Глава XI радость и ненависть Отцовство

Трудно представить более счастливого человека, чем Хидэёси, узнавший о рождении маленького Хирои-мару, который получит в отрочестве имя Хидэёри. Все надежды, которые он некогда возлагал на бедного Цурумацу, возро­дились и удесятерились. К этому добавлялись страстная любовь, растроганность, ослепление чудом, полностью выходившим за пределы представлений и взглядов по­литика. С того дня ребенок, казалось, стал средоточием всей жизни Хидэёси. Это постоянная тема его писем, в которых выражаются его радости и тревоги: он сожале­ет о молодости Ёдо-гими, которую находит недостаточно внимательной и к которой он теряет интерес, целиком от­даваясь любви к ребенку.

Повторяю: ...не могу выразить, насколько одиноким я чувствую себя вдали от Хидэёри и до какой степени не в состоянии одолеть свою печаль. Еще раз повторяю: строго приказывайте своим людям принимать предо­сторожности от пожара. Каждой ночью посылайте их проверять комнаты по два-три раза. Вы должны быть бдительной (Письмо к Ёдо-гими, 8 декабря 1597 г.) (Boscaro. Р. 73.).

Ёдо-гими получала больше почестей и знаков внима­ния, чем когда-либо, однако они были адресованы не ей как таковой, а матери Хидэёри. Хидэёси страшился смер­ти, которая в тысяче образов рыщет вокруг маленьких де­тей — он узнал об этом на горьком опыте. С этого дня он уже никогда не покинет Центральную Японию, слишком беспокоясь об этом сыне и предпочитая жить рядом с ним и показывать его гостям. Он писал ему с серьезностью и нежностью, как очень дорогому другу, — ребенку, кото­рый еще был всего лишь младенцем:

Вы быстро написали мне, и я очень счастлив; на­деюсь, у меня будет свободное время и я вернусь скоро. Поскольку Вы очень любите маски, я послал их разы­скивать, даже в Китай, чтобы преподнести Вам (Пись­мо к сыну, 1594 или 1595 г.) (Boscaro. Р. 70.)

Или же:

Я очень счастлив, что Вы мне написали. Из-за ра­боты здесь, как я Вам говорил во вчерашнем письме, я не отправил Вам ни единого слова, хотя очень хотел. Я вернусь совсем скоро, в конце года, и поцелую Вас в уста. Больше никто, кроме меня, не должен целовать Ваши уста, даже немного. Я представляю, как Вы ста­новитесь все красивей.

Папа

Повторяю: я едва могу выразить свою любовь к Вам; я вернусь очень скоро, в юнце года, чтобы говорить с Вами. Я намеревался написать также Вашей маме, и, надеюсь, она поймет [что у меня не было времени для этого]... (2 декабря 1597 г.) (Вохсаго. Р. 72.)

Это новое, неожиданное отцовство тем не менее пара­доксальным образом осложняло восстановление порядка. Во что превращался в этой ситуации Хидэцугу, приемный сын? И каким будет место юного сына по крови по отношению к законному наследнику? Было общеизвест­но, что Хидэёси питает к приемному сыну и племяннику лишь ограниченное доверие, упрекая его, в частности, за то, что тот имел бледный вид по сравнению с Токугава Иэясу в сражении при Нагакутэ (1584), имевшем печальный исход.

Но Хидэцугу, на которого выбор пал только как на старшего из племянников, тем не менее оставался обла­дателем должности кампаку, которую у него нельзя было отобрать без весомой причины.

Некоторые документы и рассказы того времени при­водят вероятное решение: Хидэцугу мог бы выдать дочь за этого ребенка, в свою очередь сделав его наследником, а позже передав ему свой титул кампаку. Однако подоб­ные варианты не удовлетворяли Хидэёси и его горячий отцовский пыл.

Тем более что о своеобразной фигуре его племянника ходили странные слухи: в обществе, далеко не склонном к чрезмерной чувствительности, он выделялся жесто­костью, нездоровым пристрастием к смертным казням, в которых с удовольствием участвовал, вопреки всем обычаям; говорили также, что он любит упражняться в стрельбе — из лука или мушкета, — делая мишеня­ми крестьян, трудящихся на своих полях; другие, еще более постыдные, если это было возможно, слухи наме­кали на его склонность к садизму, на безумие, которое его охватывало при виде крови. И в довершение всего шпионы сообщали, что после рождения Хидэёри он по­стоянно усиливает свою охрану, не жалея средств. Вско­ре поползли и подозрения в измене: Хидэцугу, которому Хидэёси никогда не доверял ничего по-настоящему от­ветственного, начал добиваться прямого ленного подчи­нения вассалов тайко. Благовидный предлог или реаль­ные опасения — неважно, но Хидэёси использовал это как повод для молниеносной акции: Хидэцугу должен исчезнуть.

