1870 Года.

Его лечащий врач, сэр Томас Уотсон, разрешил ему дать двенадцать

прощальных выступлений при условии, что это не повлечет за собой никаких

поездок. Не приходится сомневаться в том, что это разрешение было дано лишь

после длительных уговоров, ибо Уотсон прекрасно отдавал себе отчет,

насколько это опасно. Но Диккенс истосковался по волнениям, изнывал без

всеобщего поклонения и, наконец, желал возместить фирме "Чеппел" убытки,

которые она понесла в связи с его последним, незавершенным турне. Итак, в

январе, феврале и марте 1870 года в Лондонском Сент-Джеймс Холле состоялись

прощальные чтения, и четыре раза в программе стояла сцена из "Оливера

Твиста". После первого убийства его пульс подскочил с семидесяти двух до ста

двенадцати, после второго - до ста восемнадцати, после третьего - когда он

потерял сознание и долго не мог прийти в себя - до ста двадцати четырех.

Одно из этих выступлений было устроено специально по просьбе актеров и

актрис. "Некоторые пришли только для того, чтобы посмотреть, какими приемами

я добиваюсь такого эффекта. Я тоже поставил себе цель: увлечь их так, чтобы

они забыли обо всем на свете. Кажется, удалось". Среди актеров он всегда

чувствовал себя в родной стихии и лучше любого театрального директора умел

распознать настоящее дарование. Он первым понял, что под псевдонимом "Джордж

Элиот" пишет женщина; он с первого взгляда угадал талантливых артистов в

Мари Уилсон (будущей леди Банкрофт), которую назвал "самой искусной

актрисой, которую я видел на сцене"; в Кэт Терри, впервые "открытой" им на

репетиции ("необычайно женственна и нежна"); в Дж. Л. Туле, в котором

задолго до всех критиков почувствовал "силу и страстность, поистине

необыкновенную для комического актера", и в Генри Ирвинге. "Либо я ничего не

смыслю в искусстве, либо этот молодой человек когда-нибудь станет великим

актером", - сказал Диккенс, увидев его в какой-то второстепенной роли в

комедии Г. Дж. Байрона "Ланкаширская девчонка". Около трех лет спустя, в

ноябре 1871 года, его пророчество сбылось: Ирвинг покорил Лондон, исполнив

роль Матиаса в "Колоколах".

Диккенс, с его организаторскими способностями, умением репетировать и

терпеливым отношением к актерам, несомненно, добился бы блистательного

успеха, став директором театра, и ничто в мире не доставило бы ему большего

удовольствия. Одно время он серьезно подумывал о том, чтобы арендовать

старый театр "Стрэнд". Удержало его от этого шага лишь официальное

предупреждение адвоката о том, что, сделав это, он будет связан несметным

количеством обязательств. "Сказать, какая у меня самая заветная мечта? -

спросил он за месяц до смерти своего юного ученика Чарльза Кента и, не

дожидаясь ответа, продолжал: - Поселиться где-нибудь неподалеку от хорошего

театра, который целиком находился бы под моим руководством. При театре,

разумеется, имелась бы великолепно подобранная и обученная труппа

первоклассных актеров. Выбор пьес определялся бы мною, постановки

осуществлялись бы по моим указаниям - одним словом, как исполнителями, так и

репертуаром полностью распоряжался бы я. Вот вам и моя заветная мечта", -

закончил он весело. Это признание было сделано им в то время, когда его

исполнительская деятельность была завершена и он навсегда простился с

публикой. Поднимаясь на подмостки, чтобы в последний раз прочесть сцену

убийства, он сказал Чарльзу Кенту: "Я растерзаю себя". Он выполнил свою

угрозу. По дороге в артистическую уборную его пришлось поддерживать, чтобы

он не упал, и потом четверть часа он не мог связать двух слов. 15 марта

состоялось заключительное выступление. Когда Диккенс вышел на сцену,

многочисленная разодетая публика поднялась с мест и разразилась бешеными

аплодисментами, которые продолжались несколько минут. Он читал

"Рождественскую песнь" и сцену суда из "Пиквика", и многие заметили, что он

неправильно произносит отдельные слова. На прощанье он произнес короткую

речь и с мокрым от слез лицом покинул сцену.

