Мифы, персонажи, инстинкты и личность

Следовательно, быть революционером — значит не иметь никакого алиби и быть человеком, а не казаться им.

Первое духовное требование состоит не в том, чтобы систематическим образом обретать "революционное сознание", а в том, чтобы учиться быть личностью. Это означает постоянный труд по избавлению от всех препятствий, обусловливаемых индивидуальностью или персональностью людей", которые парализуют, извращают, искажают дело персонализации; препятствия эти — идолы и штампы языка, поддельная искренность, маски и роли, чистая совесть, поверхностные суждения, иллюзорный энтузиазм, инстинкты, устойчивые привычки.

Глобальным врагом в этом первом сражении являются анонимные силы², как индивидуальные, так и коллективные.

Самые распространенные из них — коллективные мифы.Э ти систематические и систематизированные (или то и другое вместе) всеобщности своим упрощенчеством и двусмысленностью препятствуют проницательно-острому взгляду на человека и историю, тейлоризируют* сердца и увековечивают обман.

Обычно они объединяются в две группы.

Правые мифы: миф о "порядке"³, националистические, расистские мифы, мифы культуры, мифы о "руководящем классе" и "элите"; мифы

' См. выше, в каком смысле мы используем эти слова.

'Теперь мы знаем, что индивидуальное является всего лишь частью анонимного, но ни в коей мере не этапом на пути к личности.

'Все эти слова необходимо поставить в кавычки: достаточно хорошо известно ,какой образ они вызывают. о "власти" и т. п., а для демагогического употребления — более выразительные мифы о человеке-с-ножом-в-зубах, о бандах апашей и мятежников, о грабителях, не говоря уже о неспособных-найти-себе-занятиеполучше и о тех, кто-не-дурак-пожить-на-дармовщинку и других расхожих мифологемах, пригодных для домашнего пользования.

Левые мифы: миф о "парламентских свободах", о "светском сознании" и об "обскурантизме", о "республиканском сознании", миф о "добром молодечестве", миф о "безалаберности", миф об-учителе-и-священнослужителе. Мифы крайне левые: миф о фашизме (фашизм антисталинистский), миф о "насилии", миф о "новом человеке", миф о "будущем социальном устройстве", миф о священнослужителе-генерале-банкире и т. п.

Перечислять мифы можно до бесконечности. Их сила в том, что они всегда опираются на какой-то реальный факт, на самые что ни на есть поверхностные реалии и выступают в том общем виде, который они приобретают в расплывчатом общественном мнении. Они оказываются тем менее истинными, чем более кажутся убедительными.

По ею сторону мифов расположены наши персонажи,которые отражают их, а в наших персонажах — нашиинстинкты:классовые, правые, левые.

Первое усилие, совершения которого мы требуем от наших друзей, это революция против мифов и, если говорить об их ближайшем окружении, это избавление от инстинктов как правых, так и левых. Ни правые ни левые — такая формулировка в политическом плане является самой опасной, если брать политику в том смысле, как ее понимают политики, — как тактику, которая разыгрывается партиями на старой, но любимой шахматной доске; и здесь правы марксисты, видящие в этом первый признак фашизма; в самом деле, даже вопреки намерениям тех, кто такую политику осуществляет, она связывает воедино все, что есть самого трусливого и заурядного, она объединяет нерешительных, неустойчивых людей в мелкобуржуазные картели, первейшая забота которых состоит в том, чтобы обеспечить свою безопасность под защитой порядка и денег. Но дело примет иной оборот, если мы будем говорить о несоизмеримости подлинно человеческих характеристик с этой искусственной, туманной и противоречивой классификацией, которая привела к противопоставлению: правые — левые. Революционные политики, принимающие любое слово так, как оно звучит в политическом плане, даже не подозревают о том, что по ту сторону этих покрывшихся плесенью категорий звучит призыв к преобразованию и решительным действиям.

