Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

442 Глава 5. Научный реализм

установлена, но и объяснена (в соответствии с той синергией эмпиричности и логоса, которая входила в определение науки с античных времен). Поэтому в дальнейшем мы будем использовать выражение «полная истина».

19 Хорошо описывает эту ситуацию Решер: «Мы понимаем, что существует решающее различие между тем, чего наука достигает, и тем, что она предпринимает. И все-таки позиция научного реализма – во всяком случае серьезного – встроена в саму структуру целей науки».

20 Это методологическое правило «неисключительности» применимо в особенности к инструменталистскому взгляду на науку. Инструментализм прав, утверждая, что научные теории должны быть (в широком смысле) «надежными» (способными объяснять данные, делать предсказания, обеспечивать полезные приложения и т.д.). Из этого не должно, конечно, следовать, что другие цели нужно отрицать, т.е. объявлять иллюзорными или вводящими в заблуждение. В частности, поиск истинного описания реальности нельзя отвергать как незаконные, пока для этого не выдвинуты здравые и убедительные основания. Поэтому реалист может принять требования инструменталиста, утверждая при этом, что научное исследование может преследовать и другие цели.

21Эти позиции иногда называют «референциальным реализмом» и «истинностным реализмом» соответственно (см., напр., Harré 1986, pp. 65ff.), но то, что мы имеем в виду, возможно, не полностью совпадает с этими характеристиками. Поэтому мы предпочитаем избегать всякого рода терминологической классификации.

22Поскольку это задача довольно сложная и требует иногда ссылки на некоторые вопросы, уже затронутые в других разделах нашей работы, мы снова вернемся к некоторым из этих вопросов в данном разделе, не ограничиваясь просто ссылками на их предшествующее рассмотрение. Это будет иногда приводить к повторениям, но, возможно, это не слишком высокая цена за (практическое) преимущество большей самостоятельности данной главы и (концептуальное) преимущество более явного подчеркивания связей между этими рассмотренными ранее позициями и общей проблемой реализма.

23Bunge (1989), p. 130.

24Mach (1872).

25См., напр., Popper (1972), p. 38; (1983), p. 80.

26Popper (1983), pp. 82–83. Самые сильные из не неопровержимых аргументов намечены Поппером, например, в его «Объективном знании». Это: согласие реализма со здравым смыслом и с общей научной ментальностью, дескриптивные и референциальные характеристики языка, уход от абсурдной идеи, что мы создаем то, что воспринимаем и знаем (Popper 1973, pp. 39–42).

27Быть может, слишком суровую, но по существу правильную оценку попперовской доктрины по этому вопросу см. в Keuth (1978); реализм Поппера оценивается – не безосновательно – как не имеющий

Примечания 443

реального обеспечения в Harré (1986). В Buzzoni (1982) показано, что отсутствие операционального критерия срывает усилия Поппера обеспечить основание последовательному реализму.

28Van Fraassen (1980, p. 8). Таким образом ван Фраассен выражает методологически здравое требование избегать того, что Harré называет «ошибкой чрезмерного переопределения», т.е. «приема, когда некоторое прочно установленное метанаучное понятие… имевшее хорошо установленное значение в научном дискурсе, переопределяется так,

что не может разумным образом применяться ни при каких условиях» (Harré 1986, p. 38).

29Putnam (1981), p. 49.

