является, помимо всего прочего, одним из свидетельств развития самой науки как социального института, ее всё более возрастающей и всё более многогранной роли в жизни общества. Ценностные и этические основания всегда были необходимы для научной деятельности. Однако, пока результаты этой деятельности лишь спорадически оказывали влияние на жизнь общества, можно было удовольствоваться представлением о том, что знание вообще есть благо, и поэтому сами по себе занятия наукой, имеющие целью приращение знаний, представляют собой этически оправданный вид деятельности. В современных же условиях достаточно отчетливо обнаруживается односторонность этой позиции, как и вообще бессмысленность обсуждения вопроса о том, является ли наука изначально невинной или изначально греховной.» (47. С.144). Насчет бессмысленности обсуждения последнего автор прав, сам тем самым невольно толкая к правоте Сократа.

Д-р Мамчур Е. А. в (20) предметно анализирует вопрос об этике науки. Привожу полностью эту работу.

Традиционная для философии науки точка зрения на этику науки исходила из того, что базисные (фундаментальные) исследования имеют отношение только к профессиональной этике ученого; по отношению к вопросу о социальной ответственности ученого они нейтральны. Что касается прикладных исследований и технологических разработок, они считались имеющими отношение как к профессиональной этике, так и к социальной ответственности ученого.

Традиционная точка зрения основывалась на определенном образе науки. Наиболее характерные черты его в интересующем нас плане состояли в следующем. Предполагалось, что фундаментальные и прикладные исследования являются двумя разными типами научной деятельности, обладающими разными целями и ценностями. Цель базисных исследований – получение объективного знания о мире. Это окончательная цель: никаких других целей, связанных с практическим использованием знаний, ученый, занятый в сфере фундаментальных исследований, не преследует. Для ученого-прикладника, наоборот, знание – лишь некоторая промежуточная цель, лишь средство для достижения практических целей. В этой связи предполагалось, что ученый, занятый в области базисных разработок, не может отвечать за негативные последствия приложения научных открытий, поскольку вопросы приложения находятся вне сферы его компетенции. Но даже если бы он и хотел контролировать процессы приложений, он не смог бы этого сделать. Во-первых, потому что предугадать, как именно будет использовано то или иное научное достижение, в момент его открытия оказывается, как правило, невозможным. И, во-вторых, существует временной интервал между открытием в фундаментальной науке и его практическим приложением. В соответствии с этой особенностью образа науки считалось, что единственным моральным требованием, которое можно предъявить ученому-фундаментальщику состоит в том, что если он знает о возможном негативном для общества приложении научного достижения, он обязан сделать всё возможное, чтобы не допустить его. Он должен предупредить своих коллег, широкую научную общественность, требовать своего включения в соответствующие экспертные комиссии, принять участие в движении за введение моратория на соответствующую разработку и т. д. Но это всё, что можно от него требовать. Раздающийся в последнее время со стороны экологов и гуманитариев призыв ввести в науку нечто аналогичное клятве Гиппократа в медицине, может рассматриваться серьезно, только если иметь в виду прикладные разработки. По отношению к базисной науке он звучит наивно.

В последнее время под влиянием главным образом гуманистической критики науки традиционная точка зрения на взаимоотношение науки и этики меняется, уступая свое место другой. Утверждается мнение, что различия в этическом отношении между наукой и технологией исчезают. Что ученые, работающие в области фундаментальных наук, несут такую же ответственность за деструктивные последствия приложения научных открытий, как и прикладники. Что фундаментальные исследования в той же мере, что и прикладные релевантны не только к профессиональной этике ученого, но и к вопросу о его социальной ответственности.

Что служит основанием для изменения традиционной точки зрения, какие новые черты в изменяющемся образе науки?

