29 Декабря, 10 часов вечера

Хочу записать здесь нечто о замечательной личности — Матвее Николаевиче Чистякове, одном из друзей и приверженцев графа Льва Николаевича Толстого.

Вечером 8 декабря дочь Маргарита Мордвинова, нервно расстроенная со смерти брата, ушла к себе наверх и легла отдохнуть. Я спать не могла и осталась в кабинете зятя с ним и с Матвеем Николаевичем, которого граф, вызванный графиней в Москву и уехав туда с дочерьми, уполномочил без себя заняться здесь открытыми им даровыми столовыми. Разговор переходил от одного предмета к другому. Чистяков во всем высказывал здравый смысл и начитанность. Наконец, Мордвинов обратился к нему с вопросом:

— Ваши познания, Матвей Николаевич, так глубоки и по таким разнообразным предметам... Скажите, прошу вас, где вы учились?

— Нигде, — простодушно ответил Чистяков.

— Как? Нигде? — воскликнули мы оба.

390

— Так, нигде. Я — сын крестьянина; дед мой был волостным старшиной, отец — бурмистром. То что знаю, тому сам обучился.

— Вы — замечательный человек! — сказал зять.

Молча смотрела я на Чистякова, с удивлением; скажу ли — с благоговением?

— Положительного места жительства я никогда не имел, — продолжал Чистяков. — В продолжение шести лет вел я все дела одного из братьев Серебряковых⁸⁰: знаете, этих Серебряковых, у которых на Урале золотые прииски. Старший из братьев, миллионер, имел свои пароходы на Северном океане, где вместе с Нордшильдом⁸¹ снаряжал экспедиции, разыскивающие себе путь среди северных ледников. У обоих братьев были свои поверенные в Японии, в Китае. Я же занимался делами меньшего брата на Урале, на Кавказе, в Самарской губернии.

— При вашей любви к передвижению, не захотели вы побывать в Японии, в Китае?

— К сожалению, не знаю иностранных языков, — тряхнул головой Матвей Николаевич. — А знаете? без английского языка туда и сунуться нельзя! Пробовал я учиться и по-французски и по-английски, да не даются мне языки. Дела же было через голову. Мой Серебряков разделился с братом, оставил ему золотые прииски и взял себе капитал; задумал основать в Самарской губернии земледельческую техническую школу со всеми новейшими изобретениями. Замысел грандиозный. Приобрел несколько десятков тысяч десятин земли, воздвиг целый посёлок и несколько отдельных хуторов. Строения все великолепные, всё камень, кирпич и железо. Главный посёлок был целым городом. Одно здание для школы стоило миллион. Земледельческие орудия выписывались все из Англии, стоили они двести тысяч, а может быть, и более. Кругом строились хутора — все здания каменные, железом крытые. Дома для рабочих — удобные, всё на широкую ногу. И всем этим я заведывал. Архитекторы, инженеры, техники все были под моим ведомством.

— Как у вас дело шло?

— Во всем отлично, но с работниками — отвратительно.

— Почему?

— У нас рабочие — всё больше были хохлы. Они до того упрямые, закоснелые в своем невежестве, что ничего с ними не поделаешь! Например, привезут новую машину из Англии, положим, хоть самое простое орудие, — плуг трех-четырех лемешный. Призовешь вечером старосту.

Тут Чистяков вскочил и вытянулся у притолоки кабинета.

— Вот так у притолоки вытянется, глаза в потолок уставит... Вот так.

Чистяков уставил глаза в потолок и скорчил глупейшую физиономию.

— Вот и толкуешь ему часа два, в чем состоит польза нового плуга, как с ним обращаться, сколько следует в него впрягать волов. У нас там на юге всё на волах работают. Наконец, спросишь: «Понял ты меня?»

— Как же, понял, Матвей Миколаич.

— Ну, так сберу завтра плуг, покажу на пашне, как им орудовать, а ты смотри, чтоб работник по моему приказу всё исполнял.

Староста в затылке чешет.

— Так-то так, Матвей Миколаич...

— Ну, что ж?

391

— Как вашей милости будет угодно, а по нашему сохой бы лучше...

Тут Чистяков взмахнул руками, отскочил от притолоки, сделал несколько шагов и уселся на прежнее место в кресло.

