18 Апреля ассоциация "Нью-Йорк пресс" устроила в ресторане "Дельмонико"

банкет в его честь под председательством Ораса Грили *. Диккенс опоздал на

час - и это с его фанатическим пристрастием к пунктуальности! Нетрудно

представить себе, какие мучения он испытывал и чего ему стоило все-таки

прийти. Ему помогли подняться по лестнице, и, когда, хромая и тяжело

опираясь на руку Грили, он вошел в зал, все увидели, что его правая нога

забинтована и что он страдает, хоть и пытается это скрыть. Во время банкета

он сказал, что повсюду его принимали "исключительно вежливо, любезно,

доброжелательно, гостеприимно и предупредительно, всегда считаясь с тем, что

по характеру деятельности и состоянию здоровья я был вынужден все время

хранить уединение. Я торжественно заявлю об этом в специальном предисловии к

двум книгам, посвященным мною Америке. Пока я буду жив и пока мои наследники

сохранят хоть какие-то законные права на мои книги, каждое новое издание

будет сопровождаться этим предисловием". Он говорил об огромных изменениях,

которые произошли в стране за последнюю четверть века. "Эти звезды и полосы,

развевающиеся на ветру, трогают сердце англичанина, как ни один другой флаг,

кроме флага его родины". Закончил он свою речь пожеланием, свидетельствующим

о том, что он куда более зорко смотрел в будущее, чем любой из его

современников: "Пусть нашу планету расколет землетрясение, сожжет комета,

покроют ледники, заселят полярные лисы и медведи - все будет лучше, чем

видеть, как снова поднимутся друг против друга две великие нации, с такой

отвагой сражавшиеся за свободу - каждая в назначенный ей час, каждая

по-своему - и добившиеся победы!" Он чувствовал себя так плохо, что был

вынужден рано покинуть банкет, а неделю спустя уже плыл в Ливерпуль на

пароходе, название которого - "Россия" - вряд ли могло снова напомнить ему о

странах, сражающихся за свободу.

Какой поразительной жизнеспособностью обладал этот человек! Три дня на

море - и хромоты как не бывало, катар прошел, бессонница - тоже, зато

появился волчий аппетит. Правда, когда пассажиры спросили, не прочтет ли он

им что-нибудь, он ответил, что скорее согласится "устроить покушение на

жизнь капитана и провести остаток своих дней на каторге". К тому времени,

как пароход подошел к берегам Англии, у Диккенса был такой цветущий вид, что

его врач "совсем пал духом", взглянув на него. "Господи, боже мой! - с

ужасом молвил он, отшатнувшись от меня. - Он выглядит на семь лет моложе!"

Итоги американского турне - если не считать того, что оно едва не

отправило Диккенса на тот свет, - были превосходны. За двадцать недель он

выступил семьдесят шесть раз, израсходовав около тринадцати тысяч шестисот

фунтов, получив почти двадцать тысяч чистого дохода и снискав себе еще более

громкую славу. Любому другому этого было бы достаточно, но Диккенс не мог ни

почить на своих лаврах, ни удовольствоваться заработанными долларами.

^TFELO DE SE^U

{Самоубийство (лат.).}

На родине его встречали с королевскими почестями. Каждый дом от

Грейвсвенда до Гэдсхилла был украшен флагами, а на дорогу, по которой он

ехал домой, вышли фермеры со всей округи. Гэдсхилл утопал в цветах и флагах,

и, когда в воскресенье он возвращался из церкви, хайемские звонари провожали

его благовестом до самого дома. Нет на свете ничего прекраснее, чем Англия в

майские дни, кроме, пожалуй, Англии в апреле, июне, сентябре и октябре.

После Америки родина показалась Диккенсу раем. Он работал в своем шале, а

вокруг распевали птицы, бабочки залетали в окна и порхали по комнате, мягко

шелестели листвой деревья, и на поля причудливым узором ложились легкие тени

облаков.

Но долго ли мог такой человек высидеть в раю! Его манил и ад - недаром

же в нем самом было что-то бесовское! С Уиллсом произошел несчастный случай

на охоте; он получил сотрясение мозга и навсегда потерял трудоспособность.

Уилки Коллинз, помогавший ему, пока Диккенс был в отъезде, и печатавший в

"Круглом годе" свой "Лунный камень", не проявил особого желания заниматься

редакционными делами. В результате, помимо редакторских обязанностей, все

чисто деловые вопросы также перешли в ведение Диккенса, и ему пришлось с

самых азов учиться руководить большим предприятием. Затем предстояло

заняться пьесой "Проезд закрыт", созданной им совместно с Коллинзом.