Одним из аргументов служит появление фундаментальных исследований нового типа, потенциально опасных уже самих по себе, а не только своими приложениями. К ним относят, прежде всего, исследования по рекомбинантной ДНК. Используя типичный в таких разработках метод введения в бактериальную клетку сегмента чужой ДНК, ученый может случайно создать организм, опасный для человека или окружающей среды. Следует подчеркнуть, что речь в данном случае идет именно о фундаментальном исследовании, поскольку ученый ставит своей целью изучение природы живых организмов, а не создания, как в биотехнологических исследованиях, новых организмов с заранее заданными свойствами.

Предполагается, что появление таких исследований должно коренным образом изменить взгляд на этическую релевантность фундаментальной науки.

В качестве другого аргумента служит мнение, что во второй половине ХХв. временной интервал между научным открытием и его технологическим использованием сокращается. В связи с этим, утверждается, что ученый, занимающийся фундаментальными исследованиями, уже не может не знать о возможных приложениях своего открытия и должен отвечать за деструктивные последствия приложений в той же мере, что и прикладник.

И, наконец, еще одно основание для пересмотра традиционной точки зрения усматривается в появлении новых форм организации научной деятельности – промышленных лабораторий, научно-производственных комплексов и т. п. Полагается, что здесь ученый-фундаментальщик, как правило, сам участвует в технологических разработках и, таким образом, с самого начала знает, как будут использованы результаты его деятельности. Кроме того, утверждают, что в такого рода научных институтах меняется сам характер фундаментальных исследований: они превращаются в целенаправленные. Рассмотрим эти основания.

Первое касается появления фундаментальных разработок, типа исследований по рекомбинантной ДНК. Насколько весомо оно? Можно ли и в самом деле считать его достаточной причиной для пересмотра традиционной точки зрения на этику науки? Представляется, что нет. Хотя появление таких исследований и обостряет этическое напряжение в науке, ничего принципиально нового в плане научной этики они не несут. В таком же смысле являются потенциально опасными и многие другие, уже давно осуществляющиеся фундаментальные исследования, например, в ядерной физике, в химии. Они также чреваты возможностью получения опасных для человека веществ и требуют от ученого особой осторожности при их проведении. Соблюдение такой осторожности – одно из требований профессиональной этики ученого. Конечно, такие исследования связаны с определенным риском, но этот риск является той ценой, которую приходится платить, для того, чтобы наука продолжала развиваться». «Я»: Снова о риске ошибочно, но об этом позже. Продолжим цитирование. «Второй аргумент – мнение о якобы имеющем место сокращении временного интервала между научным открытием и его приложением. Такое мнение действительно высказывается, причем весьма авторитетными учеными. Можно сослаться, например, на известного физика Л. Коварски. «Знаменитый временной интервал между научным открытием и технологическими приложениями под воздействием чудовищных потребностей Второй мировой войны, - пишет он, - внезапно сократился практически до нуля, и фундаментальная наука, действительно, стала непосредственным источником новых технологий» (15. С. 371).

Но высказывается и прямо противоположная точка зрения: не происходит никакого сокращения временного интервала. Он остается прежним. Таким образом, утверждение о сокращении временного интервала оказывается если и не неверным, то, по крайней мере, проблематичным.

Рассмотрим третий довод – появление новых форм организации научной деятельности. На первый взгляд здесь действительно есть основание для пересмотра традиционного взгляда на этическую релевантность науки. Но более тщательный анализ показывает, что и возникновение институтов промышленной науки мало что меняет в плане научной этики. То обстоятельство, что ученый-фундаментальщик сам непосредственно участвует в технологических разработках, означает либо то, что он совмещает в своем лице и базисного ученого, и прикладника, либо то, что он стал прикладником. В обоих случаях к нему должны предъявляться такие же этические требования, как и к прикладнику.

Иногда говорят, что если в одном лице совмещаются базисные и прикладные исследования, происходит их слияние. Такое утверждение неверно. Слияния не происходит. Осуществляется быстрый переход от одного вида деятельности к другой. И в своей «фундаментальной» деятельности ученый по-прежнему остается нейтральным по отношению к социальному измерению этики науки.