— Ну что ж прикажете с ними делать? Например, косилки выписали — траву, жнеи — пшеницу что ли, овес косить. Земля — новь, попадаются на лугах, на пашне кое-где кустик, либо пень, что не успели еще с корнем выкопать. Наладишь им косилку, либо жнею и говоришь работнику: «Ты смотри, если пень или куст попадется, ты объезжай его, не то поломаешь косилку. Понимаешь?»

— Слушаю-с.

— У меня же дел пропасть, не за каждой же жнеей или косилкой мне самому по полю ходить? Садится хохол на косилку и через пол-часа задремлет, качается с боку на бок, не видит, куда волы идут. А тут пень или куст на поле, хохол спит, косилка зацепит за пень или куст, хохол летит кувырком — косилка вдребезги! Все машины нам исковеркали. Поверьте! — целый сарай этими ломаными машинами завалили.

— Сколько у вас было рабочих волов?

— Тысячи полторы было. Который вол слишком стар становится, либо плохо в упряжи ходит, того продаем, а молодых покупаем, выезжаем.

— Где ж вам всякого вола знать, каков он?

— О! на это хохлы молодцы. Один у меня особенно был на то хорош. Возьму его, бывало, с собой на какой хутор, а хуторов много у нас было настроено. Поеду с ним в луга, где волы пасутся, и спрашиваю: «Ну, смотри, какой из них годен аль нет?»

— А хохол: «Вот эфтот, Пестряк, плох — не годится. А тот, Матвей Миколав, ничего — хорош еще».

— Как? — говорю, — что за Матвей Миколав?

Хохол ощеряется: «Да так, у него кличка такая, Матвей Миколавом зовут. А тот вон — Серебряков, бурый-то, уж стар становится».

— И у каждого вола у него была своя кличка, и каждого он по имени знал. Курьез!

— Что ж? как пошли у вас дела со школой?

Он рукой махнул.

— Куда тебе! Не поладил Серебряков с губернатором. Что у них там вышло, право, не знаю. Только губернатор тайком на него донес в Петербург, видите, что у нас будто бы тут в заведении социалисты пригреваются... А всё вздор! и в помине их не было! Ну, и запретили земледельческую школу — и всё прахом пошло... Серебряков всё бросил: с горя всё продал за бесценок; положил туда миллионы и душу свою в придачу... За всё взял, кажется, сто тысяч и уехал, разорившись до тла.

— Сколько вы у него получали гонорара?

— Семь тысяч в год.

— Сколотили ли вы хоть себе что-нибудь на черный день?

— Почти ничего; тысячи полторы осталось.

— Как же так?

— Видите, я деньгами не интересуюсь. Был у меня слуга, хохол, честный. Я ему давал деньги, он мне закупал всё, что мне нужно было. Счетов своих я никогда не сводил. Потом, когда я ездил по делам с самим Серебряковым, он спросит:

— Сколько вам нужно в день проездных?

— Всё равно, говорю.

392

— Шесть рублей, довольно?

— Довольно.

— А ездил я с ним всегда вместе, значит, по железным дорогам все в первом классе; в Петербурге стою там же, где он, значит, он у Демута⁸², я у Демута, чтобы быть под рукой. Что ж это стоит? А разъезды, извозчики и проч. Не шестью рублями это пахло. Я свои и тратил.

— Что ж вы ему не говорили?

— К чему? На что мне деньги? Я — один, проживу и без денег. Когда делов у Серебрякова не было больше, вижу — я ему не нужен, не к чему ему меня держать, только лишний ему расход, — я откланялся. — Тут услыхал я, что Чертков живет в духе Льва Николаевича; отдал вею землю свою крестьянам, а они подарили ему клочок земли. Он выстроил там себе избу и живет в ней, сам пашет и живет по-мужицки. Я — к нему, стал помогать ему, по округу народу помощь какую подавать; да отбили мужики у меня охоту с ними возиться: такое низкопоклонство, столько подлости, лести, хитрости и обмана на каждом шагу... Опротивели они мне. Долго не выдержал. Притом хотелось на месте пожить, поуспокоиться. — Взял в Воронежской губернии 175 десятин на аренду. Кстати вблизи живет мне друг-приятель — Эртель⁸³, держит также там аренду. Превосходный человек, мы друг другу сочувствуем.

