Глава II

наюсь,— пишет Гермий,— такие превращения возбуждают во мне отвращение. То я бессмертен и радуюсь; то смертен и плачу; то разлагают меня на атомы: я становлюсь водою, становлюсь воздухом, становлюсь огнем. Но вот я уже не воздух и не огонь, меня делают зверем или рыбой. Я ста­новлюсь братом дельфинов. Смотря на себя, я пугаюсь свое­го тела и не знаю, как назвать его; человек ли это, или со­бака, или волк, или бык, или птица, или змея, или дракон, или химера. Во всякого рода зверей превращаюсь я под [пером] тех любителей мудрости: в наземных, водных, ле­тающих, многовидных, диких, домашних, беззвучных, хо­рошо поющих, бессловесных, разумных. Я плаваю, летаю, парю в воздухе, пресмыкаюсь, бегаю, сижу. Является, наконец, Эмпедокл и превращает меня в растение» (Irris. 2). Что путного о мире и богах могут сказать эти философы, сетует Гермий, хотя каждый из них говорит много и доста­точно убедительно. Скажем, по вопросу о начале природы я соглашаюсь, продолжает он, то с Анаксагором, то с Пар-менидом, то с Анаксименом. «Но против этого восстает с грозным видом Эмпедокл и из глубины Этны ⁵⁵ громко восклицает: начало всего — ненависть и любовь (цйлЯб); последняя объединяет, а первая разделяет, и от их борьбы все происходит. По-моему, они сходны между собой и несходны, беспредельны и имеют предел, вечны и времен-ны. Прекрасно, Эмпедокл, иду за тобой до самого огнен­ного кратера. Но на другой стороне стоит Протагор и удер­живает меня, говоря: предел и Mepa(xpioi?) вещей есть че­ловек; что подлежит чувствам, то и является вещами [дей­ствительными], а что не подлежит им, того нет на самом де­ле» (Irris. 4). Я уже увлекаюсь Протагором, но там Фалес предлагает другую истину, Анаксимандр — третью, Пла­тон — четвертую, Аристотель — пятую, и т. д. Вот я уже соглашаюсь с «лучшим из мужей» Эпикуром, но над ним смеется Клеанф, а Карнеад и Клитомах доказывают, что вообще ничто не может быть постигнуто. Но если это так, то философия не обладает никаким знанием вещей, а лишь гоняется за их тенью (Irris. 7). Но вот есть другие филосо­фы, которые передают свое учение как таинство. Это Пифа­гор и его последователи. Послушаем их. «Начало всего,— учат они,— единица; из ее модификаций (фщн учзмЬфщн) и из чисел происходят стихии. Число же, форма и мера стихий таковы: огонь составляется из двадцати четырех прямо-

культурология ранней патристики

83

угольных треугольников и заключается в четырех равных сторонах. Каждая равная сторона состоит из шести тре­угольников, так что он уподобляется пирамиде. Воздух состоит из сорока восьми [прямых] треугольников и зак­лючается в восьми равных сторонах; он подобен октаэдру, который содержит восемь равносторонних треугольников, из которых каждый разделяется на шесть прямых углов, так что всего образуется сорок восемь углов. Вода состоит из ста двадцати [треугольников], и сравнивают ее с икоса­эдром, содержащим сто двадцать равных и равносторонних треугольников... Эфир составляется из двенадцати равно­сторонних пятиугольников и подобен додекаэдру. Земля состоит из сорока восьми треугольников и заключается в шести равносторонних четырехугольниках и имеет вид куба; ибо куб состоит из шести четырехугольников, каж­дый из которых имеет четыре треугольника, так что всех треугольников получается двадцать четыре» (8). Мы при­вели эту длинную цитату, чтобы показать большую осве­домленность ранних христианских писателей в античной философии. Даже тайное математически-геометрическое учение пифагорейцев о мире было им хорошо известно. Многие элементы этого учения использовали впоследствии в своих теориях средневековые мыслители. Апологеты же относились к ним весьма скептически. «Так измеряет мир Пифагор,— продолжает Гермий,— я, снова вдохновлен­ный, оставляю дом, отечество, жену, детей и, ни о чем бо­лее не заботясь, возношусь в самый эфир и, взяв у Пифа­гора мерку, начинаю мерить огонь» (9). Далее он с иронией описывает, как он измеряет и исчисляет все вещества в ми­ре; опираясь на советы Эпикура, он пересчитывает атомы во всем бесчисленном множестве космических миров и по­казывает, что все это глубоко бессмысленно. Его вывод с первых попытках математического подхода к мирозда­нию весьма категоричен: «Все это мрак неведения, черная ложь, бесконечное заблуждение, бесцельные домыслы, ' непроницаемое незнание» (10). А все философские учения, вместе взятые, как противоречащие друг другу, теряющие­ся в догадках и заблуждениях, не ведущие ни к какой ра­зумной истине, достойны только осмеяния.

Конечно, далеко не все апологеты последовательно вы­ступали против всей античной философии. Едины они бы­ли только в том, что эта философия во всех ее школах и те-

84