Что касается утверждения о новом характере, который якобы приобретают фундаментальные исследования в промышленных лабораториях, отраслевых институтах, научно-производственных комплексах (напомню, утверждается, что они здесь становятся проблемно-ориентированными), то мне представляется, что в данном утверждении содержится неточность. Никакого превращения базисных исследований не происходит. Они здесь просто не реализуются. Если они и осуществляются, то по личной инициативе того или иного ученого, в свободное от его основной деятельности время.

Те, кто утверждают о превращении базисных исследований в проблемно-ориентированные, смешивают, по-видимому, понятия базисных и теоретических исследований. Теоретические исследования в промышленной науке, конечно же, осуществляются. Но они имеют здесь прикладной характер, независимо от того, реализуются они ученым-фундаментальщиком или прикладником.

Таким образом, как представляется, серьезных оснований для пересмотра точки зрения на этику науки в настоящее время нет. И, заключая, мне хотелось бы повторить слова, сказанные в свое время М. Полани при обсуждении сходной проблемы. «Я прошу извинить меня за то, что я столь подробно рассматриваю здесь вопрос, который может восприниматься как очевидный. Но, в конце концов, прошло не так уж много времени с тех пор, как профессор Г. Леви из Империал Колледж утверждал, выступая на встрече известных британских ученых, состоявшейся в январе 1943 года, следующее. «Когда я слышу, - сказал он, - что многие научные открытия были сделаны людьми, совершенно неосведомленными о социальной значимости и возможных приложениях своей деятельности, я не могу не подумать: несчастные простаки! Чтобы такие умные люди были настолько невежественными!» (36. С. 402).

К сожалению, высказывания в духе профессора Г. Леви в настоящее время стали еще более распространенными. Дали о себе знать такие факторы, как ухудшающаяся экологическая ситуация в мире, катастрофы масштаба Чернобыльской, создание – опять-таки на основе научных достижений – оружия массового уничтожения. Понятно, что высказываемые в адрес науки обвинения могут отрицательно влиять на общественный образ науки, снижая ее престиж. Это, в свою очередь, может оказывать давление на политику финансирования науки, приводить к необоснованным мораториям на те или иные фундаментальные исследования. Именно поэтому вопрос об этической релевантности науки нуждается в обсуждении (20).

Д-р Юдин продолжает обосновывать свои размышления о социальной ответственности ученых.

«То или иное толкование проблем социальной ответственности ученых…в решающей мере определяется пониманием науки и научного познания. Наука, например, может рассматриваться только как сложившаяся к данному моменту система соответствующим образом обоснованных знаний без учета всех тех человеческих и социальных взаимодействий, в которые вступают люди по поводу этих знаний. В таком случае отдельный ученый выступает лишь как безликий агент, через посредство которого действует объективная логика развития науки. Этот агент – познающий субъект осуществляет познавательное отношение к действительности, что предполагает с его стороны чистое, совершенно не заинтересованное и бесстрастное изучение познаваемого объекта. Всякое же проявление личностных, субъективных качеств исследования понимается при этом исключительно как источник помех и ошибок. Дело, однако, в том, что понятие чистого познавательного отношения является абстракцией, позволяющей решать определенный круг познавательных и методологических задач, но, как и всякая абстракция, может давать лишь одностороннее представление о рассматриваемом (47. С.145) объекте. Смысл этой абстракции и состоит в том, что она позволяет при анализе познавательной деятельности отвлечься от ценностных, и в том числе от этических, моментов этой деятельности. Если эта абстракция фактически мыслится как выражение специфики научного познания, то мы, естественно, лишаемся основания апеллировать при рассмотрении науки к нравственным критериям. «Я»: Здесь д-р Юдин, считает, что ученый предстает перед исследователем науки как безликий субъект, чисто, незаинтересованно и бесстрастно познающий объект, вследствие абстрагирования исследователя науки от реального научного процесса. На самом деле «чистое познавательное отношение» – не абстракция, а сущность науки. И ученый предстает в нём не оскопленно карикатурно, как рисует его д-р Юдин. Он предстает полноценным обладателем субъектности, но полностью направленной лишь в научный поиск и никуда еще. Продолжим цитирование автора. Очевидно, что при таком понимании…место социальной ответственности занимает та самая объективная логика развития науки. На нее…в таком случае возлагается и вся социальная ответственность.» (47. С.146). «Я»: поскольку неквалифицированность мыслителя здесь исключена, то такой нелепый вывод может родиться лишь при явственном или неявственном следовании ошибочной концептуальности. Но здесь поражает еще и стремление, во что бы то ни стало, навязать рассматриваемому объекту то, чего у него нет и не может быть в принципе. Продолжим цитирование автора.

