(В. Л. Пушкин. "к д. В. Дашкову". 1811)

Жуковский в статье "О сатире и сатирах Кантемира"

прибегнул к авторитету сатирика XVIII в. для обличения

тех, "которые своею привязанностию к старинным предрас-

судкам противились распространению наук, введенных в

пределы России Петром Великим. Сатирик, имея в предмете

осмеять безрассудных хулителей просвещения, вместо то-

го, чтоб доказывать нам логически пользу его, притворно

берет сторону глупцов и невежд, объявивших ему вой-

ну..." Далее Жуковский, несмотря на то что он уже про-

цитировал полностью первую сатиру А. Кантемира, снова

повторяет то ее место, где высмеивается "ханжа Критон".

Такое представление о задачах литературы делало ра-

зумность, ясность, логичность критериями художественно-

го достоинства. Плохое произведение - всегда произведе-

ние неудобопонятное, странное, не пользующееся успехом

у читателей, непонятное им. Если хорошие стихи "питают

здравый ум и вместе учат нас", то плохие

С тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова;

Никто не вспомнит их, не станет вздор читать...

("К другу стихотворцу", 1814)

Показательно, что, с точки зрения более поздних норм

романтизма, "непонятность" и "странность" скорей осмыс-

лялись бы как достоинство, а неуспех у читателя стал

романтическим штампом положительной оценки.

Таинственность, иррациональность, трагическая проти-

воречивость не умещались в поэтическом мире карамзиниз-

ма. Не случайно баллады Жуковского, как и исторический

труд Карамзина, совсем не совпадали с основным направ-

лением группы, размещаясь на ее периферии как допусти-

мое (в силу

Жуковский В. А. Эстетика и критика. М., 1985. С. 204.

принципиального эклектизма, о котором уже говорилось),

но все же отклонение. Достаточно сравнить характеристи-

ки, которые дает Батюшков Дмитриеву, Карамзину, Муравь-

еву, Воейкову, В. Л. Пушкину, с одной стороны, и Жу-

ковскому-балладнику - с другой, чтобы почувствовать эту

разницу. "Остроумные, неподражаемые сказки Дмитриева, в

которых поэзия в первый раз украсила разговор лучшего

общества", "стихотворения Карамзина, исполненные чувс-

тва, образец ясности и стройности мыслей", "некоторые

послания Воейкова, Пушкина и других новейших стихотвор-

цев, писанные слогом чистым и всегда благородным" - во

всех этих оценках похвала определена тем, что текст

приближается к некоторой норме - идеалу ясности, чисто-

ты и стройности. Оценка Жуковского строится иначе:

"...баллады Жуковского, сияющие воображением, часто

своенравным, но всегда пламенным, всегда сильным..."1

Высокая оценка соединена здесь с некоторым извинением

"аномальности" этого вида поэзии.

Правда, представление о том, что в противоречивой

системе карамзинизма составляло его основу, идей-

но-структурный центр, а что было допустимыми, но фа-

культативными признаками, колебалось в разные годы и не

было одинаковым у Батюшкова, Жуковского, Вяземского,

Воейкова или Д. Блудова. Более того, система теорети-

ческих воззрений Жуковского была ближе к средней карам-

зинистской норме, чем структура его художественных

текстов.

Для Вяземского как теоретика романтизма была харак-

терна попытка выразить карамзинизм в позднейших роман-

тических терминах. При этом происходил характерный

сдвиг: стремление к необычности, индивидуальной вырази-

тельности, ненормированности, присутствовавшее как один

из признаков еще в системе Державина и допущенное на

карамзинистскую периферию (то в виде фантастики или

"галиматьи" Жуковского, то как гусарщина Дениса Давыдо-

ва или полуцензурность "Опасного соседа") именно на

правах некоторой аномалии2, превращалось в сознании Вя-

земского в центр, основу системы. Однако вызывавшая

раздражение Пушкина застарелая его приверженность к

Дмитриеву (как и многое другое) выдавала в позиции Вя-

земского карамзинистский субстрат, противоречащий его

романтическим декларациям.