Итак, с апреля 1858 по март 1870 года Диккенс дал четыреста двадцать

три выступления (не считая благотворительных), заработав на них около сорока

пяти тысяч фунтов, то есть почти половину всего состояния, оцененного после

его смерти в девяносто три тысячи фунтов. Однако эти достижения обошлись ему

дороже всяких денег, сократив его жизнь на добрых десять лет. Уже через две

недели после начала последних гастролей стало ясно, что его нервная система

опять не справляется с новой нагрузкой. "Усталость и кровотечения, которые

совсем, казалось, прошли, возобновились, усугубленные крайней

раздражительностью, которой прежде не было. Вы не представляете себе, в

каком состоянии я нахожусь после сегодняшнего внезапного и бурного

приступа". Он тосковал по своему загородному дому, уставал от обедов,

которые был вынужден устраивать из-за дочери; даже работа и та тяготила его,

и вместе с тем ничто на свете не могло помешать ему работать до изнеможения;

ходить, пока держат ноги; развлекаться с юношеским азартом - одним словом,

расточительно и безудержно тратить свои силы. В нем и раньше сидел чертенок,

но теперь в него как будто вселился сам сатана, подхлестывая и подгоняя его,

не давая ему опомниться, заставляя хвататься то за одну, то за другую роль в

настойчивом и бесплодном стремлении уйти от самого себя. И уже кое-кто из

сотрудников "Круглого года" стал замечать, как он удручен и озабочен, как

рано постарел, какой у него измученный и помятый вид, когда он сидит,

склонившись над столом, близоруко вглядываясь сквозь очки в лежащую перед

ним рукопись.

Однако прежде чем в состоянии Диккенса наметился резкий поворот к

худшему, состоялась его встреча с королевой Викторией, давно мечтавшей

познакомиться с прославленным викторианцем. Она уже несколько раз пыталась

сделать это в театре, после его спектаклей; предложила ему устроить в одной

из комнат ее дворца закрытое чтение "Рождественской песни", а однажды

поручила супруге Дина Стенли пригласить его вместе с Браунингом и Карлейлем

явиться к ней с неофициальным визитом, но явились все, кроме Диккенса.

Теперь королева решила увидеться с ним во что бы то ни стало, попросив его

друга, Артура Хелпса, служившего в Тайном совете, устроить это свидание.

Мэми хотелось быть представленной ко двору, так что Диккенсу пришлось

согласиться, и в один прекрасный мартовский вечер 1870 года он отправился в

Букингемский дворец. В угоду дурацкой ребяческой забаве, именуемой

"придворным этикетом", свидание, продолжавшееся полчаса, происходило стоя.

Королева нашла, что Диккенс "очень мил", что у него "приятные манеры и

голос". Артур Хелпс говорит, что их беседа была необычайно интересной и

занимательной - как жаль, что он не записал хотя бы несколько острот в

подтверждение своих слов! Увы! К несчастью, разговоры августейших особ

способны заставить даже Босуэлла спрятать свою записную книжку, и в этой

беседе "занимательным" было скорее всего лишь одно: королева стала

сокрушаться, что ей так и не удалось ни разу послушать, как он читает, а

Диккенс твердо заявил, что может читать только для смешанной аудитории.

Кроме того, с выступлениями вообще уже покончено раз и навсегда. Они

поговорили о том, как трудно становится с прислугой; о дороговизне, о нравах

американцев, о классовых различиях (Диккенс выразил надежду, что они со

временем сгладятся), но едва ли хоть одна из этих тем могла вызвать

фейерверк остроумия. Попросив Диккенса прислать ей полное собрание его

сочинений, королева подарила ему свой "Шотландский дневник" с автографом,

сказав, что ей было нелегко решиться предложить столь скромный литературный

труд вниманию одного из величайших писателей современности и она надеется,

что он будет снисходителен к недостаткам книги. Ответил ли Диккенс, что

будет снисходительно относиться даже к ее достоинствам, неизвестно: на этом

их свидание закончилось.

Написав Диккенсу о том, что с ним хочет увидеться королева, Артур

Хелпс, по-видимому, намекнул, что знаменитому писателю, возможно, пожалуют

титул баронета. Притворившись, что серьезно верит этому предложению, Диккенс

ответил: "Мы желали бы, чтобы к титулу баронета присовокупили "Гэдсхиллский"

в честь святого Уильяма и святого Фальстафа". Трудно сказать, чем

руководствовался клерк Тайного совета Хелпс, составляя свое письмо: хотел ли

он позондировать почву или просто позабавиться. Диккенс, во всяком случае,

решил, что это шутка, и стал с тех пор называть себя "крестником" Хелпса.

