21 Января 1846 года, хотя в четыре часа утра это было еще очень сомнительно.

Если верить Джозефу Пакстону, оказалось, что печатник ничего не смыслит в

типографском деле и нужны были нечеловеческие усилия, чтобы все-таки

выпустить номер. "Четыре часа тянулось томительное ожидание, какого я не

испытывал никогда в жизни, - пишет Пак-стон, - даже в тот день, когда моя

любимая жена разрешалась от бремени". Читатели накинулись на газету и за

несколько часов расхватали более десяти тысяч экземпляров. В ней был

напечатан первый выпуск диккенсовских "Картинок Италии" - лакомая приманка!

Зато редакторы-конкуренты, взглянув на "Дейли ньюс", успокоились: неумело

сверстана, неудачный шрифт, плохая бумага. Вечером издательства-конкуренты

ликовали. В издательствах-конкурентах люди поздравляли друг друга. А "Дейли

ньюс" после многочисленных злоключений все-таки добилась успеха. Диккенс же,

оказавший немалую услугу газетчикам, повысив им жалованье, три недели спустя

расстался с "Дейли ньюс". (Его место в редакторском кресле занял Форстер, и

тоже ненадолго.)

Отчего это произошло? Заглянем в письмо Бредбери и Эванса от 28 января.

"Кое-кто, - писали Бредбери и Эванс, не называя имен, - считает, что один из

сотрудников Диккенса не годится как помощник редактора". 30 января в

ответном письме Диккенс потребовал, чтобы ему сказали, чье это мнение. "Я

категорически заявляю, что немедленно уйду из газеты, если вы не сообщите,

кто это сказал. Впрочем, считаю своим долгом добавить, что я, весьма

вероятно, все равно уйду. Решительно всякий - тем более на моем месте -

расценил бы Ваш поступок как вопиющую и непростительную грубость. Я глубоко

возмущен и намерен поступить соответственно". С владельцами газет - или даже

совладельцами - редакторы обычно не разговаривают в подобном тоне. Боясь,

что он передумает, один из партнеров, Бредбери, старался систематически

доводить Диккенса до белого каления, не давая ему остыть, и так в этом

преуспел, что через полмесяца после ухода из газеты Диккенс писал Эвансу:

"Что касается Вашего партнера, я сейчас не настроен вести с ним личные

переговоры. Я считаю, что его постоянное вмешательство во все, что бы я ни

делал, было "в равной степени невежливо по отношению ко мне и вредно для

газеты". Далее Диккенс подробно перечисляет все неприятности, которые

причинил ему Бредбери, главным образом тем, что платил некоторым из

сотрудников меньше, чем обещал Диккенс: "...он всякий раз ставил меня в

такое гнусное и оскорбительное положение, что одно воспоминание об этом

снова приводит меня в бешенство". Судя по всему, можно заключить, что для

Бредбери "каждый, кто в вознаграждение за свои услуги получает жалованье, -

личный враг, к которому следует относиться подозрительно и недоверчиво". К

этим обвинениям Диккенс счел нужным добавить: "Больно сознаться, но я

замечал, что часто отношение мистера Бредбери к моему отцу вовсе не делает

чести ему и бестактно по отношению ко мне. Между тем нужно сказать, что

среди людей, связанных с газетой, нет сотрудника более ревностного,

бескорыстного и полезного". Вполне вероятно, что Бредбери и Эванс были

чем-то вроде Спенлоу и Джоркинса *, поменявшихся ролями, и в критические

моменты по очереди расплачивались за промахи своей совместной политики.

Диккенс постарался уверить Эванса, что там, где дело не касается газеты, он

по-прежнему высоко ценит Бредбери. (Сказать об этом, по-видимому, не мешало:

фирма "Бредбери и Эванс" как раз готовилась издать его "Картинки Италии".)

Поразительная вещь! Все это время - налаживая сложный механизм "Дейли

ньюс" и готовясь к выпуску газеты (где дел было столько, что обычный человек

увяз бы по горло) - Диккенс был не меньше занят еще и в театре. Он ставил

две пьесы: "Всяк молодец на свой образец" Джонсона - в сентябре и ноябре