Для этого существовали только два средства: из­гнание — но оно допускало любые заговоры и любые надежды, — и смерть. Осторожность или гуманность? Хидэёси начал с изгнания. Он вручил Хидэцугу, обви­ненному в измене, приказ удалиться на гору Коя, в монастырь Сэйгандзи; фактически это было не постриже­ние в монахи, а интернирование, и представители тайко допросили там обвиняемого, попытавшись добиться у него признаний в его замыслах и имен феодалов, состо­ящих с ним в заговоре. Этот этап быстро закончился, и очень скоро перешли ко второму варианту. В августе 1596 г. батальон (10 тысяч человек?) окружил храм и предъявил Хидэцугу приказ Хидэёси: в кратчайший срок покончить с собой. Так умер приемный сын, ко­торый, конечно, не обладал талантами, необходимыми для его должности, и к тому же был неудачником — а для вождя это приговор.

Маленький Хидэёри остался единственным и за­конным наследником Хидэёси: позиция ненадежная — вспомним историю самого Хидэёси, оттеснившего сы­новей своего господина Нобунага! — но тем не менее многообещающая, при условии, что его отец проживет еще достаточно долго или, в случае скорой смерти тайко, нынешнее феодальное равновесие при всей своей хруп­кости не изменится: коль скоро никто не был сильнее других, все даймё были заинтересованы сохранять в не­прикосновенности власть сына Хидэёси как высшей ин­станции. Эти факторы в сочетании с репутацией, которая никогда не была безупречной, объясняют, почему бедный Хидэцугу мог покинуть сцену — политическую и челове­ческую,— не вызвав ни Сожалений, ни восстания.

Еще более ужасным, хотя и соответствующим той же логике, выглядит истребление его клана: постыдная рас­права в месте, предназначенном для уголовников, с его тремя сыновьями — старшему из которых едва испол­нилось двенадцать лет, — с его супругой, дочерьми и их служанками, в целом с четырьмя десятками человек, не повинных ни в чем. И этим Хидэёси еще не удовлетво­рился: он велел бросить останки замученных в обычную яму с надписью «Могила предателей». По удачном завершении этой операции он вернулся к своему благоче­стивому плану, обнародованному несколько лет назад, — строительству в Киото нового храма, куда можно было бы поместить гигантскую статую Будды. Кровавое ис­ступление и политическая религиозность порой неплохо сочетаются...

Так родились храм Хокодзи — знаменитая подвиж­ная стена которого сегодня сохраняется в храме Тисяку-ин в Киото — и его главная статуя высотой 19 м, из ла­кированного дерева и с металлическим каркасом. В то же время вознесся и последний по дате из замков Хи­дэёси — замок Фусими, который был прекрасней всех. Само место его постройки, как и постройки замка Оса­ка, было историческим: его возвели на холме к югу от Киото, где находилась могила императора Камму (781-805), основателя столицы. С тех пор эти места облюбо­вали аристократы для своих резиденций. Когда в 1591 г. Хидэёси отдавал указание о начале строительства, он имел в виду скорее скромное жилище — во всяком слу­чае, по меркам тайко, — расположенное в более прият­ном месте, чем его замок Осака, и служащее разумной компенсацией дворца Дзюракутэй, отданного Хидэцу­гу. Если смерть Хидэцугу не вернула Дзюракутэя — ко­торый Хидэёси в приступе разрушительного бешенства велел снести, оставив лишь несколько павильонов, пе­ренесенных в Фусими; — то рождение Хидэёри потре­бовало нового подхода, и родилось это огромное здание с одиннадцатью окружными стенами, увенчанное пя­тиэтажным донжоном и включающее в свой состав, как и замок Нагоя в Карацу, Ямадзато — деревню увеселе­ния и искусств. Хидэёси мог принимать здесь сына — которому оставил цитадель в Осаке, — и даже, если его надежды найдут воплощение, послов китайского импе­ратора, которых следовало поразить: ибо внешний мир опять стучался в двери.