Спектакль шел в театре "Адельфи", и с большим успехом. Однако, побывав на

нескольких представлениях, Диккенс пришел к выводу, что многие сцены слишком

растянуты и что Фехтер с Коллинзом "упустили из виду целый ряд выигрышных

моментов". А раз так, значит нужно ехать в Париж, чтобы посмотреть, как

используются возможности пьесы на французской сцене. Было и другое дело.

Пока он находился в Штатах, умер его старый друг, преподобный Чонси X.

Таунсенд, которому он в свое время посвятил "Большие надежды". Таунсенд

оставил Диккенсу тысячу фунтов, назначив его своим "душеприказчиком по

литературным делам" и поручив "издать без каких-либо изменений" множество

записок религиозного содержания, составленных сим джентльменом на благо

всего человечества на протяжении его долгой жизни. Записки были беспорядочно

разбросаны по бесчисленным тетрадям, блокнотам и листкам, и, если бы их

действительно напечатать "без изменений", получился бы просто бессвязный

набор слов. Диккенс, который с величайшим удовольствием швырнул бы их в

камин, чувствовал себя обязанным придать им более или менее приемлемый вид.

Результат его трудов, снабженный его же предисловием, был озаглавлен

"Религиозные размышления", хотя сначала удрученный душеприказчик подумывал,

уж не назвать ли этот труд "Религиозной икотой".

Несмотря на все эти занятия, он тем же летом нашел время, чтобы принять

у себя в Гэдсхилле Лонгфелло и разъезжать вместе с ним по окрестностям,

показывая гостю старинные здания, Рочестерский кафедральный собор, замок и

другие достопримечательности. Для этих поездок он нарядил двух форейторов в

красные камзолы старинного покроя, в каких когда-то разъезжали по "славной

старой Дуврской дороге", чтобы американскому поэту казалось, что он попал на

праздничные катанья в старой Англии. Случись это до стейплхерстской

катастрофы, Диккенс сам правил бы лошадьми, но теперь даже в извозчичьем

кэбе его терзали "приступы необъяснимого страха". Лонгфелло был не на шутку

встревожен из-за того, что его хозяин так безгранично печален. Поэт даже

заговорил об этом с Фехтером, и тот согласился: "Да, да! И вся его слава ни

к чему". Изредка к нему еще возвращалось хорошее настроение, но он утратил

жизнерадостность, которая была когда-то его отличительной чертой. Он не

принадлежал к числу жалких неудачников, которые не верят в счастье лишь

оттого, что никогда не были счастливы сами, и отрицают любовь, потому что не

способны любить. Таких следует не осуждать, а лечить; ими должны заниматься

клиники, а не критики. Этим людям никогда не понять трагедию Диккенса,

который страдал оттого, что жизнь его была теперь разительно не похожа на

былые дни, когда он с такой полнотой наслаждался и счастьем и любовью. Но

счастье - привилегия тех, кто никуда не спешит, и Диккенс, с его

беспокойным, неугомонным нравом, сам убил свое счастье. Любовь же дается

тем, кто умеет довольствоваться немногим; Диккенс был слишком требователен,

и любовь отвернулась от него.

Осенью 1868 года он предпринял еще одно турне. Первое чтение состоялось

в Лондонском Сент-Джеймс Холле. Организационной стороной его концертов

ведала фирма "Чеппел", которая платила ему во время первого турне пятьдесят

фунтов за выступление, во время второго - шестьдесят. Теперь фирма платила

ему восемьдесят фунтов за вечер, брала на себя все расходы по проведению

гастролей и все-таки сама очень недурно заработала на этом. Диккенс всегда с

благодарностью отзывался о великодушии и щедрости, так выгодно отличавшей

"Чеппел" от иных издательских фирм. В октябре он приехал в Ливерпуль. Друзья

пригласили его на обед, но ему нездоровилось, и он отправил вместо себя

Долби, попросив его заглянуть по дороге в книжный магазин и распорядиться,

чтобы ему прислали что-нибудь почитать. Долби спросил, что именно. "Ну, вы

сами знаете! На ваш вкус". Долби продолжал настаивать, и Диккенс сказал, что

ему подойдет что-нибудь Вальтер Скотта или... Диккенса. И Долби купил "Лавку

древностей", очень понравившуюся автору, который не читал ее уже много лет.

