Наследие акмеистов (натюрморт)

Жаркой любви настойчиво просят не только твои уста.

Каждая вещь по-женски капризна в своей бытовой немоте.

За долгие годы, без нежности пальцев осунувшись и устав,

сизые запахи комнат храня и пыльную память о тех,

кто вырос давно уж, женился, пропал, уехал по чёрной визе —

беглого взгляда требуют томно через преграды витрин

и эта конфетница в розах, и чашка фарфорового сервиза,

хрустальная ваза, и эти фигурки танцующих балерин.

«Хорошо-хорошо, можешь оставить меня одну, можешь уехать прочь,

так и не тронув ладонью моей увядающей плоти.

Но не забудь описать эту встречу своим неразборчивым подчерком,

парой эскизов и песенных строф на переплётеблокнотика.

Расскажи обо мне кому-то родному в вечерней торшерной беседе,

когда сигаретно и полусонно простые слова текут.

Пусть обо мне узнают любовницы и соседи,

приятель по переписке, живущий в штате Коннектикут.

Пусть говорят во всём мире, что вот, мол, в далёкой России

есть антикварная лавка в пустом переулке, и там

обитают созданья не божьи, а человеческие,

юные прежде, красивые,

а теперь превращённые временем в одинокий, ненужный хлам.

Ты же, если, увы, не к лицу я ни спальне твоей, ни гостиной,

приходи сюда просто так, ранним весенним утром.

Это просят тебя о короткой любви виниловая пластинка

и эта шкатулка с секретом внутри, инкрустированная перламутром».

Пожалейте кто-нибудь море

Бессонно ворочаясь тысячи лет на жёсткой своей кровати

и глядя глазами, слезящими зависть, наверх, в бесконечность небес,

море волнуется. Море волнуется в жаркой надежде, что так же любовно охватит

однажды земную поверхность — холодное, синее, без

дна.

А небо такое жестокое, всё мало ему пространства,

тайком норовит отразиться в зеркальной громаде прилива.

И море печально вздыхает, ночами ему так странно

на тёмной груди у себя находить, как шрамы, лунные линии.

И там, где разрезанный ножиком, сочится полоской узкой,

как пропасть, неодолимый, пронзительный горизонт, —

жестокая схватка: там море силится перевесить и напрягает мускулы,

а небо возводит настойчиво свой облачный гарнизон.

А я захотела плакать, впервые увидев море.

Приправлю своими слёзами, чтоб стала вода солоней,

его принимая сторону в этом великом споре

меж кораблей с самолётами, меж чаек и окуней.

Филологическое

Одинокое существительное – это точка без продолжения,

случайная родинка на ладошке новорождённого предложения.

Существительное смущённо стоит на месте, не может покинуть старта,

у него, может, и королевская родословная, да житие всеми покинутого

бастарда.

Одинокое существительное чувствует себя ущербно и ущемлённо,

механизм, по ошибке лишённый проворных колёсиков-шестерёнок.

Надрываясь, молчит оно деликатно, чего-то сказать не может,

эдакая болезненная личинка слова — без рук и ножек.

Мимо него глаголы стремглав и надменно несутся куда-то вдаль,

только и поспевай за чертями такими, крути педаль.

А ему от прадедов по наследству — морфемное генетическое увечье,

ни лёгкости деепричастия у него, ни грации как у наречия.

И ни одно прилагательное в наборе не прилагается ни с этого, ни со второго

бока.

Одинокому существительному, поверьте, действительно одиноко.

У существительного такого несчастная, горестная планида:

ему приходится притворяться самовлюблённым для благопристойного вида.

А ведь вокруг пусть и самого захудалого существительного столько

отменных причастий – может быть, даже сто их.

Существительное без этих прекрасных дам вообще ничего не стоит.

Мораль сей басни такова.

Вы можете сказать: «Аптека. Улица. Фонарь»etcetera.

Мол, кратенький этюд изящней долгого и нудного концерта.

Но как по мне — уж если наш язык могуч, велик, богат,

то нужно беззастенчиво использовать его бесценные поистине блага.

И делать речь свою насыщенной, как кислородом, словом, удивительной.

И потому мне вправду жаль печальных, одиноких существительных.

***

«Любит, любит кровушку

Русская земля».

А.А. Ахматова

Простыни и пелёнки, рваные полотенца

пенятся на верёвке, в сиром белея небе. Вставай же,

страна огромная.

Хватит тебе младенцем, заспанным ребятёнком,

слушая отзвуки грома, нежится в колыбели.

Время громов июльских, утренний час неспящих.

Будут тебе на бирюльки — солдатики настоящие:

ресницы длиннее бабьих, пух над губой, веснушки.

Станет тебе забавой

голос голодных пушек, зов деревянных ящиков.

Вот человек, смотри-ка. Он состоит из глины,

он состоит из теста. Вставай же, страна великая.

Тебе в колыбели тесно.

Слышится крик журавлиный. Мать постарела ночью.

Ветер рвёт полотенца.

Утро пришло досрочно.

Падают на умывальник солнца случайные блики.

Ветер не убывает, шторм на верёвке ожил,

игрушки твои проснулись.

Умойся водой студёной, лучом обласкай хрусталик.

Каждый советский ребёнок

день начинать свой должен, перекрестясьна сталинский

струйкой аленькой юшки мироточащий лик.

Нет

Настоящие поэты, как и все настоящие художники,

не сомневаются нисколько и никогда в природном своём таланте,

потому что они подсматривали сквозь полупрозрачную кожу

век, когда бог с поцелуем склонялся над их кроватями.

<…>

Полое

Не оттого мы завидуем детям, что жизнь их длиннее нашей,

что зубы вырастут новые, что волосы пахнут костром,

что будет высокого роста с плечами в косую сажень

и станет актёром, что сразу понятно, коли глядеть востро;

Не оттого, что у нас у самих спичечный жребий короток,

и малая горстка хлебных решений впотьмах остаётся на выбор:

а) жить с нелюбимым в коричневой однокомнатке,

b) скорым в пять-сорок — Москва-Бологое-Выборг.

Но оттого мы завидуем детям, что им ещё сравнивать не с чем:

всё-то впервые во влажных зрачках округло отражено.

Им совершенно необязательно помнить про жребий, про чёт и нечет,

про поезд, на север ушедший, в кармане с чужой женой.