«Дилемма «объективная логика развития науки или социальная ответственность ученого» оказывается некорректно поставленной – ни один из членов этой оппозиции не отменяет другого.» (47. С.147).

«Утверждается, что наука сама по себе этически нейтральна, а антигуманное использование ее достижений целиком и полностью обусловлено теми социальными силами, которые контролируют практическое применение результатов научных исследований (47. С.148)… В оппозиции «социальные силы или ответственность ученого» - оба ее члена не исключают друг друга…Говоря об этом, необходимо подчеркнуть, что мы не имеем ни оснований, ни намерения абсолютизировать или считать всемогущим чувство социальной ответственности ученых – ведь такая абсолютизация была бы чревата той же самой односторонностью. Речь идет лишь о том, чтобы показать, что социальная ответственность представляет собой одну из неотъемлемых сторон мира науки» (47. С.150). «Я»: как можно показать то, чего нет и быть не может? Как можно показать улыбающийся ветер, задумавшийся микрофон, рожающего мужчину?! Во избежание недоразумений ученым следует руководствоваться следующим принципом: 32) наука не ответственна за реализацию научных рекомендаций, испорченную не учеными. Указанное недоразумение основано на не различении социальной ответственности и исследовательской пунктуальности или – не учете их взаимопревращения. Ученый, живущий как социальная персона, бесспорно социально ответственен, но он в этом состоянии гражданин, а не ученый. Когда же он приступает к исследованию, он становится в нём пунктуальным ученым, оставляя статус гражданина со всеми его признаками за пределами исследовательского центра. Когда же он проводит научную политику, он в это время всё-таки не ученый, а научный политик, т. е. гражданин, не занятый непосредственно научной деятельностью. Если же так называемый «мир науки» трактовать несущественно, а именно, как специфический «мирок» людей, то тогда, конечно, «ничто человеческое там не чуждо», но…лишь на пороге научного исследования. В самом деле, у ученого не ладится исследование после конфликта с руководством. Но оно могло бы не заладиться и при отсутствии конфликта. Принципиально невозможно определить причину неудачи творческого акта именно потому, что этот акт творческий. Но оппонент возражает: «если ученый оставил всё человеческое за порогом лаборатории, то является ли он в лаборатории в актах познания человеком?». Ответ таков: да является, ибо он не обесчеловечился, а инъектировал свою человечность в научный поиск. Но продолжим цитирование.