Вернувшись, Долби увидел, что Диккенс покатывается со смеху над своим

романом. Оказывается, его рассмешили не столько сами герои, сколько

воспоминания о том, при каких обстоятельствах были написаны некоторые

страницы. Как знать, не эти ли дорогие воспоминания заставили его

окончательно решиться покончить с собой - погубить себя, занимаясь тем, что

он так любил? Ибо нет ни малейших сомнений в том, что, включив в программу

своих прощальных концертов сцену убийства Нэнси из "Оливера Твиста", Чарльз

Диккенс приблизил свою кончину. Случайность? Едва ли. Во всяком случае,

намеренно или нет, он сделал это собственными руками. О, без сомнения, слово

"самоубийство" привело бы его в ужас; он назвал бы чудовищем всякого, кто

заговорил бы об этом. Но как уйти от фактов? Он был несчастлив. Он знал, что

рискует жизнью, и все-таки рисковал. Значит, в какой-то степени он,

несомненно, отдавал себе отчет в том, к чему приведет его решение. Его друг

Эдмунд Йетс прямо говорит о том, что это было самоубийство. Это же

подтверждается и целым рядом других обстоятельств.

Мысль о том, чтобы включить в свой репертуар эту жуткую сцену, впервые

возникла у него еще в мае 1863 года: "Я пробовал читать наедине с самим

собой сцену убийства из "Оливера Твиста"; но получается нечто кошмарное, так

что даже страшно показать аудитории". (Быть может, это свидетельствует о

том, что его любовь тогда все еще оставалась неразделенной.) Вернулся он к

этой мысли через пять с лишним лет, давно оставив всякую надежду на счастье,

на гармонические отношения с любимой женщиной. В октябре 1868 года он писал

Форстеру: "Немного поработал над сценой убийства из "Оливера Твиста", однако

так и не решил, читать ли ее. Я не сомневаюсь в том, что, если исполнить эту

сцену так, как я задумал, публика окаменеет от ужаса. Захочет ли кто-нибудь

снова прийти на мои чтения после этого кошмара - это другой вопрос. В этом я

далеко не уверен". Он решил посоветоваться с сотрудниками "Чеппела", и те

предложили устроить через месяц пробное чтение для нескольких друзей.

Незадолго до назначенного дня сын Диккенса - Чарли, гостивший в Гэдсхилле,

услышал, что откуда-то из-за дома доносятся душераздирающие звуки. Выйдя в

сад, он увидел, что его отец "убивает Нэнси", и от этого зрелища у Чарли вся

кровь застыла в жилах. Пробное чтение состоялось 14 ноября в Сент-Джеймс

Холле, и присутствовали на нем только близкие друзья и несколько избранных

критиков. Да, действительно, все оцепенели от ужаса, но многим эта затея

показалась весьма рискованной. Форстер категорически возражал против того,

чтобы включать сцену убийства в концертную программу. Долби был в

нерешительности. Некоторые дамы из публики пришли в полный ужас. Один

мужчина признался, что с трудом сдерживался, чтобы не закричать. Какой-то

врач предсказывал, что в зале будет истерика. Представители фирмы "Чеппел"

были "за". А одна знаменитая актриса сказала:

- Боже мой, ну, конечно, читайте. Добиться такого эффекта и допустить,

чтобы все пропало даром? Публика? Что ж, она уже лет пятьдесят ждет

сенсации, вот и дождалась!

Выслушав мнение своих гостей, Диккенс пригласил их к украшенному

цветами столу, стоявшему за экраном, который служил фоном для сцены

убийства, и угостил устрицами и шампанским. Излишне говорить, что он

пренебрег советами своих благоразумных друзей и 5 января 1869 года в том же

Сент-Джеймс Холле устроил первое чтение для широкой аудитории.

Сначала он читал тот отрывок, в котором Феджин велит Ноэ Клейполу

следить за Нэнси. Затем следовала сцена свидания на Лондонском мосту, когда

Нэнси выдает Феджина, и так велико было искусство Диккенса, что к этому

времени все персонажи стояли перед слушателями как живые. После этого шел

отрывок, в котором Ноэ рассказывает Сайксу о том, что ему удалось

подслушать, потом - сцена убийства и в заключение - бегство преступника.

