1 См.: Лотман ю. М. Андрей Сергеевич Кайсаров и ли-

тературно-общественная борьба его времени // Учен. зап.

Тартуского гос. ун-та. 1958. Вып. 63. С. 30.

"Бытовая поэзия" Воейкова уходит корнями в эпиграм-

му, она питается тем, что в ту эпоху называли "личнос-

тями", понятна лишь в связи с событиями, в тексте не

упоминающимися, но - подразумевается - прекрасно из-

вестными аудитории. Личный намек - основа его поэтики.

И современники помнили об этом, когда Воейков являлся

им в высоком послании, вещающим от имени истины. И сам

Воейков понимал, что разрыв между той личной репутаци-

ей, которую он сам себе создает, и его печатным твор-

чеством придает его стихам дополнительные пикантные

смыслы. Так, в разгар семейных драм, в которые был пос-

вящен весь круг петербургских литераторов, он печатает

трогательные послания к жене, изображая в них себя по

литературным канонам добродетельного супруга.

И В. Л. Пушкин, и Воейков выразили характерную черту

поэзии начала XIX в.: стихи - это еще не все творчест-

во, а лишь его часть. Распадаясь на предназначенную и

не предназначенную для печати части, они дополняются

поведением поэта, личностью его, литературным бытом,

составляя в совокупности с ними единый текст.

Отношение карамзинизма к зарождающейся романтической

поэтике составляет один из кардинальных вопросов лите-

ратурной жизни тех лет.

Русский романтизм многим обязан Карамзину (хотя, ко-

нечно, питался и многочисленными иными источниками).

Проза периода "Аглаи", баллады вроде "Раисы" и "Графа

Гвариноса" во многом определили поэтику будущего роман-

тизма. Однако карамзинизм 1800-1810-х гг. далеко не аб-

солютно совпадал с творчеством писателя, чье имя дало

название этому направлению, да и сам Карамзин успел к

этому времени проделать значительную эволюцию, далеко

уйдя от собственного творчества середины 1790-х гг. Но-

ваторство карамзинистов подразумевало продолжение, а не

отбрасывание предшествующей культурной традиции. Эта

умеренность не могла вызвать сочувствия молодых роман-

тиков. Не случайно ранние произведения русского роман-

тизма, будь то "Элегия" Андрея Тургенева или "Громвал"

Каменева, создавались в недрах литературных группиро-

вок, остро критиковавших Карамзина и его школу.

"Элегия" Тургенева принадлежит к наиболее значитель-

ным явлениям русской лирики начала XIX в. Она определи-

ла весь набор мотивов русской романтической элегии от

"Сельского кладбища" Жуковского (конечно, сказалась и

общность источника - элегии Грея) до предсмертной эле-

гии Ленского: осенний пейзаж, сельское кладбище, звон

вечернего колокола, размышления о ранней смерти и мимо-

летности земного счастья. Специфичным для Андрея Турге-

нева было то, что к этому комплексу мотивов он присое-

динил рассуждение о зле, царящем в общественном мире, и

о невозможности найти счастье в самом себе, удалившись

от борьбы.

Сами по себе мысли и картины элегии не были уже

чем-либо неслыханно новаторским для поэзии тех лет

(элегия Грея была широко известна, знал русский чита-

тель и французские элегии эпохи Жильбера, Мильвуа и

Парни) - новым было то, что русская поэзия обретала по-

этические средства для их выражения.

Андрей Тургенев в "Элегии" выступил как непосредствен-

ный предшественник Жуковского в существенном поэтичес-

ком открытии - сознании того, что текст стихотворения

может значить нечто большее, чем простая сумма значений

всех составляющих его слов. При кажущейся простоте сти-

хотворение построено с большим искусством. Особенно

важна сложная система звуковых повторов и чрезвычайно

интересный интонационный рисунок. Последний достигается

неожиданным и разнообразным расположением рифм. Шестис-

топный ямб, которым написано стихотворение, имел в

русской поэзии XVIII в. прочную традицию, безусловно

настраивавшую читателя на ожидание парных рифм, что, в

свою очередь, требовало определенного синтаксиса и

обусловливало сентенциозно-резонерскую интонацию. Сти-

хотворение становилось рассуждением. Тургенев же хотел

создать текст-медитацию и сознательно нарушил читатель-

ское ожидание: элегия открывается четырехстишием, пост-

роенным по необычной для начала большого стихотворного

повествования схеме: АBBА. Однако далее стихи распола-

гаются по еще более редкому в ту эпоху рисунку: ccDeDe,

причем мужские и женские рифмы через строфу меняются

местами.