— Тот ли Эртель, говорю, — писатель?

— Он самый. Вот я и поселился близ него. Народ там хороший, честный, т. е. крестьяне. Я им даю часть земли внаймы, они мне за нее отрабатывают, никогда никаких письменных условий с ними не делаю. Слову моему они верят, а я ихнему. — Когда я узнал, что Лев Николаевич приехал сюда, то захотел его повидать и посмотреть, как он действует. Теперь, пока он в Москве, я за него отрабатываю, а когда он вернется, я уеду на свой хутор.

— Останьтесь еще здесь!

— Не могу, у меня там дело есть неотложное. С Эртелем хотим и там столовые открывать. Ведь и в Воронежской губернии такой же голод, как и здесь.

Рассказывал мне Чистяков также про отшельника, которого он видел в Саратовской губернии.

— Услыхал я про этого отшельника в одном из сел, верстах в 25—30 от Саратова: мне захотелось его повидать. Этот отшельник был богатым крестьянином, жил хорошо, но захотел удалиться от мира и верстах в трех от родного своего селения стал рыть себе в горе пещеру. Я туда отправился. Подходя к горе, я увидал высокого, худого, бледного, но крепкого, мужественного еще старика лет шестидесяти; длинная белая борода, длинные белые волоса придавали величественный вид кроткому, спокойному выражению его лица. Он заступом копал землю в небольшом садике, окружающем его пещеру. Тихо и спокойно приветствовал он меня. Я стал любоваться его садом; всё там было чисто, в порядке, кусты окопаны, кой-где виднелись и цветы.

— Сами вы это всё засадили? — опросил я.

— Сам. Вот кусты малины, вот всякая смородина. Ягоды поспевают: я их иногда ем. Прилетают и птички небесные, клюют их. Ведь и они тварь божия, и ей надо питаться.

Я попросил позволения посмотреть его обитель. Он повел меня сначала в длинный, узкий коридор, вырытый в горе; в конце коридора была небольшая, пошире его, комната; на земле послана грубая его постель и стоял глиняный кувшин с водой, единственный напиток

393

отшельника: он ее черпал из колодца, находящегося у подножья горы. За этой комнатой опять длился узкий проход, а за ним опять вроде небольшой комнаты, освещенной лампадкой: посреди ее стоял деревянный крест, ножкой врытый в землю — то была молельня старика.

— Сами вы всё это вырыли?

— Сам.

— Чем же он питается? — спросила я.

— Хлеб ему носят родственники из села, но не каждый день Я выразил ему свое удивление насчет скромного его питания.

— Вы видите, — сказал он, — я, благодаря бога, здоров, могу и руками трудиться, и молиться всевышнему богу нашему.

———

— В Самаре же, — рассказывал Чистяков, — есть какая-то секта, совершенно особливая. Главная ей руководительница девяностолетняя старуха. Она с давних пор стала всем проповедывать умеренность, чистоту нравов, честность, воздержание от вина, любовь к богу и к ближнему, несопротивление злу. Сначала у нее было мало последователей, а теперь их насчитывается до пяти тысяч человек. Было время, когда начальство вообразило, что эта секта из зловредных, старуху схватили, в тюрьме держали. Она же преследование сносила покорно, и слава ее еще более распространилась. Наконец, начальство удостоверилось, что ничего в ее учении нет дурного, ни противного православию: старуху выпустили на свободу.

— К этой секте примкнул некий богатый человек, кулак и мироед, наживший капитал тем, что обманывал и обирал народ. Теперь же он совершенно изменился. Сын же его отказывается следовать его учению: он женат и живет своим домом. Я знал старика давно: услыхав об этом курьезе, я зашел к нему из любопытства; перемена в нем меня поразила. — При мне, пока мы разговаривали, прибежал его внученок, стал к деду приставать, надоедать ему, даже ухватил его за седую бороду. Старик тихонько высвободил ее из рук мальчика и с кротостью убедил его удалиться.

— В прежнее время, — обратился ко мне старик, — я бы его за ухо, да за дверь швырнул, а теперь — нет! совсем не то.

Я слышал, что прежний мироед теперь не только не грабит, но раздает милостыню нуждающимся.

— Это не та ли самая секта, — спросила я, — о которой говорил мне Лев Николаевич? — в Нижегородской она губернии?