Диккенс начинал сцену убийства очень спокойно, постепенно сгущая зловещие

краски. Лица слушателей бледнели, наступала гробовая тишина, и, наконец, все

замирали, парализованные ужасом. Пронзительным фальцетом неслись в зал вопли

перепуганной Нэнси, и, когда Диккенс кончит читать, все продолжали сидеть,

не шевелясь, еле дыша. "Кошмарные видения", неотступно преследующие убийцу,

звучали как трагический финал этой жуткой симфонии. Это было настоящее

событие. Каждый, кому довелось присутствовать на таком чтении, запомнил его

на всю жизнь, но лишь самые стойкие отважились побывать на нем дважды.

Диккенс вложил в эти сцены все свое актерское дарование. Он читал, ни разу

не заглядывая в книгу, даже не переворачивая страницы, мгновенно

перевоплощаясь в того или иного героя. Один за другим как будто чудом

оживали перед слушателями персонажи романа: забавный, хитрый еврей с его

елейными прибаутками; лживый, тупоумный Ноэ; разнузданный, жестокий Сайкс;

запуганная, истосковавшаяся по добру Нэнси. Чтец произносил последнее слово,

и в потрясенном, застывшем зале повисала долгая тишина. Диккенс

поворачивался, спускался с подмостков, и, только когда он в полном

изнеможении, почти теряя сознание, валился на кушетку в своей уборной, в

зале разражалась буря оваций.

Знаменитая актриса не ошиблась: публика и в самом деле дождалась

сенсации. В Дублине у входа в зал творилось нечто такое, что только большому

отряду полиции оказалось под силу сдержать напор толпы. Специально для

Макриди Диккенс выступил в Челтнеме, и после концерта непревзойденный

Макбет, ныне совсем уже старенький, явился в уборную и долго молча таращил

глаза на Диккенса. Диккенс усадил старого друга на диван, дал ему в руки

бокал шампанского и стал шутить, пытаясь разрядить обстановку. Напрасно:

Макриди во что бы то ни стало нужно было высказаться.

- Нет, Диккенс... мм... мм... я не позволю... мм... заговаривать мне...

мм... зубы. В мое время .. мм... в самые лучшие дни... мм... вы помните их,

мальчик мой?.. Мм... теперь все прошло - безвозвратно прошло! Нет, то, что я

слышал сейчас это... мм... два Макбета!

Присутствие Диккенса всегда действовало на Макриди живительно: в тот

вечер он тоже удивительно помолодел. Если бы врачи знали, что сцена убийства

будет читаться в Клифтоне, они едва ли решились бы в том сезоне

рекомендовать этот курорт своим пациентам. "У нас тут эпидемия обмороков...

Каждый раз приходится выносить из зала от одного до двух десятков дам,

похолодевших и безжизненных. Это становится просто забавным". В модном

курорте Бате это обстоятельство никого не смущало - здесь люди и так были

холодны как лед и давным-давно не подавали признаков жизни.

- Я только сейчас понял, откуда взялся этот дурацкий старый курятник, -

сказал Диккенс о Бате своему импресарио. - Можете мне поверить, его строили

выходцы с того света. Вышли из могил, прихватили с собой надгробные плиты,

взяли это местечко приступом, ухитрились воздвигнуть город и поселились в

нем. Теперь делают вид, что они живые, но из этого решительно ничего не

получается.

Повергать людей в трепет, изображать из себя убийцу - такую роль

Диккенс играл впервые, и он извлекал из этого огромное удовольствие. "Хожу

по улицам со смутным предчувствием, что меня вот-вот схватят и поведут в

полицию, - писал он. - В театре все до единого разглядывали меня с

нескрываемым ужасом. На преступника, шагающего к виселице, и то так не

смотрят... Внушать столь единодушное отвращение - да, в этом есть прелесть

новизны! Надеюсь, что это чувство удержится!" Но еще приятней чувствовать,

что тебя любят. "Знаете, что здесь больше всего порадовало меня на этот раз?

- писал он из Ливерпуля. - Когда бы я ни вышел на улицу, меня обязательно

остановят рабочие, чтобы пожать мне руку и сказать, что они хорошо знают мои

книги".