30«Лингвистический поворот» можно рассматривать как расширение тезиса «невозможности выйти за рамки языка», согласно которому любое исследование, кажущееся относящимся к некоторому предмету, не может не быть исследованием дискурса или дискурсов, в которых этот предмет описывается или рассматривается. Следовательно, любая реальность всегда дается нам в языке и, согласно знаменитому тезису Витгенштейна, «границы моего языка означают границы моего мира». Этот тезис очень похож на фундаментальный тезис о «невозможности выйти за границы мысли», отстаиваемый идеалистами, согласно которому невозможно утверждать нечто «внешнее» по отношению к мысли, поскольку самим этим утверждением мы включим это нечто в мысль. Мы обсуждали это в Agazzi (1989), оправдывая использование выражения «лингвистический идеализм» для характеристики «лингвистического поворота»; и мы отмечали, что эта позиция разделяет с идеализмом не только правильный тезис, что реальность нельзя «отделить» от языка (или мысли), но и ошибочную идею, будто реальность можно «свести» к языку (или мысли). Невозможность разделить не означает отсутствие различия. Вот почему антиреализм, основанный на такой редукции или «идентификации», должен считаться столь же наивным, как и антиреализм, основанный на подобной «идентификации», осуществляемой идеалистами. Некоторые части упомянутой статьи воспроизведены в данном разделе.

31Здесь мы опять ссылаемся на анализ этих позиций, проведенный в предшествующих разделах, из которого также следует, что эти различные тезисы не эквивалентны и на самом деле не связаны логически так, как это здесь намечено (how these different claims are not equivalent, nor really logically entailed in the way sketched here). Более того, можно добавить, что к только что упомянутым лингвистическим аргументам добавлялись аргументы социологического характера, особенно после публикации Kuhn (1962). Мы рассмотрим эти дополнительные моменты позднее.

32Подробности см. в разд. 4.1.

33На самом деле философия науки, вдохновлявшаяся логическим эмпиризмом и продолжавшаяся в рамках аналитической традиции, характеризовалась ярко выраженным «синтаксическим» подходом, который

444 Глава 5. Научный реализм

отчасти отражал дух «формалистической» позиции, ставшей доминирующей в математике, и который к тому же позволял применять развитые средства математической логики (с искусством и чувством гордости, порождаемым способностью овладеть столь сложным аппаратом). Хотя использование такого подхода позволило получить некоторые интересные результаты, кажется, невозможно отрицать, что он оказался гораздо менее плодотворным, нежели, казалось, обещала его сложная техника, и что он даже отвлекал внимание от философски центральных проблем к довольно-таки искусственным вопросам. Вот почему в данной работе мы не следуем этому синтаксическому подходу.

В этой оценке мы не одиноки. Например, ван Фраассен заявляет: «Быть может, худшим последствием синтаксического подхода явилось то, что он сосредоточил внимание на философски нерелевантных технических вопросах. Трудно не прийти к выводу, что все эти дискуссии об аксиоматизируемости с ограниченными словарями, «теоретических терминах», теореме Крэйга, «редукционных предложениях», «эмпирическом языке», предложениях (sentences) Рамзея и Карнапа, – все они шли мимо цели, решая самопорождаемые проблемы, не имеющие отношения к философии. Основной урок философии науки двадцатого века, быть может, сстоит в том, что никакие понятия, по существу зависящие от языка, не имеют никакого философского значения» (van Fraassen 1980, p. 56). Мы по сути согласны с этой оценкой и особенно с ее заключением, хотя и полагаем, что формалистическому подходу в целом можно дать более взвешенную оценку (см. Agazzi 1990). Во всяком случае, мы хотим подчеркнуть, что упомянутая работа ван Фраассена (1980) действительно означала решительное преодоление самых сильных ограничений логико-эмпиристской парадигмы благодаря введению (с его «конструктивным эмпиризмом») серьезной оценки семантического измерения. Конечно, введение семантического подхода к анализу структуры научных теорий началось уже в конце 1960-х и начале 1970-х гг. в работах Саппеса (Suppes) и Снида (Sneed), позднее развитых С. Штегмюллером и его сотрудниками так называемой «структуралистской школы», о которой мы уже имели случай говорить в разд. 3.2 этой работы. Можно также упомянуть Agazzi (1976) как вклад в это направление. Однако ван Фраассен все еще оставался отчасти пленником лингвистического подхода и особенно радикального эмпиризма. Преодоление первого из этих ограничений было достигнуто в его другой фундаментальной работе – Van Fraassen, 2008, в которой понятие «научной репрезентации» влечет за собой отказ от прежнего подхода к философии науки в терминах теорий и их истннности (где истинность была заменена понятием «эмпирической адектватности) и где представлена новая точка зрения – «эмпирического структурализма», в котором теории рассматриваются как системы моделей и репрезентаций, к которым неприменим предикат «истинно». Довольно любопытным следствием этого является то, что в то время как прежний взгляд ван Фраассена приписывал науке по крайней