Эти построения лишь условно можно назвать строфами:

графическое членение текста с ними не считается - он

разбит на неравные части, причем пробелы порой проходят

посреди "строфы". Скорее это строфоподобное нарушение

ожидаемой инерции стиха. То, что важно именно чувство

нарушения, ясно из следующего: как только инерция шес-

тистишной строфы устанавливается, Тургенев спешит ее

нарушить вариантом: ааВаВа, а в середине элегии вообще

дает несколько кусков, написанных традиционной парной

рифмой. Соответственно возникает гораздо более, чем в

традиционном александрийском стихе, вариативная схема

синтаксиса и интонаций. Рассуждение сменяется мечтани-

ем, а сложная система сверхлогических сближений и про-

тивопоставлений слов создает богатство смыслов, не пе-

редаваемых прозаическим пересказом стиха.

Биография Андрея Тургенева, казалось, специально

построена была так, чтобы превратиться в романтический

миф: гений-юноша, много обещавший и ничего не свершив-

ший, похищенный в расцвете сил внезапной смертью. Одна-

ко посмертной канонизации не произошло - русский роман-

тизм еще не был готов к тому, чтобы создавать свои ми-

фы. Сказалась и та поразительная способность забывать,

которая была оборотной стороной быстрого исторического

движения: события следуют одно за другим с такой ско-

ростью, новые поколения так быстро сменяют друг друга,

стремясь не продолжать, а переделывать, что вчерашний

день проваливается в небытие. Друзья - а Андрей Турге-

нев прожил всю свою короткую жизнь в обстановке пламен-

ной дружбы - не выполнили даже простого дружеского дол-

га: намерение собрать и издать произведения покойного

поэта так и не было осуществлено и о нем вскоре забыли.

Кюхельбекеру уже пришлось "открывать" Андрея Тургенева

и изумляться его таланту.

Забыт был и другой поэт, чья жизнь, казалось, созда-

на была для канонизированного стереотипа поэта-романти-

ка. Александр Мещевский, пансионский знакомец Жуковско-

го, сосланный в солдаты на Урал за неизвестную

вину и без какой-либо надежды на прощение, обладавший

незаурядным поэтическим талантом, сведенный чахоткой в

раннюю могилу, легко мог превратиться после смерти в

литературный миф. Но арзамасцы, как их горько упрекал в

том Жуковский, предпочитали шуточные ужины с ритуальным

съедением жирного гуся; взявшиеся за издание стихов Ме-

щевского Жуковский и Вяземский остыли после смерти поэ-

та, и подготовленный сборник так и остался в бумагах

Жуковского.

А между тем Мещевский был поэтом даровитым и инте-

ресным. Он представляет собой как бы двойника Жуковско-

го, жестко доводя до предела, до последовательной и бе-

зусловной системы то, что у самого Жуковского было ус-

ложнено и обогащено непоследовательностями, противоре-

чиями и отступлениями. Мещевский - это Жуковский, вып-

рямленный по законам канонического Жуковского. В этом

смысле он, в определенных отношениях, "удобнее" для ис-

ториков литературы. Мещевский прежде всего - балладник.

Характерно также стремление его ориентироваться на

переводную балладу, и именно на немецкую. Основные по-

казатели фактуры стиха и стиля также поразительно сход-

ны.

Н. Остолопов очень точно резюмировал нормы русской

баллады, сложившиеся под влиянием Жуковского, подчерк-

нув зависимость ее от немецкого, а не романского пони-

мания этого жанра: "У немцев баллада состоит в повест-

вовании о каком-либо любовном или несчастном приключе-

нии и отличается от романса наиболее тем, что всегда

основана бывает на чудесном;

разделяется также на строфы. Хотя Бутервек, их но-

вейший эстетик, и говорит, что содержание таких сочине-

ний должно быть непременно взято из отечественных про-

исшествий, но сие не всегда соблюдается. Сии баллады

могут быть писаны стихами всякого размера. Господин

Жуковский показал нам удачно написанные образцы русских

баллад"3.

Основываясь на таком определении, следовало бы "Раи-

су" и "Алину" Карамзина, равно как и всю бытовую балла-

ду вообще, отнести к романсам. Национально-героическая

тематика объявлялась факультативным признаком баллады.

В качестве обязательного признака остается чудесное по-

вествование. Баллада воспринимается как повествователь-

ное стихотворение, сюжет которого развивается по зако-

нам сверхъестественного, события развязываются в ре-

зультате вмешательства таинственных, иррациональных

сил. Карамзинизм, впитавший в себя культуру европейско-

го скептицизма XVIII столетия, мог принять такой текст

только в качестве шутки, игры ума и фантазии. Поэтому,

допуская романтическую балладу, он отводил ей место пе-

риферийного жанра,

Причина этого была достаточно прозаической: само-

вольная попытка во время войны 1812 г. снять мундир бы-

ла истолкована как трусость и дезертирство. Мещевский,

видимо, вызвал личный гнев императора, и все попытки

ходатайствовать за него оставались безуспешными. Однако

арзамасцам причина ссылки была неизвестна.