Во время каждого чтения он "варился заживо" в лучах многочисленных

светильников и рефлекторов и в остальное время старался держаться подальше

от газовых рожков и толпы, никогда не останавливался у друзей и под

благовидными предлогами отклонял приглашения на банкеты. Правда, одно ему

все-таки пришлось принять: 10 апреля 1869 года Ливерпульский муниципалитет

устроил в его честь обед в Сент-Джордж Холле. Лорд Даффрин предложил

заздравный тост. Лорд Хотон произнес спич, в котором высказал пожелание,

чтобы Диккенс участвовал в государственных делах. Диккенс, заявивший

однажды, что он не представляет себе, "как хотя бы один уважающий себя

человек может спокойными глазами смотреть на Палату общин"! Диккенс, в том

же самом году категорически отказавшийся баллотироваться в парламент от

Бирмингема и от Эдинбурга! Теперь он вновь подтвердил, что с самого начала

посвятил свою жизнь литературе и ничто на свете не заставит его отдать свои

силы чему-либо другому. Его вовсе не соблазняет перспектива променять

настоящее, живое искусство на бесплодный, выдуманный мир политики. Он

оставил об этом письменное свидетельство - и правильно сделал. "К власти

(исключая власть разума и добра) всегда больше "сего тянутся самые низменные

натуры", - писал он в "Нашем общем друге". О нет, его вовсе не привлекала

деятельность, неизменно, если верить пророкам, обрекающая на гибель

государство и церковь, которые "до того привыкли чувствовать себя

обреченными, что живут припеваючи и в ус не дуют". И все же ему еще лучше

было бы ограничить свою деятельность и в области искусства, оставив сцену и

посвятив себя только литературе. В феврале 1869 года он дорого заплатил за

то, что с таким азартом расправлялся с бедняжкой Нэнси: чрезмерное

напряжение сказалось на его здоровье, и он опять захромал. Врач предписал

ему полный покой, и несколько чтений пришлось отменить. Однако Диккенс, как

видно, умел лечить внушением не только других, но и себя, так как через

несколько дней, не послушавшись ничьих советов, он уже ехал в Эдинбург...

лежа на диване. "Железнодорожное начальство окружило меня таким комфортом,

что ехать оказалось удобнее, чем лежать на кушетке в отеле". Он отказался от

шампанского и пил во время концертов лишь рюмочку слабого бренди со льдом,

но лед ведь не мог прибавить ему способности холодно смотреть на вещи, а

этого-то ему и не хватало. Правда, однажды после очередного "убийства" в

Эдинбурге импресарио попытался было образумить его. Долби уже не раз

замечал, что нервное потрясение, которое Диккенс испытывает, читая сцену

убийства, сопровождается какими-то странными явлениями: приступами

беспричинного веселья, попытками вернуться на сцену, а иногда безудержным

желанием повторить выступление с самого начала. Однажды за ужином Диккенс

протянул ему программы предстоящих выступлений - почти везде значилась сцена

убийства.

- Приглядитесь к этому списку повнимательнее. Вы ничего не замечаете? -

спросил Долби.

- Нет. В чем дело?

- Четыре выступления в неделю. И три раза сцена убийства.

- Ну и что же?

Долби стал горячо доказывать, что это страшно вредно, что после каждого

выступления пульс Диккенса и так колеблется между восьмьюдесятью и ста

ударами в минуту, а после сцены из "Оливера Твиста" подскакивает до ста

двадцати. Долби говорил, что Диккенс губит себя, что люди все равно идут на

его концерты, какова бы ни была программа, что сцену убийства следует

оставить только для больших городов, что...

- Вы кончили? - раздраженно спросил Диккенс.

- Да, я сказал все, что думаю.

- Ну, берегитесь, Долби! Вы очень скоро поплатитесь за вашу проклятую

осторожность! - в бешенстве вскричал Диккенс, вскочив со стула и швырнув

вилку и нож на тарелку с такой силой, что она разбилась вдребезги. Долби

никогда в жизни не слышал, чтобы Диккенс с кем-либо разговаривал в сердцах.

Это был первый раз - и последний.

- Возможно, сэр. Надеюсь, в этом случае вы отдадите мне должное,

сказав, что моя осторожность была проявлена в ваших интересах.

И Долби встал из-за стола, чтобы положить список в свой несессер для

письменных принадлежностей. Вновь повернувшись к столу, он увидел, что шеф

плачет.

- Простите, Долби, - сказал Диккенс, подходя к импресарио с протянутыми

руками и горячо обнимая его. - Я не хотел вас обидеть, - проговорил он

сквозь слезы. - Вы правы, я знаю. Утром обсудим все спокойно.

И действительно, наутро несколько убийств исчезло из программы, но

слишком мало! В апреле к нему вернулась бессонница, появились головокружения

и ужасающая слабость и стала неметь левая половина тела, так что ему было

трудно держать предметы в левой руке.