Разоблачение, о котором мы лишь вскользь упомянули, может стать буквально бесконечным. Ошибкой было бы считать, что в него можно включиться, просто провозгласив себя нонконформистом. Нонконформизм — это еще не добродетель. Не бывает негативных ценностей. Ныне достаточно распространенной является манера провозглашать нонконформизм, манера, которая, если так можно сказать, представляет собою одну из специфических черт конформизма. В этом случае отбрасывается одна наиболее распространенная система отсылок в пользу другой системы, чтобы заявить о некоем диковинном социальном устройстве, к которому нас влечет какой-нибудь частный интерес, апатия или причуда. В подобным образом избранном обществе люди ведут себя в точности как огромное стадо, повторяя одни и те же слова и устремляясь к состоянию безмятежности. Как только добродетели переходят границу, они тотчас же превращаются в свою противоположность. Добродетели, которых требуем мы, сами себе никогда не дадут передышки.

Личность заявляет о себе посредством своего вовлечения.Вовлеченность — это не партийный билет, являющийся прекрасным средством для того, чтобы раскрепостить свое сознание и избавиться от груза подлинности — идет ли речь о мышлении или о деятельности. Это даже не активная воинствующая страсть: существуют люди, которые любят размахивать руками и подогревать бурлящие в них чувства: они не могут стоять на месте, они — все вовне, они постоянно демонстрируют; но я задаю такой вопрос: ради чего они готовы принести себя в жертву? — и все становится на свои места. Скажем больше: вовлеченность совсем не обязательно требует гибели. Ныне мы наблюдаем, как возрождается старая мистика борьбы и крови. Но верно и то, что терпеть удары — это, как правило, гораздо больнее, чем терпеть бессмыслицу. Что же касается смерти, то человек только тогда человек, когда у него есть по меньшей мере одно дело или одно живое существо, ради которых он готов пойти на смерть. Однако смерть освящает лишь то, что сам смертный освящает в ней'. Это может быть нечто величественное, жалкое или безразличное — уж что он выберет. Я склоняю голову перед теми отчаянными людьми, которые во имя справедливости идут под расстрел. Но стоит ли жертвовать собой, если речь идет всего лишь о спорте, даже о спорте политическом, стоит ли идти на величайший риск, надеясь заполучить шрам славы на лице? Не будем играть в "жертвы". Сегодня слишком многие люди готовы пойти на плаху ради чистой политики (я уже не говорю о социальном строе, который опирался бы на правосудие) — это не что иное, как идолопоклонничество. Нередко смерть оказывается самым легким выходом из неразрешимых ситуаций, а банальная драка — возбуждающим средством, которое устраняет необходимость постоянно брать на себя ответственность. Сколь бы смиренной она ни была, мы хотим только личной смерти, и она, как это ни парадоксально, не будет для нас бегством от жизни или уступкой в пользу более легких действий.

Скажем так: смерть может быть только последним вовлечением, венчающим наши дела. Вынуждая нас включиться в игру насилия, смерть, как и всякое насильственное средство, должна получить наше согласие лишь в том случае, когда любое другое средство полностью обнаруживает свою неэффективность.

Весь последующий анализ будет связан с попыткой выявить такие виды вовлечения, которые включают в себя псевдововлеченность.

'Три револьверных выстрела, и вот вам святые жертвы, ничтожный политик, диктатор-самодур, который обязан своим возвышением убийству и который, как говорится, воздвиг памятник убийце! Правда, пресса тут же сумела представить все как обычную смерть, сфабриковав исторические слова, по поводу которых она, эта управляемая пресса, должна была заранее договориться, чтобы здесь не было разнобоя*.

Долг добровольного вовлечения, если говорить о деле, которому посвящает себя личность, сопряжен с долгом верности.

Его цель — это. прежде всего постоянное служение истине. Каждый человек в своих повседневных делах может продолжить ту работу по разоблачению и размежеванию, которую мы здесь пытаемся осуществить. Для этого требуется больше смелости, чем обычно считают: освистать такой-то фильм в зале, погрузившемся в безразличие; придать значение обтекаемой фразе, которую все принимают просто так; без устали бороться против молчания и равнодушия, этой питательной среды обмана. "Создать ополчение защитников истины", — пишет нам один друг, ополчение невидимое, отличающееся верностью. Надо довольствоваться тем, что мы вносим дисгармонию, — как бы малоприятно и опасно ни было это занятие, пишет нам другой наш друг.

