Анастасия Гейченко
Стихи (сомнительная сборка)
На пленэре
В полдень пером представляется пыльный тополь.
Замер на камне полоз, а камень тёпел.
Сбоку отрезом ситца кружится поле,
в спицы летит гравийка — всё хорошо и лепо.
Жар обнимал мне плечи, и ветер сватал,
из-под платка, пробивался, вертляв и светел,
точно зверёк пугливый, пушистый локон, —
каждый кусочек телами лучами ласкан.
Чей-то мелькает в речке затылок и круглый локоть.
Скоро стемнеет, птицы начнут аукать.
Травы вплетают в гомон свой детский лепет,
ласточек в небе густо, как в кофте петель.
Сколько же мýки всуе, бывает, мелем.
Если так много дали, можно ль грустить о малом?
День равнозначен дороге и так же долог.
Чтобы назад — не хватает ни сил, ни денег.
Вечер свалился на землю, как рваный лапоть —
Видно в прорехи созвездия Рак и Лебедь.
Мимо проходит последний автобус, бычист и валок.
Рядом со мной ковыляет, скуля, мой велик.
Жестокие дети
I
Жестокие дети, какими вы стали?
Зелёное пламя твоими устами
в древесную дерму вживило ожог
и круглые куколки оспин.
То бежевый луг, то пастуший рожок —
обман ваших русых затылков и спин.
Но ты поворачивал голову в профиль —
и грифель ломался, и падал портфель,
пока расползались триасовых тварей
останки по табула раса, —
чтоб смог соотнесть слабоумный товарищ
раздетыедёсна охотничьей расы
с презрительным гиканьем своры волчат.
Лежачего бьют — ягнята молчат.
Насколько случайно, надолго, всерьёз
«причастие буйвола» примет творенье?
Всё так же без четверти восемь берёз
не видно на школьном дворе, и
снова заискивать словом «ребята»,
когда за оградой горбатые тени рябят.
Так кто ты теперь и как тебе спится?
Ты помнишь размокшие палые лица?
Ты помнишь себя?
II
Я помню.
III
Шестые каникулы. Новое лето
на даче. Дремоты сусальное злато,
ленивые игры в козла и лото,
отросших волос полинялые ленты,
на старом диване заплаты заката.
Мы светлыми вышли в опаловый вечер
навстречу июльскому разноголосью:
кузнечит терраса, вздыхая, колосья
ложатся на луг, где широкие плечи
гуляют в обнимку с худыми,
где в бежевой дымке — мираж пастуха,
теряет дородность луна впопыхах,
и сыплются осы на корочку дыни.
А радио что-то ворчит и вполуха
слушает улицу: чуешь, поверх —
тревожная песня частотных помех,
огрех безмятежного звука…
Кто спрятался там под ладонь лопуха?
Перчаточный свёрток, отделочный мех —
обличие чёрта — летучая мышь
с разбитым крылом и приплюснутым рылом!
И будто шершавая туча сокрыла
весь видимый мир на мгновенье, затишь
трескучую жизнь от сознанья застит,
осколки и камни возникли в горсти,
и молча, не глядя, мы мстили:
за тень под кроватью, за шорохи штор,
за тёмной квартирынемой коридор,
за ветви, скребущие ночью стекло,
за то, что, пугая, неясно влекло,
за ссоры родителей, крики соседей,
за страшную сказку на старой кассете,
за то, что на лето охотится осень,
за то, что кончается жизнь в сентябре,
за то, что не видно без четверти восемь
деревьев на школьном дворе.
I
Жестокие дети, какими мы стали?
Мой давний мучитель, начальник насмешливой стаи,
скажи: хорошо ли ты спишь?
Что видишь в краю расписном?
Я сплю очень скверно.
Однажды нечестно с тобой поменявшись местами,
с тех пор и до сих, на границе со сном
я слышу: по комнате кто-то летает.
Наверно
летучая мышь.
Эхом
Тёмной ладонью разгладил подол
дол,
стелют перины под бок колеса
леса,
ватником ночи обёрнут дорог
рог —
едет мой милый в чужие края,
а я
горечь студёную выпью до дна
одна.