«Нынешняя наука – вполне сформировавшийся и достаточно зрелый социальный институт, оказывающий серьезное воздействие на жизнь общества. Поэтому идея неограниченной свободы исследования, некогда бывшая прогрессивной, ныне уже не может приниматься безоговорочно, без учета той социальной ответственности, с которой должна быть неразрывно связана эта свобода» (47. С.151). «Я»: свобода, как и ответственность здесь совершенно не при чем – у них принципиально иное поприще. Продолжим цитирование автора. «Вопрос о свободе исследований и тех обязательствах, которые в этой связи налагаются на ученых, - это вопрос, который весьма далек от окончательного решения, и в настоящее время здесь едва ли уместны какие-либо категорические заключения» (47. С.153). «Я»: Отчего же не уместны? Ставим точки над i. Как желающий жить, должен и хочет дышать, так и ученый, желающий знать, должен и хочет познавать. Ученый откажется от этого только, если некоторые составляющие познания, например эксперименты, окажутся опасными для него и для всего человечества. Но для этого своего отказа ему вовсе не необходимы ничьи «налагания». Социализация науки оказалась пагубным соблазном для многих. Вот новый пример. Д-р Т. Г. Лешкевич: «Размышлениями по поводу негативных последствий применения достижений науки обременена не сама наука, а философия. Именно она должна… нести ответственность за науку перед человечеством» (16. С. 49 ). « Я»: неверно, философия тоже наука с той же независимостью от ответственности. Продолжим цитирование автора. «Наука имеет не только положительные, но и отрицательные последствия своего развития, что обязывает подвергать ее результаты многократной экспертизе. Философы особо предостерегают против ситуации, когда применение науки теряет нравственный и гуманистический смысл. Тогда она предстает объектом ожесточенной критики, остро встают проблемы контроля над деятельностью ученых» (16. С. 68). «Я»: всё ошибочно в этом утверждении. Причина одна и та же – социологизация сущности науки. Желающие могут убедиться в этом самостоятельно, если они не заражены пансоциологизмом в той или иной его форме. Итак, попытаемся понять, что же нащупали в некорректных размышлениях цитированные ученые, и, если обнаружится действительная проблема, попытаемся решить ее.

В настоящее время масштабность глубина и фундаментальность научных исследований могут быть основой для появления таких последствий, которые чреваты угрозой для самого существования человечества. Ранее наука не знала ничего подобного, а теперь опасность, похоже, становится имманентной характеристикой фундаментальных исследований. Гуманитарные гуманисты оправдано бьют тревогу и предлагают гуманитарно-гуманистическое решение проблемы опасности научных исследований: «Как бы ни была велика относительная самостоятельность, мощь науки и ее роль в развитии цивилизации, ученые всегда должны помнить, что их главное предназначение – способствовать продолжению человеческого рода, его духовному и материально-энергетическому росту и могуществу.» (18. С. 23). Однако, по сути, это не решение проблемы, а лишь призыв к нему, причем, без постановки самой проблемы. Между тем, проблема действительно существует, и ее суть состоит в том, что возникает угроза самоудушения науки опасностью своих собственных исследований. Разрешима ли эта проблема?

Сегодня вырисовываются следующие четыре пути, на которых можно искать решение проблемы. 1). Путь риска. Выше мы уже встречались с позицией авторов, считающих, что риск должен быть таким же нормальным уделом науки, как риск в обыденной жизни. И задача здесь, стало быть, сводится к его минимизации, желательно – упреждающей. Поскольку рисковать жизнью всего человечества, да еще добровольно, - последний рубеж, то искать на этом пути концептуальную развязку, по-моему, бесперспективно. 2). Путь дозволенных исследований. Речь идет здесь о том, что научные исследования должны начинаться лишь после предварительной их экспертизы высокоавторитетным экспертным советом. Становиться науке на этот путь, по-моему, тоже бесперспективно. В самом деле, каковы гарантии безошибочности экспертизы самых высоких экспертов, и как возможна в принципе такая экспертиза в фундаментальных исследованиях? Да и потом, как ученым смириться с недозволенностью каких-то исследований? 3). Путь добровольного отказа от исследований, из-за их предполагаемой опасности для человечества. Так, А. Эйнштейн уничтожил некоторые свои научные исследования, опасаясь за ужасные последствия при злонамеренной реализации своих научных открытий. Полагаю, что на этом пути искать решение интересующей нас проблемы тоже бесперспективно, хотя этот путь и кажется обнадеживающим. Причины неприятия его, по меньшей мере, следующие. Во-первых, ученый может ошибиться и преувеличить грозящую опасность; при этом могут оказаться катастрофически отсроченными необходимейшие для человечества исследования. А, во-вторых, принципиально неверно спасать человечество от сил зла таким способом, потому что любое научное открытие, как и любое создание рук человеческих может быть использовано как во благо, так и во зло. Остается последняя надежда, четвертый путь. 4). Путь гарантированно безопасных исследований любого масштаба, глубины и фундаментальности. Не утопия ли это, - четвертый путь? Нет, не утопия. Поскольку материя вечна, бесконечна, несотворима, неуничтожима и неисчерпаема, но проявляется в виде относительно отдельных бренных материальных дискретностей, то любой из этих дискретностей можно обеспечить такое же существование как у материи (т. е. вечное, бесконечное и т. д.), если организовать для них тот самый способ существования, посредством которого материя оказывается такой (вечной и т. д.).