Примечания 445

мере грубый эмпирический реализм, теперешний его взгляд гораздо более радикально антиреалистический, поскольку невозможно найти, среди различных уровней моделей, предложенных автором, «нижний уровень», о котором можно было бы сказать, что он «репрезентирует» внешний мир.

34То, что мы сейчас сказали, объясняет, почему, например, феноменалист мог бы тоже принять наш тезис и сказать, что научный дискурс не просто языковая игра, что у него должны быть референты, но что это только феномены, явления, а не вещи, каковы они на самом деле, не вещи в себе. Существо взглядов ван Фраассена (1980) и Патнема, например, можно включить в эту линию мысли. Это значит, что они на самом деле разделяют некоторые черты реализма в разъясненном здесь смысле. Тот факт, что они не принимают этой характеристики (во всяком случае полностью), очевидно, зависит от некоторых дополнительных требований, которые они приписывают реализму и под которыми они не готовы подписаться. Мы вскоре займемся рассмотрением этих требований, но того, что мы видели, уже достаточно, поскольку оно объясняет, почему самые недавние дебаты о реализме во все большей степени покидают орбиту философии языка, в которой эта дискуссия шла много лет, и принимают во внимание более традиционные неязыковые факторы, такие как прогресс науки, успехи науки, цели теорий и т.д.

35Как это высказал Шапир, с которым мы полностью согласны: «Согласно широко цитируемому лозунгу, философ науки должен обращать внимание на то, что ученые «делают», а не на то, что они говорят. Я, однако, полагаю, что нам надо прислушиваться и к тому, и к другому, но, конечно, с большой долей критической настороженности» (Shapere 1984, pp. XXXVI–XXXVII).

36Подробнее см. во вводных замечаниях к Agazzi (1976).

37Здесь мы опять говорим об истинных и ложных теориях, следуя общепринятому способу выражаться, не повторяя того, что мы уже говорили в разд. 5.2.1 о законности этого расширительного употребления понятия истинности.

38Это также является центральным пунктом Dilworth (2008).

39Этот пункт был уже представлен более подробно в разд. 3.3; он соответствует «минимальному» условию устойчивости, достаточному для наших целей. Однако нам все-таки хочется хотя бы упомянуть более развитую доктрину, представленную в нескольких статьях Шапиром, которая убедительно объясняет историческое изменение значения (и даже референции) научных понятий, не приводящее к несоизмеримости, если учитывать фактические причины, определяющие пошаговые (piecemeal) изменения, о которых идет речь.

«Идея «связи цепочками рассуждений» разделывается с проблемой «несоизмеримости», которая была источником стольких релятивистских и скептических взглядов на науку за последние двадцать лет… Более поздние идеи в науке часто являются рациональными потомками более ранних идей, даже если они отказываются от многого,

446 Глава 5. Научный реализм

или даже от всего, что было в этих более ранних идеях» (Shapere 1984, pp. XXXVII–XXXIII).

Требование устойчивости референции было, как известно, исследовано в теориях «непосредственной референции» и «каузальных теорий референции», разработанных Патнемом (1975) и Крипке (1980). Поскольку они хорошо известны и, более того, имеют общий характер и меньше связаны с проблемой «научного» реализма, нам кажется, что мы можем здесь их не излагать.

40Хороший анализ этого вопроса с точки зрения философии языка см.

вSmith (1981), pp, 106ff.

