1). Природа - высшая постигаемая сущность человека.

2). Интерес к идеи и общественно-конкретной ситуации.

3). Подражание античному искусству:

- иерархический принцип

Иерархический принцип делится на:

1) высокий пласт (идеальное)

2) низкий пласт (материальное)

- общий принцип

Жанровая модель:

1. высокий жанр – ода, трагедия, эпопея

2. низкий жанр – это бытовая реальность: басни, сатиры, комедии и т.п.

В высоком жанре в бытийном аспекте присутствует духовность. Человек – существо духовное и общественное, он находится вне бытовых деталей, герои решают сложные философские вопросы.

Герой низких жанров: простолюдин (обыватель, нищий, ремесленник).

Герой высоких жанров: историческое лицо, мифологический герой или вымышленный персонаж; занимает высокую ступень в общественной иерархии.

Четкое деление на положительных и отрицательных героев. Смешение высокого и низкого, трагического и комического – исключено.

Герой воплощение чистой страсти (один герой – одна страсть)

4). Нормативность: модель каждого жанра устанавливалась раз и навсегда; малейшие отклонения осуждались.

Источник правил – античные образцы: эпопеи Гомера и Вергилия.

Эталоны:

1) Трагедия – Эсхил, Софокл, Еврепид, Сенека

2) Комедия – Аристофан, Минандр, Тиренций, Плавт

3) Оды

4) Басни – Эзоп и Федр (Федр, а не Фёдр) (В России - Лафонтен).

5) Сатиры – Гораций, Ювенал

6) Эпистолы - Сумароков

Требования к жанровой трагедии были взяты из «Поэтики» Аристотеля:

Основные черты трагедии:

- александрийский стих - 6 стопный ямб с парной рифмой то мужской, то женской, попеременно.

-5 актов

- единство временим, места и действия

- исторический или мифический сюжет, конфликт – выбор между страстью и разумом

- высокий стиль.

Проблемы, характерные для российского классицизма

К примеру, просветительство в классицизме в России возникло раньше, чем во Франции.

Появилось политико–дидактическое наставление, исторические сюжеты.

- необходимость создавать литературный язык и литературные жанры

- ситуация диглоссии: один язык – книжный, другой – разговорный

В связи с этим появлялись трактаты, направленные на согласование языка, появление новой системы стихосложения и создание жанровой системы в 30-е – 40-е годы.

9)Творческий путь Тредиаковского. (Белов Данила)

Родился в 1703 году в Астрахани, в семье священника. Был поэтом, филологом, академиком, писателем. В 1723 убежал в Москву и поступил в Славяно-греко-латинскую академию.

И так 1720-1760 годы время его литературной деятельности. В эти годы Тредиаковский пытался противостоять устоявшимся столпам отечественной литературы. Его творчество делится на три периода:

1) 1725-1740 года. Первые опыты стихотворства до 40х годов. До 1730 года был вне России. Его академическая карьера началась в 1732 году

( по словам Вики «В 1733 он был принят на службу в Академию Наук с обязательством «вычищать язык русской, пишучи как стихами, так и не стихами; давать лекции, ежели от него потребовано будет; окончить грамматику, которую он начал, и трудиться совокупно с прочиими над дикционарием русским; переводить с французского на русской язык все, что ему дастся».»

2) 1740 – 1759 года. 1759 год – год отставки, что, впрочем, неудивительно, учитывая, что с 1758 года он ни разу не появлялся в академии. В эти годы на свои деньги издавал книги. Активно полемизирует с Сумароковым и Ломоносовым.

3) 1760-1769 года. Самый тяжёлый период его жизни. Он был один. В 1766 он издал «Телемахиду» — вольный перевод «Приключений Телемаха» Фенелона, выполненный гекзаметром. Произведение и его автор сразу же становятся объектом насмешек и нападок.

И так, периоды.

1) Первые песенные сочинения Тредиаковского датируют 1725-1727 годами («Язон» и «Тит Веспасианов сын», а также «Элегию на смерть Петра Великого» 1725 и «Песенку» 1725.), т.е. временем учебы в Славяно-греко-латинской академии, однако наиболее интересными произведениями, созданными в этом жанре следует считать русские любовные стихи, зародившиеся под влиянием французских салонных песен в 30-е годы XVIII века, т.е во время учебы Тредиаковского в Париже.