Бровь изгибать своенравно другой
дугой.
Видно, белее ручки, косы длинней
у ней.
Едет мой милый, везёт расписную шаль.
А ль
не полна я была, не хороша?
Едет мой милый, везёт золотой браслет.
Лет
не воротишь, тих хоровод
вод.
Как же ты, суженый, всю позабыл
быль?
Срам и погибель мои на устах
у ста.
Усталь седая обвилась вокруг
рук.
Что ж, повернёт ли назад он коней?
Нет.
Что же, колодец, твоя глубока вода?
Да.
Архыз
I
Никогда ещё раньше не выпитый залпом стакан на разлив вина,
выбежать в синее настежь, нарочно забыть берет,
голову молча ввысь опрокинуть, всем телом обнять чинар —
первая в жизни поездка в горы. Пятнадцать неполных лет.
Зябко и радостно пальцы дрожат у раскрытых по-рыбьи уст.
Гулко вздыхают в соседстве обрывы, смертелен призыв реки.
Пьяно расстрелян, меж ранами — страшно пуст
чёрный и твёрдый соборный купол, неверию вопреки.
Ночью небо в Архызе уступчиво прихоти мысли, как может быть, не одна
площадная румяная девка — чьему-то бесстыдному взору.
Здесь не мешают ни тени домов, ни фонарные провода
с дорогим собеседником тихому, сокровенному разговору.
II
Отче сущий мой, нежь меня, рай меня сотней своих зрачков,
дай мне, как первенцу, имя, по-новому нареки.
Знал, что приду говорить с Тобой так вот и плакать Тебе о чём,
буду, ища на ощупь шершавойТвоей руки.
И нет у меня за спиною ни рода, ни правды, ни огненных городов,
ибо во всём необъятном лишь я да этот обрывок первоначальной суши,
упёршись ступнями в который так жарко, как будто в горящий торф,
я буду рассказывать. Слушай.
Когда человека, сжавшего в страхе полуТвоей сутаны, Ты поместил в среду,
в коей безмолвие правит, челюсти сщёлкнув и извиваясь чешуйчатыми хвостами,
когда наделил его речью единого только в сём бессловесном ряду —
в каком одиночестве невыносимом ты маленького оставил!..
(А воздух вокруг всё пружинится даже не столько от алкоголя —
от захмеления запахом хвои, напоминающим запах благого мира
гораздо сильнее, чем можно себе представить, гораздо более!
И в сердце так сладко вонзается с каждым ударом первой любви рапира).
Вот потому-то и мне, одинокой в этой безлюдной живой глуши,
хочется петь, прославляя творенье, от месяца куцего до амёбы.
Но долы, холмы и сонные камни не внемлют восторгу впервые рождённой моей души,
и мокрым бескостным трупом язык прилипает к нёбу.
Кому серебрятся тугие стволы, к кому молоко убегает по тёмной скатерти?
Ни звёздам, ни узко сияющим листьям ракит до меня никакого нет дела.
Я робко стою у предела, как нищий стоит на паперти,
на четверть, на толику ночи Архыза не часть, я здесь инородное тело,
и если пока от меня этот вид ширма сплошная не плотно заволокла,
то, может, из малой жалости. Я вижу теперь, что небо, иссеченное картечью,
уступчиво прихоти мысли только до первого оклика тени, возникшей на фоне окна.
И это есть знак: «Вернись ко своим, люби, человек, человечье,
не стой, не зови, напрасно не жди ласкающей властно шуйцы,
тебя отделяет от нашего братства рассудка тяжёлый засов».
И вот уже вправду спокойней, и пальцы не так от волненья молитвенного трясутся,
и, кажется, что ничего нет на свете дороже и выше слов.
III.
Первая в жизни поездка в горы. Тихо вернуться в гостиничный номер.
На это бывает достаточно меньше, чем долгие полчаса:
ты жил-был, потом вдруг родился, но так же внезапно умер.
И кто ты, и что теперь делать с собою, не знаешь сам.