II, 40). Пушкин очень точно указал на принципиальную

ориентацию Дмитриева на измельчавшую традицию второсте-

пенных французских литераторов XVIII в. И Дмитриев, и

Воейков были культурно связаны с традициями французской

поэзии. В этом отношении выбор Делиля, которого Пушкин

презрительно назвал "парнасский муравей" (V, 377), а не

Томсона или Э. Клейста, не случаен.

Пушкинское противостояние лагерю Дмитриева - Воейко-

ва имело свою историю. В начале века сложилось харак-

терное географическое распределение литературных лаге-

рей. Вопреки последующей традиции, Петербург был цент-

ром "славянофилов": здесь проживали Шишков, Державин,

Крылов, Ширинский-Шихматов, здесь собиралась "Беседа

любителей русского слова". Москва была признанной мет-

рополией карамзинистов, и даже Сергей Глинка проповедо-

вал древнерусские добродетели на страницах "Русского

вестника" типичным языком ученика и поклонника Карамзи-

на2. Однако во второй половине 1810-х гг. на московском

Парнасе господствовало междуцарствие: Карамзин от лите-

ратуры отошел и к тому же после пожара Москвы ждал лишь

возвращения царя из-за границы, чтобы отправиться в Пе-

тербург и там печатать первые восемь томов своей исто-

рии. Макаров давно скончался, умер подававший надежды

Буринский, молодые карамзинисты один за другим переби-

рались в Петербург, быстро устраиваясь на различные су-

лящие продвижение службы, Мерзляков тихо спивался в

Московском университете. В этих условиях вышедший в

отставку Дмитриев перебрался в Москву и проявил явное

стремление к роли литературного патриарха. Воейков,

всегда готовый сделаться клевретом литературного патро-

на, из покровительства которого

1 Воейков был хорошо образован и прекрасно знал

французскую литературу. Так, Воейкову приписывалось вы-

ражение "знаменитые друзья", ставшее наряд\ -. "литера-

турной аристократией" объектом ожесточенных нападок

Булгарина и Полевого (см.: Николай Полевой: Материалы

по истории русской литературы и журналистики 30-х гг.

[Л.], 1934. С. 153-154). Между тем "illustres amis" -

это название группировавшегося вокруг Бельевра кружка

(Годо, Жиль Буало и другие) - поэтов, враждебных Маза-

рини и связанных с Фрондой (см.: Antonie A. La genese

des "Precieuses ridicules" // Revue d'Histoire de la

Philosophic et d'Histoire Generate de la Civilisation.

1939. Janvier-mars. Fasc. 25. P. 41). Употребляя это

выражение, Воейков сравнивал себя с известным поэ-

том-фрондером XVII в.

2 См.: Киселева л. Н. К языковой позиции "старших

архаистов" (С. И. Глинка, Е. И. Станевич) // Учен. зап.

Тартуского гос. ун-та. 1983. Вып. 620.

 

можно было бы гласно извлекать выгоды и над которым

можно было бы негласно зло подсмеиваться в устных эпиг-

раммах, выразил полную готовность носить щит Дмитриева.

Выбор в этих условиях "Садов" Делиля для перевода

имел не случайное, а глубоко программное значение. В

культуре предромантизма всякое природоописание приобре-

тало общефилософский характер. Особенно это относится к

одному из древнейших образцов культуры - саду.

После Мильтона утвердилось представление о дикой

природе как наследнице эдемского сада, сотворенного ру-

кой Господа. Оно вписалось в руссоистскую антитезу При-

рода - Культура как противопоставление божьего сада че-

ловеческому. Когда Мцыри бежал в непроходимые заросли

девственного леса, он воскликнул:

Кругом меня цвел божий сад...

Позиция Делиля, оттенки которой тонко улавливались и

его московским (а потом - дерптским) переводчиком, и

его русскими читателями, была позицией умеренного прос-

ветителя, чуждого руссоистских "крайностей". Не случай-

но Карамзин видел его портрет в фернейской обители

Вольтера. В центре внимания Делиля сад - образ вселен-

ной, не порывающий с Природой, но умело усовершенствую-

щий ее плодами цивилизации и труда человека. Как и

Вольтер и энциклопедисты, Делиль считает, что искусство

человека продолжает божественный акт творения. Мысль

эта была близка поэтам московской школы. Полнее всего

ее выразил ученик Раича3 Тютчев:

Тебе, Колумб, тебе венец!

Чертеж земной ты выполнивший смело

И довершивший наконец

Миросоздания неконченное дело!