Конечно, указать один-единственный конкретный способ для гарантированной безопасности всех фундаментальных исследований невозможно. В каждом конкретном случае этот способ будет определяться спецификой конкретного фундаментального исследования. Но вполне возможно наметить философскую концептуальность рассматриваемой проблемы. Cтартово она вырисовывается, по меньшей мере, в следующих концептуальных эвристиках. 1). Гарантированная безопасность исследований будет обеспечена, если в каждом исследовании она будет переведена в термины некоей «сопровождающей» научной задачи, решение которой необходимо как составная часть решения основной, т. е. исходно интересующей ученого задачи. Решение этой «сопровождающей» задачи есть шаг решения основной задачи и, в то же время, обеспечение безопасности решения задачи основной. Поясняющей иллюстрацией может служить, например, применение Л. Пастером создававшейся им вакцины против бешенства первоначально на себе. Реализация этой эвристики, несомненно, - занятие творческое. Какой, к примеру, она должна предстать при исследовании на Земле возникновения нашей вселенной, безопасном для нашей планеты? 2). «Теоретизация» исследования до такой степени, что открытие получается почти без эксперимента, «на кончике пера». Например, так, как П. Дирак открыл античастицы. При этом оно оказывается гарантированно безопасным. Сегодня, при развитии компьютерного моделирования и компьютерных испытаний возможности «теоретизации» невиданно возрастают. И, из-за невиданного усиления ее, и из-за впервые появившейся возможности значительно высвободить исследователя от проблемы безопасности с тем, чтобы он сосредоточился почти целиком на исследовании. Вполне возможно, что компьютер в современном исследовании в значительной степени становится гарантом безопасности последнего. В самом деле, с учетом того, что исследование всё равно нуждается в экспериментальном подтверждении и апробации, задача безопасности исследования трансформируется в задачу безопасности реализации, иную, чем задача исходная, и отдельную от нее. К тому же при этом наука не тормозится в продолжении своих исследований. Далее, 3). Исследование явления в таком снятом виде, в каком это исследование гарантированно безопасно, с последующим раскрытием в снятости первозданности через 2), т.е. через «теоретизацию». И т. д., вплоть до создания теории гарантированно безопасных научных исследований.

Следующий регулятивный принцип науки вообще не должен был бы появиться на свет, если бы не очередная экспансия в нее пансоциологизма. Она состоит в провозглашении факторного равенства науки и религии и приглашении на этой псевдооснове к их сотрудничеству и даже объединению. Это для науки пострашнее всего того удушающего, дискредитирующего и уничтожающего, что исходило до сих пор от религии и ее патронов. Пострашнее - потому, что толкает ученого быть всемогущим осчастливливающим познавателем мироздания и убогим одновременно. Немного найдется в человеческой истории пыток, страшнее этой. Поэтому:

33) ученый не должен не только вступать в какие- либо союзы с религией, но даже подыгрывать ей; в самом джентельменском проявлении он должен её молча игнорировать. Могут возразить, что упоминание Бога нередко встречается в высказываниях ученых, даже с мировым именем, даже как элемент содержательных научных утверждений. Что ж, - вернемся к цитированному ранее (с. 37). Эпизод первый. Вспомним уже цитированную выше дискуссию между А. Эйнштейном и Н. Бором. Эйнштейн: «Не верю, что Бог играет в кости». Н. Бор: «Давайте не будем сюда вмешивать Бога» (18. С. 93). Любому ученому ясно, что Эйнштейн выразился образно, и что Бор попросил исключить эту образность из научной дискуссии как принципиально не способствующую делу. Ах, вы всё еще сомневаетесь? Тогда представьте себе, что вас попросили назвать сказавшего приведенную фразу для успеха своего дела. И предложили следующий список персон: полководец, кухарка, ученый, годмен, писатель, педагог, президент и т. д. Если вы не знаете автора фразы, то неужели не ошибетесь в своем выборе? Эпизод второй. Интерпретация так называемого антропного принципа. Д-р Ф. Хайа: «Здравая интерпретация фактов дает возможность предположить, что в физике, а также в химии и биологии экспериментировал «сверхинтеллект» и что в природе нет слепых сил, заслуживающих внимания». Д-р Дж. Уилер: «В некотором странном смысле это является участием Бога в Создании Вселенной» (18. С. 57). Уилер не должен был принимать к размышлению реплику Хайа вообще, как ненаучную. То, что он всё же принял ее к размышлению, свидетельствует лишь о том, что сам Уилер находился в этот момент не в состоянии ученого. Если бы он находился здесь в состоянии ученого, он готов бы был подвергнуть экспериментально-доказательной проверке «странность смысла», «существование Бога», «Создание с заглавной буквы», «природу Божьего замысла» и «характеристики процесса Создания», не забыв поинтересоваться тем, на какие независимые от него законы природы он оперся. И т. д., - чем дальше в научный «лес», тем больше гарантий, что никакого Бога там нет и быть не может.

Следующий принцип рождается на новом диковинном поприще, а именно, в выступлениях ученых в системе массовой информации. Поскольку в ней выступление ученого всегда искажается, то напрашивается, по меньшей мере, 34): ученый не должен подыгрывать шоу-бизнесу, даже, если он приглашен в его передачи. Допустим, что ученый и не собирается вовсе подыгрывать шоу-бизнесу. Но что ему делать, если его выступление будет искажено? Напрашиваются несколько ответных действий. 1). Оставить без внимания. Но поступить так, значит, потворствовать тому, чтобы у людей формировалось квазилженаучное представление и о научных достижениях, и о самой науке как социальном институте. Даже, если этим преднамеренно формируется двуполюсная сциентификация человечества, по которой, на одном полюсе – ученые и так называемая интеллектуальная элита, а на другом – квазипросвещенно квазидезориентированные все остальные, то такая структура сциентификации человечества принципиально ущербна и, в конце концов, губительна для науки. 2). Опротестовать в установленном порядке. Бесполезно. 3). Опротестовывать в неустановленном порядке. На этом и стоит сосредоточить протестные усилия, ибо именно здесь коренится надежда ученых на осуществление столь необходимой им всемирной цивилизованной сциентификации человечества.

Прогресс и живучесть человечества сегодня как никогда связаны с проектированием человечности. Наука не только может, но и должна участвовать в этом. Но 35): ученый должен проектировать человечность только средствами своей науки и анонимно.

Становление единой планетной цивилизации очень выиграет, если ее активной созидательной силой станет и наука, а, значит, ученые. А это предполагает, что ученый может активно, даже пристрастно воздействовать на людей, но не как гражданин, а специфически, как гражданствующий ученый. То есть, 36): ученый может стимулировать (обличать, мобилизовывать и т. д.) людей не иначе, как социально конструктивной трансляцией истины. При рассмотрении влияния науки на общество мы уже столкнулись с ответным влиянием общества на науку. Последним стоит заняться самоцельно для достижения всё той же великой цели: счастья и могущества жизни человечества. Ну, так и займемся этим. Итак,