41Может быть, полезно заметить, что есть разница между нашей позицией и позицией Дилворта (2008): он считает, что одинаковость операций есть всего лишь критерий одинаковости референта. Одинаковость референта – по его мнению – определяется интенциями лиц, применяющих рассматриваемую концептуальную схему или теорию. Эта не пренебрежимая разница зависит от того факта, что Дилворт строго связывает референцию с личной интенцией субъекта, использующего термин, и не считает ее (как мы) семантической составляющей значения понятия. Вот почему его «перспективистская» концепция науки, хотя и имеет много точек соприкосновения с нашим взглядом, имеет с ним также и ряд расхождений. Основная причина этого, вероятно, тот факт, что мы исследуем научную объективность и потому оставляем в стороне субъективные факторы. В частности, Дилворт легко может допустить, что несовместимые атрибуты могут приписываться одному и тому же референту (потому что два разных субъекта могут «отсылать» к одному и тому же объекту, хотя и приписывая ему несовместимые свойства), тогда как для нас референт идентифицируется интерсубъективно внутри определенного языкового сообщества посредством некоторого термина и потому не может характеризоваться несовместимыми атрибутами.

42Этот совершенно очевидный факт подчеркивался авторами, понимавшими, как важно не сводить все значение либо к смыслу, либо к референции. Просто приведем два примера. Харре говорит: «Мы должны рутинным образом различать задачу установления, что нечто существует, от постоянно открытых возможностей дальнейшего исследования того, что же это существует. Референт может сохраняться как фокус эмпирического исследования и как субъект предикации, даже проходя рекатегоризации достаточно радикального сорта. Мы можем удерживать наш фокус на чем-то существующем, в то время как наши исследования его природы побуждают нас отказываться от всех суждений о нем, которые мы когда-то считали истинными, за исключением тех, что он существует и что его природа такова, что обеспечивает ему место

внекоторой референциальной координатной сетке» (Harré 1986, p. 66). А Патнем в своей статье «Объяснение и референция» (в его 1975, II, pp. 196–214) атакует предполагаемую зависимость референции от смысла и контекста («понятия, не являющиеся строго истинными

Примечания 447

о чем-либо, могут все-таки к чему-то отсылать; и понятия в различных теориях могут отсылать к одной и той же вещи») и, более того, признает, что, хотя интенсионал понятия может и не быть хорошо определен, в него могут входить элементы, релевантные референции.

«Я говорил ранее, что разные говорящие используют слово «электричество», притом что нет различимого «интенсионала», общего для них всех. Если “интенсионал” есть нечто вроде необходимого и достаточного условия, то я думаю, что это верно. Но отсюда не следует, что не существует идей об электричестве, некоторым образом лингвистически ассоциирующихся с этим словом. Так же как идея, что тигры полосатые, лингвистически ассоциируется со словом “тигр”, так, мне кажется, некоторая идея, что “электричество” (т.е. электрический заряд или заряды) способны течь или двигаться, лингвистически ассоциируется с “электричеством” (II, p. 200).

Интересно отметить, что в той же самой статье Патнем решительно атакует философию науки логического эмпиризма, обвиняя ее в «идеализме».

43Если бы мы хотели быть особенно скрупулезными, мы должны были бы сказать, что интенцию имеет не сам по себе дискурс, а только говорящий, использующий дискурс для того, чтобы сказать нечто. Это в некотором смысле правильно, но мы уже объясняли, когда говорили о возможных различиях между предложениями, пропозициями и высказывании, и еще более подробно, когда говорили о суждениях и апофантическом логосе, что мы молчаливо (но очевидно) понимаем, что рассматриваемые нами дискурсы высказываются личностями. Но, с другой стороны, мы можем также молчаливо предположить, что конкретно существует широкий консенсус относительно «интенсионалов» языковых выражений, принадлежащих некоторому естественному или дисциплинарному языку, – консенсус, который избавляет нас от надобности знать субъективную индивидуальную интенциональность каждого отдельного говорящего. Именно это фактически происходит, когда мы читаем книгу, газету или заглядываем в словарь, и в еще более строгом смысле – когда мы имеем дело с языком некоторой научной дисциплины (который, в конце концов, и является предметом нашего исследования). Сошлемся просто на общее обсуждение нами проблемы интерсубъективности.