Однако, миря Природу и Культуру, Делиль последова-

тельно проводил и другую, дорогую для Вольтера мысль:

связь прогресса и неравенства. Разнообразие способнос-

тей и качеств лежит в основе природы. Параллелизм между

тремя мифологемами: сад - человеческое тело - общество

позволяет Делилю утвердить мысль об обществе как орга-

ническом единстве неравных членов. Эклектически исполь-

зуя эстетические идеи Дидро о связи прекрасного и раз-

нообразного, Делиль скрыто полемизирует с эгалитаризмом

Руссо и его утверждением о равенстве как законе Приро-

ды.

1 См.: Лихачев Д. С. Поэзия садов. Л., 1982; Цивьян

Т. В. Verg. Georg. IV, 116-145:

К мифологеме сада // Текст: Семантика и структура.

М., 1983; Топоров В. Н. Пространство и текст // Там же

(особенно см. корректурное дополнение: С. 297-298).

2 Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6 т. М.; Л., 1955. Т. 4.

С. 157.

3 О связи Раича и Дмитриева см. цитированную выше

статью В. Э. Вацуро.

4 Цит. по раннему автографу (курсив мой. - Ю. Л.), в

дальнейшем Тютчев сгладил эти программные строки (см.:

Тютчев Ф. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1939. С. 79

и 266).

 

Взгляды эти близки Воейкову и всему кругу группировав-

шихся вокруг Дмитриева литераторов. Не случайно и Воей-

ков, и Раич выступают как переводчики "Георгик" Верги-

лия. Вполне закономерно и "вольтерянство" Воейкова при

его холодном отношении как к Руссо, так и к английскому

предромантизму.

Позиция Воейкова, идейно связанного с прогрессизмом

умеренного просветительства и биографически чуждого пе-

тербургской культуре, проявилась в стихах, посвященных

русским садам. Восторженный отзыв о Петре I прямо отож-

дествляет идеи "сада" и "цивилизации":

Россию превратил в великолепный сад...

Однако Царскому Селу он посвятил лишь несколько хо-

лодных стихов, выражающих скорбь по поводу разграбле-

ния, которому подверглись там сады при Павле I. Видя в

царскосельских садах лишь пример исторического регрес-

са, Воейков с гораздо большим чувством описывает доро-

гое москвичам Кусково. И уж совсем не скрывая привер-

женности групповым интересам, Воейков завершил этот

экскурс восторженным описанием подмосковного Савинского

И. В. Лопухина, которому посвятил вдвое (!) больше сти-

хов, чем всем царскосельским паркам вместе.

Таков был литературный фон, на котором Пушкин созда-

вал свою апологию екатерининских парков в "Воспоминани-

ях в Царском Селе". Стихотворение это во всех отношени-

ях звучит как полемика с Воейковым. Заметная у Жуковс-

кого и Батюшкова (ср. "На развалинах замка в Швеции") и

совершенно чуждая Воейкову тема поэтичности развалин

перерастает у Пушкина-лицеиста в идею истории. Название

"Воспоминания" в этом отношении звучит как программное.

К антитезе: красота Природы - сила Цивилизации подклю-

чается третий смысловой центр - величие Истории. Сад -

образ века. Царское Село - образ восемнадцатого столе-

тия. Полемичным было и обращение не к эпической, а к

лирической - одической по лексике и элегической по мет-

рико-интонационному строю - структуре. Наконец, симво-

лично было и обращение к державинской (а не карамзинс-

ко-дмитриевской) традиции и то, что чтение стихов про-

исходило в присутствии Державина.

В этом отношении примечательно, что процитированное

нами в начале статьи обращение Воейкова к Жуковскому

явно повлияло на творческие раздумия молодого Пушкина.

Воейков предлагал выбор: шутливо-сказочная "древнерусс-

кая" поэма ("Будь наш Виланд, Ариост, Баян") или поэма

описательная. Оба эти пути привлекли внимание Пушкина.

На первый призыв он ответил "Русланом и Людмилой", на

второй - замыслами описательной поэмы о царскосельских

садах, "Кавказом" (ранним вариантом "Кавказского плен-

ника") и замыслом "Тавриды".

