22 Февраля 1892 г.

Сегодня был у нас граф Лев Николаевич и привез с собой художника Илью Ефимовича Репина, картины которого теперь в числе 180 выставлены в Москве¹¹⁷ и привлекают многочисленную публику; многие из них уже раскуплены, в том числе портрет графа Л. Н. Толстого, пишущего у стола в своем кабинете в Ясной Поляне; картина небольшого размера, продана Стахавичу за 1 500 р. сер.¹¹⁸ Репин теперь в большой славе как портретист: большая же его картина «Запорожцы»

407

— явление замечательное в области искусства. По словам его, она задумана им и начата уже десять лет тому назад. Он ездил на юг России, в Киев, посетил все места, где была Сечь запорожцев и писал сам массу этюдов со всех ему попадавшихся лиц и костюмов, подходящих к типам, нужным ему для верности композиции.

— Я слышал, — сказал мне Репин, — что и вы рисуете.

— Я жалкий акварелист, — ответила я.

— Прошу вас, покажите мне что-нибудь вашей работы.

Я пошла разыскивать то, что у меня осталось, портреты моих детей; когда я вернулась, застала Репина перед моим портретом Михаила Семеновича Щепкина, который украшает стену классной комнаты моих внуков. Он его хвалил.

— Вам посчастливилось Щепкина срисовать с натуры, а мне пришлось его писать с фотографии, — заметил Репин.

Он стал разглядывать принесенные мной акварели.

— Глаза ваших портретов — живые! — повторял он несколько раз. — И постановка, смотрите, как хороша! Кисть вольная, широкая.

Похвала великого художника доставила мне немалое удовольствие. Более всех хвалил он три портрета моего старшего сына в разном возрасте: одиннадцати, четырнадцати и двадцати лет.

— Настоящий итальянец, — сказал он, — что за глаза! и живые!

Еще хвалил два портрета старшей дочери. Я показала ему копию, которую сделала на-днях со старинного портрета моей матери 1815 года.

— Рисунок рук, — говорю, — тут плох, но в копии изменить его не могла, тут уж не моя вина.

— Да, — сказал Репин, — руки чересчур малы. Вот посмотрите ваш рисунок! — и он указал на портрет моей девятилетней дочери¹¹⁹.

— Видите. Вот у вас рука совершенно правильна.

Перешел в нашу столовую, где граф ел блины. Репин от завтрака отказался, но стал рассматривать акварели, украшающие стены.

— Чьи эти рисунки? — спросил он.

— Мои.

Ему понравились два pendants — белокурая крестьянская девушка и цыганка с ребенком на руках. Особенно любовался он почему-то крестьянкой.

— Это какой наряд?

— Тульский.

— Что это за странные серьги?

— Это не серьги, а гусиный пух, который они к серьгам привешивают.

— И мокрое белье несет она на коромысле! И как у вас везде руки хорошо сделаны! замечательно!

— Я ходила в школу живописи и ваяния, делала там этюды с рук.

— А! вот оно что!

— За эти два pendants я из Академии получила аттестат художника.

— Вижу, что засвидетельствованы ваши рисунки Рапусом, другом Иванова; они были в переписке; эта переписка теперь напечатана. Когда он свидетельствовал ваши рисунки, он, вероятно, уже был пожилым человеком.

Потом перешли мы все в кабинет зятя — Мордвинова: там висят пейзажи масляными красками, работы старшего его брата Евгения

408

Николаевича Мордвинова¹²⁰. Репин хвалил тот, что представляет подмосковный вид — воду и деревянный около нее забор.

Все уселись, и разговор с графом перешел на злобу дня. Граф Лев Николаевич говорил о том, что задуманные общественные работы не привились к здешним крестьянам: три артели, отправившиеся в рязанские казенные леса на рубку и пилку, тотчас вернулись, предпочитая сидеть дома и кормиться даровым хлебом.

— Если б они действительно голодали, — заметил граф, — то были бы рады всякой, даже плохо оплаченной работе, но их кормят, они и сидят дома, сложа руки.

На эту очевидную истину никто не возражал.

Наш земский врач Н. Е. Богоявленский ездил по эпидемиям, заразился сыпным тифом: жена его в отчаянии. Четверых его детей с тёткой перевезли в имение и дом Философовых.

Граф Лев Николаевич знал Богоявленского с самой гимназической скамьи, когда он был репетитором его сыновей. Пренебрегая опасностью заразиться, граф навещает больного, сидит около его кровати.

— Как жаль Николая Ефимовича! — говорит дочь моя графу. — И его жаль, и жену его жаль. Какое несчастье для семьи, если он умрет.

— Ну что ж? — ответил граф. — Если и умрет Богоявленский, большого несчастья в этом не вижу. Ему лучше от этого будет.

— А дети?

— Детей кто-нибудь призреет.

Такого слишком высоко-религиозного воззрения мы не в состоянии разделить.