Кое-кто, узнав об этой переписке, а может быть, и прочитав одно из писем,

отнесся к вполне невинной забаве очень серьезно и пустил слух о том, что

Диккенс собирается сделать одолжение королеве Виктории, согласившись

прицепить к своему имени побрякушку (при этом употреблялось более сильное

выражение). Слухи росли с головокружительной быстротой, и Диккенс счел

нужным опровергнуть их. "Вы, без сомнения, уже читали, что я будто бы готов

стать тем, кем пожелает меня сделать королева, - пишет он в одном из своих

писем. - Но если мое слово что-либо значит для Вас, поверьте, что я не

собираюсь быть никем, кроме самого себя". Приятно сознавать, что Диккенс не

имел ни малейшего намерения оказать честь титулованным ничтожествам Англии,

укрывшись под сенью громкого звания. Сэр Чарльз Диккенс, баронет; барон

Диккенс Гэдсхиллский - чего стоят все эти имена по сравнению с простым и

полным величия - ДИККЕНС! Как и Бернард Шоу - но только на полвека раньше, -

Диккенс успел наградить себя всеми знаками отличия и почетными званиями,

какие только есть на свете, и совершенно не интересовался ни своей

родословной, ни геральдической мишурой. "На моем щите никогда не было

никакого герба, кроме чести отцовского имени, - писал он в 1869 году, - ...я

никогда не думал о том, чтобы присвоить себе девиз, так как глубоко

равнодушен к подобным формальностям". Последствия его свидания с королевой

Викторией были весьма обыденны и неинтересны: он был приглашен на ближайший

раут, а на ближайшем дворцовом приеме его дочь Мэми была представлена

королеве. Кроме того, Диккенс послал королеве Виктории первый выпуск "Эдвина

Друда", добавив, что, если ей доставит удовольствие "узнать о том, что будет

дальше, до того, как об этом узнают ее подданные", он откроет ей этот

секрет.

"Эдвин Друд" давался ему с трудом. Властная потребность писать, с такой

силой владевшая им прежде, казалось, навсегда покинула его. Впрочем, он и не

подумал делиться этой расхолаживающей новостью с иллюстратором своего

романа, к работе которого проявлял большой интерес. По рекомендации Джона

Милле он поручил оформлять книгу Люку Файлдзу. Еще в 1850 году, высмеивая в

"Домашнем чтении" работы прерафаэлитов", Диккенс особенно зло обрушился на

картину Милле "Христос в плотничьей мастерской". "Художник не упустил ни

одной возможности, чтобы изобразить уродство: лица, тела, позы - все

уродливо. Таким плотникам место в лечебнице, где принимают грязных пьяниц с

ярко выраженным расширением вен. Вот там бы их и раздевать!" Однако часто

недоразумения в жизни возникают случайно. Диккенс не увидел того, что хотел

выразить художник; Милле не понимал, чем возмущен писатель. Через некоторое

время они познакомились и с первого же взгляда почувствовали друг к другу

симпатию, которая сменилась взаимным восхищением: ему-то и был обязан своей

карьерой Люк Файлдз. Но не только Файлдз имел основания благословлять своего

сурового критика. Вторым таким художником в содружестве с прерафаэлитом был

Холмам Хант, которому Диккенс посоветовал продать по очень дорогой цене

картину "Нахождение Христа во храме", что тот и сделал. Мы уже успели

убедиться в том, что Диккенс был весьма деловым человеком. Почти перед самой

смертью он помог актрисе мисс Глин защитить свои интересы, внеся в ее

контракт целый ряд выгодных для нее пунктов.

В апреле 1870 года его постигло большое горе: умер его старинный друг

Дэниэл Маклиз, но Диккенс нашел в себе достаточно сил, чтобы через несколько

дней выступить на банкете в Королевской академии с речью, посвященной его

памяти. В мае вслед за Маклизом "из страны солнца в край вечного мрака" *

отправился Марк Лемон. Диккенс бодрился и утешал друзей: "Нам нужно сомкнуть

шеренги и шагать вперед". Ему оставалось недолго шагать. В начале мая он был

на завтраке у премьер-министра Гладстона, но 10 мая у него возобновился

воспалительный процесс в ноге. Днем и ночью приходилось ставить горячие

припарки. Его терзала "страшная боль", он лишился сна и начал снова

принимать опийную настойку. Почти все дела и развлечения, намеченные, на

ближайшее время, в том числе и посещение бала в Королевском дворце, пришлось

отменить. Впрочем, он все-таки побывал на обеде у лорда Хотона, чтобы

встретиться с принцем Уэльским и королем Бельгии, давно мечтавшим

познакомиться с ним. У Диккенса так болела нога, что он не смог подняться в

гостиную, где собралось все общество, а ждал внизу, пока все явятся в

столовую. Там, за обедом, его и представили принцу Уэльскому.

Очень встревожило Диккенса известие о том, что его сын Плорн так и не

добился ничего путного в Австралии. "Видно, ему от природы не дано никакого

призвания. Тут уж ничего не поделаешь. Но если он не сможет или не пожелает

устроить свою судьбу сам, мне придется снова пробовать ввести его в

нормальное русло - и делать это до самой смерти". Он поговаривал о том,

чтобы поехать в Австралию, повидаться с сыновьями и собрать материал для

новой книги, но его последним путешествием оказалась поездка в Гэдсхилл в

конце мая 1870 года. Перед тем как навсегда проститься с Лондоном, он провел

несколько репетиций в Кромвель-хаусе. В спектакле принимали участие его

дочери. Когда представление закончилось, его нигде не могли найти. Наконец

кто-то случайно наткнулся на него за кулисами: Диккенс сидел с мечтательным

и отсутствующим видом, забившись в какой-то дальний угол. "Я думал, что я

уже дома", - промолвил он.

