29 Декабря 1891 г.

До сего числа граф и дочери его открыли в Епифанском и Ефремовском уездах, Тульской губернии, и в Данковском, Рязанской губернии, до 70 даровых столовых. По расчету, сделанному еще сыном моим Иваном Ивановичем Раевским и подтвержденному опытом самих Толстых, каждая единица, едок, стоит им в месяц от 1 руб. 30 коп. до 1 руб. 50 коп. каждый, и, считая таким образом, каждая, доведенная до будущего июля месяца столовая будет стоить 500 рублей серебром, следовательно, все 70—35 000 руб. сер., не считая того, что раздают мукой, платьем и проч.

Деньги деньгами, но чем оценить труды маститого, многоуважаемого писателя и молодых дочерей его, оставивших в Москве просторный, покойный дом свой, чтоб кое-как приютиться в степи, среди грубого народа, ради подачи помощи нуждающимся, голодающим? — Какую стяжают они награду за свое самопожертвование? Благодарность тех, кого облагодетельствовали? Почет всех свидетелей их трудов? — Как бы не так! — Повсюду неудовольствие, брань, конечно, заочная, и гнуснейшая клевета! Богатые и достаточные крестьяне завидуют нищим, которых они кормят, стараются втираться в даровые столовые и, когда, узнав о их хитрости и обмане, им отказывают, тогда они злятся, бранят графа и его дочерей, распускают о них разные клеветы. Позор на человечество!

Не одни грубые крестьяне, но пастыри церкви, священники, которым следовало бы лучше понимать сподвижничество всей семьи графов Толстых, не устыдились потворствовать этим клеветам! Отец⁷¹ настоятель храма села Орловки отправился в соседние сёла и стал уговаривать всех священников следить за поведением (?!) графа, уверя их, что он пропагандирует какую-то свою, вредную секту. С этим прибыл он и к настоятелю церкви села Огарева⁷⁴ и стал ему поносить графа. Священник огаревский — почтенный старичок, простой и набожный.

— Что вы мне говорите о Толстом? — ответил он. — Никакого Толстого я не знаю и впервой о нем слышу!

С тем и отпустил непрошенного доносчика.

Между тем, клевета орловского священника, перенесенная им же к преосвященному Никандру, архиепископу тульскому и белевскому, принесла свои плоды. Явились в Епифанский уезд присланные от архиерея два следователя: благочинный и священник для исследования поведения графа Льва Николаевича Толстого!!!

Сын мой Дмитрий Раевский⁷³, предводитель дворянства Епифанского уезда, узнав о прибытии этих следователей в село Никитское, позвал их к себе и удостоверял их, что граф Толстой не пропагандирует никакой секты, а занимается только тем, что кормит голодных и нуждающихся, устраивая бесплатные столовые для детей, стариков, старух и вообще всех, кому недостаточно хлеба, раздаваемого земством.

— А школа сельская? — спросили следователи.

— В школе сельца Бегичевки, — продолжал Дмитрий, — занимался не граф; он даже в нее не ходил, а преподавала там племянница его Вера Александровна Кузминская, потому что крестьянам нечем было платить учителю; занималась она там только несколько дней, а теперь граф на свой счет выписал прежнего преподавателя и платит ему из своего кармана; следует его благодарить за это благодеяние учащимся ребятам.

388

Однако ж, курьезные следователи этим не довольствовались, отправились делать экзамен школьникам в Бегичевке. Оказалось, что всё взведенное на графа Толстого обвинение — чистая ложь. Школьники поют молитвы перед началом и после окончания учения, знают наизусть молитвы, требуемые по программе, а в законе божьем сделали значительные успехи.

Следователи уехали обратно в Тулу. Неужели клеветнику не будет выговора?

Не унялась клевета: подражая орловскому, стал ее распускать о. Василий Алексеевич Милованов⁷⁴, священник села Никитского; она принесла пагубные и опасные плоды. Крестьяне им поверили, как вообще верят всяким нелепостям, а разуверить их нет возможности.

— Разве господа скажут нам правду? — вот их всегдашний припев.