Смиренное величие этого служения проступает в той самой стати, которую действию придает его последняя побудительная причина. Существуют два способа служения, ибо существуют две причины, толкающие к действию. Действие одних нацелено на достижение успеха, я имею в виду исторический успех, то есть временное воплощение, которое одновременно с освящением победы знаменует собой конец риска, начало благополучного, обеспеченного и умиротворенного существования, а сверх того еще и славу для тех, кто ее жаждет. Действие других нацелено насвидетельствование. Яне хочу сказать, что в определенном смысле они не желают успеха, иными словами, — победы над злом. Но они знают, что победа всегда спорна, что ее результаты будут оспариваться вновь и вновь, и, хотя эти люди постоянно и во все большей мере терпят поражение,необходимо,чтобы они были, пусть и с их иссякающей силой, чтобы обеспечить хоть каплю человеческого присутствия в том, что является вечным. Их обуревает тревога — добьются ли они успеха или исчезнут с лица земли, но, как бы то ни было, с ними всегда будет их дело, даже если они потерпят поражение. Более того, они знают, что при достижении успеха, о каком мечтают другие, триумфальной колесницей будет править уже не их дело, а что-то такое, что узурпирует его. Первые нетерпеливы, идут на поводу у своего поспешания, руководствуясь близорукой тактикой. Вторые с полным доверием относятся ко времени и к своей собственной вере. Первые боятся одиночества и неопределенности, ибо судят о результате с точки зрения количества. Вторые опасаются излишне быстрого распространения своего влияния, которое не может быть ни органичным, ни плодотворным, а следовательно, приводит их к мысли о качестве избранных ими средств. Первые стремятся к тому, что справедливо называют превосходными средствами, которые связывают воедино продуктивность и доступность: серийные выпуски, пышные службы, реклама, американизация. Вторым по душе скромные, но отнюдь не убогие средства, они видят в них как бы духовную гарантию и в то же время тонизирующее средство, ибо они требуют от каждого жертвенности, без чего не бывает подлинного самопожертвования. Первые всегда категоричны. Вторые — сдержанны. Первые отлично владеют своим делом. Вторые являются свидетелями того, что превосходит их. В конечном счете, первых прежде всего интересует дело, а уж потом бытие; вторые в первую голову заботятся о бытии, ради которого можно было бы что-то делать независимо от того, участвуют или нет они сами в этом деянии.

Вот как звучит новая заповедь: сосредоточь свое действие на свидетельствовании, а не на успехе.

К долгу разоблачительства и долгу верности следует, наконец, добавить необходимость чуткого отношения к миру и присутствия в мире.

Долг по отношению к человеку: относиться к каждому как к личности, а не как к единице множества(христианин признает такой способ действия, уважая каждую личность — хранительницу образа Божьего). Этот способ действия не имеет ничего общего ни с терпимостью, ни со снисходительностью, ибо и то и другое выросло на почве безразличия. Мы будем строгими по отношению к другому, но это та же самая строгость, с которой мы относимся к себе. Не суди? Не суди о намерении и конечной ответственности. Но сказано также: "человек духа судит о каждой вещи" — ты будешь судить о последствиях, о самой сути деяний и их мотивах — сознательных и бессознательных. Ты должен безжалостно судить их, но не человека: приводя его в замешательство, думай о том, как помочь ему сделать первый шаг в направлении его возрождения, пусть твой гнев будет праведным — он необходим, чтобы разрушить стену неведения, которая дает убежище обману.

Присутствие в мире. Не надо создавать резерваций непорочных (где они, эти непорочные?). Мир рождается в муках. Мы должны быть причастны ко всем страданиям, какие испытывает мир. Мы больше не имеем права ничего не делать. Мы больше не имеем права произносить слова, не задумываясь о их воздействии; каждое из наших слов за исключением некоторых, пришедших к нам из детства, должно быть серьезным и самым что ни на есть требовательным, даже если эта требовательность исходит не от нас самих. Краснобайству, как никогда ранее, следует давать отпор.

Только тогда нам будет позволительно думать о средствах — о тех, которые не действуют автоматически.