— Нет; вовсе не та. Та секта мне не так нравится, потому что те сектанты много хлопочут о наживе. А эти вовсе нет. Они помогают друг другу, это правда, нищих между ними нет, но нет и богатых.

— Ходят они в нашу церковь?

— Ходят, как же: венчаются в церкви и детей крестят. — В условленные же дни собираются они в частных домах и все вместе молятся; а председательница их, старушка, проповедует им в этих собраниях.

— Школы у них есть?

— Есть, но народ мало грамотен. Я испросил позволение притти на их собрание и стал им читать евангелие, выбирая места доступные их пониманию. Они, не спуская с меня глаз, слушали с величайшим вниманием, более чем с удовольствием, и очень жалели о том, что некому чаще им читать такие хорошие поучения.

394

С Чистяковым засиделись мы почти до полуночи; вдруг слышим звон ямских колокольчиков.

— Кто же к нам так поздно жалует? — сказали мы. — Не здешний, вероятно.

В передней раздались шаги. Зять вышел посмотреть на ночного посетителя. Слышим, раскланивается, как с незнакомым.

Возвращается через несколько минут в кабинет в сопровождении высокого, красивого, черноволосого, молодого человека, который рекомендуется:

— Mister Braley, из Лондона.

Англичанин! говорящий по-русски безо всякого акцента. Вот чудо!

Объясняет, что прислан с целью объездить все страдающие от голода губернии, чтоб удостовериться, справедливы ли слухи, дошедшие до Англии о нуждающемся русском населении. Говорит, что до Скопина доехал по железной дороге, а оттуда просёлком на ямщике; заходил в крестьянские избы; разыскивая себе сносного ночлега, заехал к г-же Медведевой, скопинской помещице: там его не приняли. Тогда ямщик довез его до князя Михаила Владимировича Долгорукова⁸⁴, данковского земского начальника. Тут Бролей провел ночь, а Долгорукий дал ему письмо к И. Н. Мордвинову. С этим рекомендательным письмом он к нам и явился. Сообщил он, что в Англии уже собрано 60 000 фунгов стерлингов и ждут только известия о том, где более страдает от голода народ и к кому, в какие верные руки следует адресовать те суммы, которые желают жертвовать на помощь нуждающимся.

— Мы тогда только поверили ходящим слухам, — прибавил мистер Бролей, — когда узнали, что граф Лев Толстой переселился в провинцию, чтоб подавать помощь голодающим. Это известие было, если смею так выразиться, реклама о голоде.

— Граф Толстой действительно был в наших краях, и вот господин Чистяков, его уполномоченный, — сказал зять мой, указывая на Матвея Николаевича, который из учтивости пересел на дальнее кресло.

Лишь только англичанин это услыхал, как вскочил со стула и отвесил Чистякову глубочайший поклон. Потом стал его расспрашивать в подробности о деятельности графа, о даровых столовых и проч. Разговор принял деловой характер.

Мистер Бролей ужинал с большим аппетитом, ночевал у нас. Он изъясняется самым чистым французским и немецким языком, об английском и говорить нечего.

— Как случилось, что вы так хорошо говорите по-русски? — спросила я.

— В детстве я пробыл двенадцать лет в России, — ответил Бролей.

Утром в разговоре, обращаясь ко мне, он, говоря, о Мордвинове, сказал: «ваш племянник.»

— О ком вы говорите?

— Об Иване Николаевиче.

— Он мне не племянник, — возразила я, — а — зять, муж моей меньшой дочери. Я — Раевская.

— Неужели? — воскликнул Бролей, — неужели господин Раевский сын ваш?

— Да. Я имела несчастье лишиться его. Вы видите, я в трауре.

— Неужели? — повторил он, — мы хорошо знаем господина Раевского! Он друг графа Толстого.

395

Когда Бролей, откланиваясь, брал адрес И. Н. Мордвинова и давал ему свой, я услыхала из соседней комнаты, как он говорил ему:

— Мы вполне вам доверяем, потому что вы — зять г-на Раевского.

Слёзы брызнули из глаз моих, я спешила уйти, чтоб скрыть их.

И так доброе имя того, кто погиб жертвой своего непосильного сподвижничества, и по кончине своей принесет пользу народу своему, русскому...