А то, что расскажет им прохожий солдат или полупьяная побирушка, то считают неоспоримой истиной. Вот то, что мы сами слышали, и точно то же рассказала нам Варвара Федоровна Ошанина, которой имение в двадцати верстах от нашего хутора.

— Мужики, — говорит она, — между собой толкуют: «Какой это граф? — одет по-мужицки, ходит по избам, никакая стыдь его не берет! всё пешком, аль верхом в метель, вьюгу, везде рыщет! Это не человек, это — антихрист! откуда такая в нем сила? Махнет одной рукой — деньги ему сыпятся! другой махнет — вагон с хлебом сам к нему катится! Нам его хлеба-то чертовского даже боязно есть-то!

Вот благодарность за неслыханные благодеяния! за прокормление целого края! Нас страх берет за графа. — Знают, почитают его имя во Франции, где зовут его не иначе как: «l’apôtre de Toula»*, в Англии, в Америке, а здесь грубые дикари, того гляди, убьют его, обзывая антихристом... А знают ли они, что этот воображаемый ими антихрист постоянно носит в одном из глубоких карманов суконной серой блузы, всегдашней его одежды, евангелие, листы которого почти истерты от частого перелистывания, а ночью эта книга покоится на столике у его изголовья**.

Как предупредить несчастье? — сказать графу? — он с презрением отнесется к этим слухам, считая их вздорными сплетнями, или скажет: «Что ж, если убьют меня, это, верно, так и следовало быть».

25 декабря пробыл у нас граф Толстой часа три, много толковал с Николаем Авенировичем Мартыновым***⁷⁶ о покупке льна, который крестьянки разбирают нарасхват. Много говорили и о том, как бы прокормить крестьянских лошадей до весны.

Граф предлагал закупить прошлогодней соломы, свести в одно помещение несколько сот лошадей и кормить их там этой соломой, посыпая ее толчеными жмыхами; а если нанять помещение вблизи винокуренного завода, то поливать солому бардой.

— Позвольте мне заметить, — возразила я, — что по опыту знаю, что горячая барда, поливаемая на корм в холодном помещении, развивает в лошадях чахотку.

389

Граф Толстой сообщал, что на Кавказе куплено 30 000 десятин лугов и предлагают отправить туда на прокорм крестьянских лошадей.

— Пока об этом пойдет переписка, — заметил зять мой И. Н. Мордвинов, — да соберут лошадей, дело затянется до февраля месяца, а в половине марта уже понадобятся лошади для пахоты, тут у нас самый овсяный сев. Когда же лошади вернутся? и что будет стоить провоз туда и обратно? К тому же вряд ли доверят крестьяне своих коней чужим людям; скорей извернутся здесь их кой-как прокормить. У того мужика, у кого в нынешнем году лошадь не продана, тот состоятелен, а у бедняков она продана или зарезана.

— Но ведь лошадь прокормить до уборки хлеба будет стоить мужику более 20 рублей сер., — сказал граф. — Мы же прокормим его лошадь до весны — до жива, а не до жира.

— Чем же мужик ее поправит весной, чтоб она годилась для работы? — возразил Мордвинов. — Как он ее впряжет в соху, выведет на пашню — она у него падет.

Толковали долго, но так и не столковались.

— Вышел сборник в пользу голодающих, обещали мне его прислать. Там две мои статьи⁷⁸, — сказал граф Толстой.

— Зачем не напечатали вы их в «Русских Ведомостях»? — спросила Екатерина Васильевна Степанова*. Лучше бы было, если б они раньше появились.

— Их завербовали издатели в свой сборник, — заметил Мартынов, — конечно, из своей выгоды.

— И тянули этот сборник непозволительно долгое время, — прибавил Лев Николаевич.

— На-днях, — сказал граф, — явились ко мне два гвардейских офицера; знаете, из таких, что признают голод только под видом корчи у умирающих или неизлечимой опухоли во всем теле от вредных суррогатов в пище. Если же этих признаков нет, значит, и голода нет. Наша же задача та, чтоб по возможности предупредить корчи и неизлечимую опухоль. Этого они понять не могут.