44Читатель легко может увидеть, что содержание этого раздела до некоторой степени представляет собой пересказ некоторых результатов, более подробно представленных ранее, особенно в разд. 4.2 и 4.3. См. также Agazzi (1997b). Мы считаем эти повторения оправданными, поскольку они делают эту главу о научном реализме самостоятельной.

45Реализм этого рода могут принять даже те, кто склоняется к некоторому «феноменализму», употребляя выражение, с которым мы уже встречались. На самом деле, если такой феноменализм не хочет, чтобы его путали с неправильным тезисом о том, что мы познаем только феномены, но не реальность, он должен идентифицировать феномены с тем, что мы раньше назвали аспектами реальности, рассматриваемы-

448 Глава 5. Научный реализм

ми как объекты некоторой конкретной науки. В этом смысле каждый ученый может или должен быть феноменалистом, поскольку понимает, что только некоторые черты реальности изучаются его наукой, но, коль скоро это верное признание сделано, он должен также признать, что эти феномены являются частью реальности, и тем самым признать себя реалистом. По этой причине кажется разумным не говорить о феноменализме, поскольку это слово часто используется для обозначения доктрины, согласно которой мы можем познавать только некоторые кажимости, но не реальность, какова она есть.

46Эта критика применима и к таким ученым, как Ян Хакинг, которые готовы признать «реализм сущих», но не «реализм теорий» (см., напр., Hacking 1983), поскольку теории – не что иное, как способ выражения свойств сущих, допускаемых ими, т.е. способ сказать, «что такое эти сущие», а без этого мы не могли бы сказать, что это за сущие, существование которых мы допускаем. По справедливости мы должны признать, что Хакинг указывает (более неявно, нежели явно) на то требование операциональности, которое, как мы видели, фундаментально для дискурса о референциальности и для претензий на существование. На самом деле он утверждает, что даже ненаблюдаемым сущим можно приписать существование, если их можно использовать (говоря кратко) для создания и функционирования какого-то научного инструмента или конкретного процесса, поскольку этот факт показывает, что они обладают некоей каузальной способностью, что указывает на то, что они «реальны». Заметим, что это можно считать указанием на то, что в научном дискурсе и практике они настолько примелькались, что могут восприниматься как само собой разумеющиеся и «использоваться», а это (в нашей терминологии) означает, что они рассматриваются как вещи. Это, однако, не отменяет того факта, что они стали идентифицируемыми в ходе длительного процесса определения их свойств. Например, электрон (используя пример Хакинга) подвергался экспериментальным манипуляциям для определения его заряда, установления того, что он может дифрагировать, что рассеянные электроны сохраняют свою полную энергию, что они могут фильтроваться и т.д., и таким образом это может завершиться (благодаря значительной теоретической работе) такого рода сущим, которое может конкретно «распыляться (sprayed)» в попытке Фербенка обнаружить свободные кварки. Их «реальность» как сущих невозможно отделить от реалистической интерпретации теории, определяющей, какого это рода сущие.

47Обсуждение примера с флогистоном см. в Smith (1981), pp. 112ff. Пуанкаре также заметил о предполагаемом исчезновении референтов прежних теорий: «Всего 15 лет назад было ли что-нибудь более смехотворное, столь причудливо старомодное, чем флюиды Кулона?

А вот теперь они вновь возникают под названием электронов» (Poincaré 1902, p. 164).

48Мы более летально обсудим этот вопрос, когда будем говорить о научном прогрессе.

Примечания 449

49Tarski (1944), p. 363.

50Приведем парадигматический пример. Первые строки Fine (1984) представляют собой решительную антиреалистическую декламацию: «Реализм мертв. О его смерти объявили неопозитивисты. …Смерть его была ускорена дебатами об интерпретации квантовой теории. …В конце концов сертификат о его смерти был выдан, когда последние два поколения ученых повернулись спиной к реализму и тем не менее сумели успешно заниматься наукой и без него» (p. 83).

