1790-Х гг.). "у нас есть критика и нет литературы"3, -

провозгласил А. Бестужев в том самом 1825 г., когда бы-

ли опубликованы первая глава "Евгения Онегина" и, в том

же томе "Полярной звезды", отрывки из "Цыган", законче-

ны "Борис Годунов" и "Горе от ума". В 1834 г. Пушкин

набросал статью под заглавием "О ничтожестве литературы

русской", а Белинский в центр своей программной статьи

"Литературные мечтания" поставил тезис: "У нас нет ли-

тературы". За каждым из этих утверждений стоят пафос

новаторства и предчувствие способности литературы ска-

зать новое слово. Этим же пафосом питаются и слова Чи-

тателя о бесплодности русской литературы, и риторичес-

кий вопрос Писателя: "О чем писать?".

Эти слова никак нельзя понимать как реальный отказ

от творчества. В этом смысле любопытно сопоставить тот

факт, что среди тем, которые "описаны, воспеты", Восток

стоит на первом месте. Между тем этот круг интересов не

терял для Лермонтова актуальности никогда. Б. Эйхенбаум

сам приводит интересное наблюдение: "В записной книжке,

где находится автограф "Спора", на чистом обороте пред-

шествующего листа написано (как название отдела): "Вос-

ток""4.

Значительно сложнее вопрос о смысле второй части

стихотворения. Она почти полностью состоит из монолога

Писателя (кстати, примечательно, что

1 Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6 т. М.; Л., 1954. Т. 2.

С. 146. В дальнейшем ссылки. на это издание приводятся

в тексте с указанием тома и страницы.

2 См.: Тургенев А. И. Речь о русской литературе //

Литературная критика 1800- 1820-х годов. М., 1980. С.

44.

3 Бестужев А. А. Взгляд на русскую словесность в те-

чение 1824 и начале 1825 годов // Декабристы: Эстетика

и критика. М., 1991. С. 117.

4 Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т. Л., 1936.

Т. 2. С. 250.

 

этот персонаж именуется писателем, а не поэтом, как у

Пушкина: это, видимо, связано с возрастающей ориентаци-

ей Лермонтова на прозу). Писатель видит две возможнос-

ти:

...Бывает время,

Когда забот спадает бремя,

Дни вдохновенного труда,

Когда и ум и сердце полны,

И рифмы дружные, как волны,

Журча, одна во след другой

Несутся вольной чередой.

Восходит чудное светило

В душе проснувшейся едва:

э На мысли, дышащие силой,

Как жемчуг нижутся слова... ,

Тогда с отвагою свободной

Поэт на будущность глядит,

И мир мечтою благородной

Пред ним очищен и обмыт.

Этому творчеству противопоставлен другой его вид:

Бывают тягостные ночи

Тогда пишу. Диктует совесть,

Пером сердитый водит ум:

То соблазнительная повесть

Сокрытых дел и тайных дум;

Картины хладные разврата,

Преданья глупых юных дней,

Давно без пользы и возврата

Погибших в омуте страстей,

Средь битв незримых, но упорных,

Среди обманщиц и невежд,

Среди сомнений ложно черных

И ложно радужных надежд.

Судья безвестный и случайный,

Не дорожа чужою тайной,

Приличьем скрашенный порок

Я смело предаю позору;

Неумолим я и жесток...

Вопрос о праве литературы на обличение общественных

пороков, о

природе зла и законах его изображения в литературе

стоял в конце 1830 - начале 1840-х гг. очень остро. Ро-

мантизм с его поэтизацией зла и убеждением

в том, что великое преступление поэтичнее, чем мел-

кая добродетель, вообще

Н. И. Мордовченко тонко заметил, что за "месяц до

создания "Журналиста,

читателя и писателя" цензурой было разрешено печата-

ние "Героя нашего времени""

(Лит. наследство. М., 1941. Т. 43/44. С. 761), и вы-

делил соотнесенность этих двух произведений.

 

снимал вопрос о моральной оценке героя. Это давало ос-

нование консервативным критикам романтизма обвинять его

в проповеди безнравственности, что в условиях николаев-

ских порядков легко приобретало характер политического

обвинения.

Но и возникающая "поэзия действительности", борясь

за свое право черпать сюжеты из всех сфер жизни, высту-

пала против архаического морализма, за свободу писателя

от неизбежных нравоучительных концовок. Напомним ирони-

ческое заключение пушкинского "Домика в Коломне":

Вот вам мораль: по мненью моему,

Кухарку даром нанимать опасно;

Кто ж родился мужчиною, тому

Рядиться в юбку странно и напрасно:

Когда-нибудь придется же ему

Брить бороду себе, что несогласно

С природой дамской... Больше ничего

Не выжмешь из рассказа моего (V, 93).

Это давало основание противникам нарождающегося реа-

лизма (искренне или с доносительными целями) смешивать

романтическую школу ужасов и отстаиваемое реализмом

право на изображение всех, в том числе и самых мрачных

и отвратительных, сторон жизни. Так, например, Н. На-

деждин видел в "Графе Нулине" романтическую болезнь ли-

тературы, "увлеченной во все ужасы безначалия лживым

призраком романтической свободы".

Таким образом, возникала потребность одновременного

противопоставления себя романтическому аморализму и

примитивно-дидактической морализации.

Возникал еще один вопрос. Романтический демонизм был

принципиально автобиографичен: описывая демоническую

личность, поэт описывал себя. Изображая светского зло-

дея, писатель должен был опереться на опыт объективных

психологических наблюдений. При этом возникали совер-

шенно новые задачи. Хрестоматийно известны слова Гоголя

о том, что "дикий горец в своем воинственном костюме,

вольный как воля, сам себе и судия и господин, гораздо

ярче какого-нибудь заседателя, и несмотря на то, что он

зарезал своего врага, притаясь в ущельи, или выжег це-

лую деревню, однако же он более поражает, сильнее воз-

буждает в нас участие, нежели наш судья в истертом фра-

ке, запачканном табаком, который невинным образом пос-

редством справок и выправок пустил по миру множество

всякого рода крепостных и свободных душ". Обычно в

этом высказывании подчеркивается антитеза романтичес-

ки-грандиозного зла и зла обыденного, которого "не зрят

равнодушные очи". Однако здесь присутствует и другое

противопоставление: зла открытого, явного и зла под

маской. Романтизм искал зла открытого и находил своих

героев в ущельях гор и притонах разбойников, воображе-

ние же Лермонтова начиная с середины 1830-х гг. волно-

вал "приличьем