В замысле "Кавказа" связь с описательной поэмой

обозначена отчетливо. И этот пласт не был стерт байро-

нической трансформацией сюжета, который лишь наложил

свой узор поверх первоначального грунта. Влияние описа-

тельной поэмы проявилось здесь, в частности, в стремле-

нии к географической и этнографической точности, своего

рода "научности" текста, которому, видимо, предшество-

вали тщательные изучения. Наша привычка видеть в "Кав-

казском пленнике" в первую очередь романтическую поэму

заставляет не замечать проступающую сквозь экзотику

"местного колорита" точность описаний быта и нравов. В

этой связи обычно указывают на отрывок "Но европейца

всё вниманье / Народ сей чудный привлекал". В специаль-

ной литературе отмечалась и этнографическая точность

описаний наряда черкесов, и близость этого описания к

соответствующему месту в "Казаках" Толстого. Хочется

привести еще более выразительный пример. Слова Черке-

шенки:

К моей постеле одинокой

Черкес младой и черноокой

Не крался в тишине ночной... (IV, 104) -

воспринимаются читателем как дань романтизму - кар-

тина ночного свидания любовников, то есть включение ев-

ропейских литературных представлений. На самом деле пе-

ред нами - след изучения Пушкиным своеобразия этничес-

ких обычаев. Пушкинская Черкешенка говорит Пленнику,

что она не замужем. Как отмечал академик А. Н. Весе-

ловский, у кавказских горцев молодой муж со своей женой

"видится тайно ночью; иначе связь нарушена". Стремле-

ние к точности картин ведет к совершенно определенной

традиции, на которую Пушкин в известные моменты созна-

тельно ориентировался.

Тем более поразительно, что именно из лагеря Дмитри-

ева - Воейкова были нанесены молодому Пушкину самые

чувствительные удары. Ядовитая статья Воейкова по пово-

ду "Руслана и Людмилы" была прямо инспирирована Дмитри-

евым, который еще находил, что Воейков чрезмерно "расх-

валил молодого Пушкина" (письмо А. И. Тургенева от 19

сентября 1820 г.). Дело в том, что именно известная

близость позиций Пушкина и Дмитриева - Воейкова обнажа-

ла принципиальное их отличие: Пушкин стремился решать

указанные Воейковым жанровые проблемы не на пути сред-

него, сглаженного стиля, а на прямо противоположной до-

роге - смелых стилевых контрастов, ломки литературных

приличий. В этом отношении "Таврида" Боброва ему оказа-

лась ближе "Садов" Воейкова, несмотря на общую карамзи-

нистскую ориентацию его программы. Утверждение "средне-

го стиля" было для Дмитриева - Воейкова установкой на

принципиальное поэтическое одноголосие. Пушкин уже в

раннем творчестве закладывал основы поэтической полифо-

нии. Именно то, что Пушкин перехватил положительное на-

чало позиции Дмитриева - Воейкова, фактически упраздни-

ло их литературное значение. Появление "Руслана и Люд-

милы" и "Кавказского пленника" означало конец претензий

Дмитриева объединить русскую поэзию вокруг благоприс-

тойно причесанного карамзинизма и в конечном счете ко-

нец литературного значения Дмитриева.

Попытка Воейкова определить пути развития русской

поэзии была кратковременной: утверждение литературной

роли Жуковского, возникновение "Арзамаса" и, в особен-

ности, выход на литературную арену Пушкина фак-

Веселовский А. Н. Собр. соч. СПб., 1913. Т. 2.

Вып. 1: Поэтика сюжетов. С. 31.

 

тически клали конец честолюбивым замыслам Дмитриева.

Характерен устойчивый антагонизм Пушкина к Дмитриеву (и

полемика его по этому вопросу с Вяземским). И настойчи-

вое противопоставление Дмитриева Карамзину-поэту, и

беспрецедентный факт выступления Пушкина в 1827 г. с

печатной пародией на "Апологи" Дмитриева (коллективный,

совместно с Языковым, характер этого выступления лишь

подчеркивал его программный характер) указывают на глу-

боко не случайный характер литературной оппозиции Пуш-

кина вкусам и направлению Дмитриева. Тем более харак-

терно, что, предлагая Вяземскому план объединения всех

прогрессивных сил в литературе, Пушкин в 1824 г. из

тактических соображений согласился выставить имя Дмит-

риева на общем знамени, но требовал (видимо, одно имя

сразу же напоминало ему другое) исключить из группы Во-

ейкова: "Нынешняя наша словесность есть и должна быть

благородно-независима. ...Я бы согласился видеть

Дмитриева в заглавии нашей кучки, а ты уступишь ли мне

моего Катенина? отрекаюсь от Василья Львовича; отре-

чешься ли от Воейкова?" (XIII, 96).

Однако литературная роль Дмитриева уже была сыграна.

Воейков же к этому времени давно подготовил переход в

лагерь "знаменитых друзей".

С русским переводом "Садов" Делиля связан непродол-

жительный, но яркий эпизод в истории поэзии начала XIX

в. Без его учета многое в историческом генезисе поэм

Пушкина остается непонятным, и уже это делает его дос-

тойным внимания в наших глазах.

1987