Если, однако, рассмотреть позицию самого Файна – которую он называет «естественной онтологической установкой», одинаково удаленной и от реализма, и от инструментализма, – мы увидим, что она складывается из так называемой «безыскусной линии аргументации», благодаря которой «возможно принять свидетельство наших чувств и принять, таким же образом, подтвержденные результаты науки» (p. 95). Из этого следует, что даже самые классические теоретические конструкты научных теорий надо воспринимать как существующие: «Я испытываю такую же уверенность в системе «проверок, двойных проверок, тройных проверок», принятой в научных исследованиях, так же как и в других предохранителях, встроенных в научные институции. Так что если ученые говорят мне, что существуют молекулы, атомы, y/J частицы и, кто знает, может быть даже кварки, то да будет так. Я им доверяю и потому должен принимать, что такие вещи действительно существуют вместе с сопровождающими их свойствами и отношениями» (там же).

Как отличить эту позицию от обычных реалистических (и притом наиболее решительных) позиций, трудно сказать. Разницу можно видеть в принятом типе аргументации (довольно слабом, опирающемся на неограниченное доверие к научному сообществу) и в почти непостижимом утверждении, согласно которому подлинные реалисты «прибавляют к этой ядерной позиции» нечто вроде «сопровождаемого ударами кулаком по столу и топанием ногами по полу криком “Действительно!”» (p. 97). Это, конечно, не аргумент против реализма, а скорее выражение эмоционального сопротивления возможности считаться реалистом. Этими замечаниями, однако, мы не хотим исключить возможности того, что, рассмотрев подробнее позицию Файна, можно было бы прийти к заключению, что он готов принять некоторую форму «эмпирического реализма», но нас не интересует этот дополнительный момент.

51Примером может служить Поппер. Мы уже отметили, что он признает себя неспособным представить решающие аргументы в пользу реализма. Однако он говорит: «This robust and mainly implicit realism which permeates the Logic of Scientific Discovery is one of its aspects in which I take some pride. It is also one of its aspects which links it with this Postscript, each volume of which attacks one or another of the subjectivist, or idealist, approaches to knowledge» (Popper 1983, p. 81).

Ясно, что философские позиции – это не то, чем можно гордиться или не гордиться, и здесь Поппер использует язык того, кто долгие годы

450 Глава 5. Научный реализм

вел борьбу за благородное дело, а не язык, подходящий к «объективной» философской дискуссии.

52Этот факт обсуждается также в первой главе Dilworth (2007). В качестве примеров неправильного представления реализма, исполняющих роль предпосылок при защите некоторых форм антиреализма, мы можем привести высказывания ван Фраассена и Патнема, уже рассмотренные нами в разд. 5.2.3.

53Дадим несколько примеров этих «дуалистических» изображений реализма. Эллис говорит: «мы можем исследовать природу и развивать теоретическое понимание мира, но мы не можем сравнить то, что мы думаем, что знаем, с истиной, чтобы посмотреть, какие у нас успехи» (Ellis 1985, p. 69).

Также и Файн, хоть и начинает свое представление реализма, казалось бы, нейтральным образом, незаметно соскальзывает к явно дуалистическому неправильному его представлению: «Проблема состоит в доступе. Отношение соответствия отобразило бы истинные высказывания в положения дел. Но если мы хотим сопоставить высказывание с соответствующим ему положением дел, как нам действовать? Как нам добраться до положения дел, если оно должно пониматься, в реалистическом стиле, как некоторая черта Мира? … Трудность состоит в том, что, что бы мы ни наблюдали, или, шире, с чем бы мы каузально ни взаимодействовали, конечно же, не независимо от нас. Это – проблема взаимности» (Fine 1986, p. 151).