Поэт Эдвард Фицджеральд *, считавший Диккенса "совершенно удивительным

и в высшей степени благородным человеком", признался: "Что касается меня,

то, несмотря на Карлейля и всех критиков, я боготворю Диккенса и хочу видеть

его Гэдсхилл не меньше, чем шекспировский Стрэтфорд или дом Вальтер Скотта в

Абботсфорде". С именем Диккенса в нашем представлении в первую очередь

связан Лондон - город, созданный и воспетый им в его творениях. Но живого

Диккенса невольно представляешь себе в Гэдсхилле. Мальчик, стоящий у ворот

вместе с отцом, который говорит ему, что он, возможно, когда-нибудь

поселится в этом доме. Гостеприимный хозяин, душа общества, неистощимый

выдумщик и весельчак, писатель, работающий в своем шале среди деревьев по ту

сторону дороги, шагающий по окрестным тропинкам в Чок, Кобэм, Шорн, Кулинг,

Рочестер, где ему были знакомы каждая улочка, каждый дом - да что там дом,

каждый кирпич, каждая трещинка на стене. И именно в Гэдсхилл его потянуло,

когда он почувствовал, что дни его сочтены. Приехав, он прежде всего внес в

свое завещание новый пункт, по которому "Круглый год" после его смерти

переходил к старшему сыну, работавшему в этом журнале помощником редактора

со времени своего возвращения из Америки. Нога болела меньше, знакомые места

в это время года были особенно прекрасны, и Диккенс стал снова с

наслаждением совершать свои прогулки. В саду цвела его любимая герань,

вокруг сочно блестела его любимая зелень... Он радовался своей новенькой,

только что выстроенной оранжерее, которой можно было любоваться и из

столовой и из гостиной. Ничто не омрачало его жизнь, у него было все, кроме

душевного покоя.

Его дочь Кэти задумала стать актрисой и 2 июня приехала в Гэдсхилл,

чтобы посоветоваться с отцом. Он отговаривал ее: "Ты привлекательна и,

конечно, сможешь добиться успеха, но ты слишком мягка и впечатлительна. Тебе

встретится много такого, чего ты не выдержишь. В театре есть хорошие люди,

но есть и такие, от которых у тебя волосы встанут дыбом. Ты достаточно

одаренный человек и могла бы заняться чем-нибудь другим. Я постараюсь, чтобы

ты не пожалела об этом". Они проговорили до трех часов утра. Диккенс упрекал

себя за то, что был недостаточно хорошим отцом и человеком. Он мог бы,

конечно, сказать в свое оправдание, что порочные задатки свойственны каждому

человеку, а "хорошим" чаще всего оказывается тот, кто по натуре или волею

случая никогда не знал искушений. Он ведь был прежде всего актером, и ему

ничего не стоило убедительно разыграть для самого себя роль безупречного

отца и супруга, но теперь он был не настроен искать себе оправдания.

На другой день Кэти зашла в шале, где Диккенс работал над "Эдвином

Друдом", чтобы поцеловать отца на прощание. Возвращаясь в дом по тоннелю и

вдруг поддавшись какому-то неясному чувству, она повернулась, побежала назад

и снова постучалась к нему в дверь. Он повернулся, увидел дочь и еще раз

горячо обнял и расцеловал ее.

Поработав несколько часов утром, он возвращался домой к ленчу, сидел за

столом молча, в полном изнеможении, ел машинально, безразлично и очень мало.

Ему не мешало, что другие разговаривают, но от любого резкого звука - будь

то звон бокала или стук оброненной ложки - его лицо искажалось, как от боли.

Вечером он расхаживал по гостиной, слушая пение Мэми, читал или курил. Он

любил сентиментальные песенки; так называемая классическая музыка не трогала

его.

В понедельник, 6 июня, взяв с собою своих собак, он пошел в Рочестер на

почту отправлять письма. Кто-то видел, как он проходил по виноградникам, а

потом стоял у Ресторейшн-хауса, глядя на дом, описанный им в "Больших

надеждах" под названием "Сатис-хаус" - дом мисс Хэвишем. В основе каждой

человеческой трагедии почти всегда лежит тяжелая личная катастрофа. Как

глубоко символична была эта фигура, близоруко разглядывавшая сквозь решетку

ограды тот дом, в котором Пип полюбил Эстеллу, зная в глубине души, что его

любовь навсегда останется неразделенной!