54Действительно, как мы показали в нашей исторической реконструкции (разд. 5.1), современная наука была реалистической (с небольшими исключениями) до конца XIX в., а антиреалистические позиции возникли, когда естественные науки стали в типичных случаях интересоваться ненаблюдаемыми. Поэтому мы утверждали, что самый подходящий способ характеристики проблемы научного реализма как отличного от общего философского реализма – это считать центральной его проблемой реальность ненаблюдаемых.

55Для ван Фраассена эта фактическая и конкретная наблюдаемость невооруженными человеческими чувствами есть определяющая характеристика того, что реально, так что, например, даже некоторые сущие, являющие теоретическими по обычным стандартам философии науки (например, звезды и галактики, которые не могут быть непосредственно наблюдаемыми де-факто), для него могут считаться реальными, поскольку к ним может приблизиться и непосредственно наблюдать их, например, астронавт в космическом корабле. (Характеристику этого взгляда см., напр., в van Fraassen 1980, pp. 13–19). Для полной справедливости надо признать, что позиция ван Фраассена более тонкая, в том смысле, что эмпирически ненаблюдаемое не существует, но что мы логически не вынуждены полагать, что ненаблюдаемые существуют. Это, однако, довольно-таки непонятный прыжок с онтологической и эпистемологической плоскости на эпистемическую. Действительно, нет никаких логически убедительных оснований полагать, что некоторая

Примечания 451

чувственно воспринимаемая вещь действительно существует. С нашей стороны мы попытались предложить некоторые логически убедительные основания для признания существования ненаблюдаемых сущих, основанные на анализе референциальной природы истинности.

56См. разд. 2.8 этой работы. Этот тезис хорошо защищает Мак-Маллин (McMullin 1984, pp. 10–15), где он говорит, что «вообразимость не должна быть тестом для онтологии. Реалист утверждает, что ученый открывает структуры мира; не требуется, чтобы в дополнение эти структуры можно было представлять себе в категориях макромира» (там же, с. 14). В соответствии с этим совершенно правильным замечанием Мак-Маллин показывает, что антиинтуитивные выводы квантовой физики не имели антиреалистического смысла даже для Бора, поскольку Бор просто утверждал, что то, что можно вывести о мире, «полностью расходится с тем, чего позволяет ожидать классический взгляд на мир» (p. 12).

57На эту тему больше будет сказано при обсуждении «феноменологических теорий».

58Позиция, отрицающая возможность высказывать истину для теорий, защищается Дилвортом, который считает, что научные теории рассматриваются не как сущие того рода, которые могут быть либо истинными, либо ложными, но как структуры, более или менее применимые в зависимости от результатов некоторых измерений». В этом случае никакой радикальный эмпиризм не диктует такого тезиса, а только общий взгляд, согласно которому теории не являются языковыми сущими (и потому будет правильным говорить, что они не такого рода сущие, о которых могут быть предицированы истинность или ложность). На самом деле Дилворт отстаивает взгляд на научные теории как на прикладные модели, задумываемые для объяснения (а не просто описания) конкретной реальности – взгляд, который мы отчасти разделяем и который называем гештальтным взглядом (что соответствует, кстати, интуитивной основе взгляда Дилворта, а именно его Гештальтной Модели), о котором несколько раз упоминали в этой работе. Различие, однако, состоит в том, что Дилворт выдвигает свой взгляд как альтернативу «высказывательному» взгляду (и развивает его так, чтобы объяснить и конфликт теорий, и научный прогресс), в то время как мы защищаем его как дополнение к «высказывательному» взгляду, поскольку утверждаем, что теории влекут за собой языковое выражение содержания их соответствующего гештальта, получаемого посредством некоторого числа предложений. Поэтому мы имеем право говорить об «истинности» теорий в некотором «аналоговом» смысле, т.е. соотнося их глобальную истинность с истинностью их явно сформулированных предложений способом, который может быть соответствующим образом специфицирован.

59Заметим, что мы не называем реализм здравого смысла «наивным реализмом», поскольку приписываем здравому смыслу гораздо более глубокие значение и значимость, чем часто имеют в виду многие философы.