Сильное влияние французской песенной лирики также можно отметить в стихотворении «Песенка любовна» (1730). Стихотворение написано в куплетной форме, а две завершающие строки каждого куплета образуют рефрен. Присутствует характерное для французской поэзии наличие мужской рифмы рядом с женской. Лирический герой «гибнет о любви» не в силах разобраться, что с ним происходит.

Успех пришёл к Тредиаковскому после перевода французского романа Поля Тальмана «Езда в остров любви» в 1730 году. Спрос на книгу был колоссальным (Успех книге обеспечило само содержание книги, посвящённое изображению чувств изящной любви и уважения к женщине, новых в то время для русских читателей). В той же книге Тредьяковский поместил предисловие, в котором впервые высказал мысль об употреблении в литературных произведениях русского, а не старославянского языка, как было до того времени.

В 1730 году сборник "Стихов на разные случаи"

В итоге Тредиаковский становится придворным поэтом Анны Иоанновны. В 1733 он был принят на службу в Академию Наук с заданием «очищать русский язык».

В 1735 году публикует "Оду торжественную о сдаче города Гданска". Примером и образцом для Тредиаковского, по его словам, была ода Буало о взятии Намюра.

В 1735 году он издаёт свой трактат «Новый и краткий способ к сложению стихов Российских» (в качестве пример там сонеты, ронды, эпистаки и другое). Он дал первый эскиз системы жанров. Это был САМЫЙ ПЕРВЫЙ учебник литературы. В своей работе он ввёл понятие стихотворной стопы, а на её основе — понятие ямба и хорея. Стихотворные строки Тредиаковский предложил строить на основе хорея. Он предложил обновить традиционные размеры силлабического стихосложения (13-ти и 11-ти-сложник) путём введения постоянных ударений и цезуры. Ломоносов, будучи студентом, прислал «Письмо о правилах российского стихотворства» в 1739 году из Германии, в котором было много критики в адрес трактата Тредиаковского.

С начала 1740 годов поэтическая слава Ломоносова затмила Тредиаковского, а смерть Анны Иоанновны и приход в 1741 к власти Елизаветы ухудшила положение Тредиаковского при дворе. Вскоре после событий с Волынским в 1740 году, он и вовсе был лишён должности придворного поэта.

2) В 1740-1750е годы Тредиаковский много переводил и писал.

В 1745 одновременно с Ломоносовым его назначили профессором Академии по кафедре элоквенции

Наиболее значительным лингвистическим трудом Тредиаковского был изданный им в 1748 году на средства его друзей, собравших деньги для издания книги, "Разговор между чужестранным человеком и российским об орфографии старинной и новой и о всем, что принадлежит к сей материи" (в редакции «Разговор об орфографии старой и новой). Тредиаковский стал пионером русской фонетики, стоящий намного выше всех своих современников. Знаменитая цитата из трактата; «Так писать следует, как звон слышен».

В 1747 году пожар уничтожил девять переведенных им томов "Древней истории" Ролленя. Он перевел их заново и с 1749 до 1762 года выпустил десять томов этой истории.

Посвятив в 1750 году Сумарокову свою трагедию "Деидамия", Тредиаковский в 1755 году написал на него донос в Синод, обвиняя его в том, что он проповедует множество миров, что противоречит православной вере, а в 1759 году Тредиаковский уже печатался в журнале Сумарокова "Трудолюбивая пчела".

В 1752 году Тредиаковский выпустил двухтомное собрание своих сочинений. Это издание говорило о том, что Тредиаковский как поэт развивался в том же направлении, которое было определено им уже в 1730 году в сборнике "Стихов на разные случаи"

В 1751 году он перевёл «Артемиду» Джона Барклая (естественно со огромным количеством собственных примечаний). В 1752 году опубликована ода на юбилей Санкт-Петербурга.

В 1757 году произошла апогея спора Тредиаковского и Ломоносова. «Гимн бороде», написанный Ломоносовым анонимно приписывали Тредиаковскому, за что его жёстко опускал Ломоносов, когда же Ломоносова вызвали в синод за разъяснениями, он там всех обругал и послал.

В 1759 году его прогоняют из академии.

3) На наше счастье и несчастье Тредиаквского, в этот период он писал мало, вконец стал символом бездарности, спился, у него парализовало ноги, и он умер. Больше всего он выделился в 1766, когда издал «Телемахиду» — вольный перевод «Приключений Телемаха» Фенелона, выполненный гекзаметром, что сделал зря, ибо он стал объектом самых жёстких насмешек и унижения.

Помимо всего надо отметить произведение «ода Тресотину», написанная Ломоносовым примерно в 1760-1762 годах, где он высмеивает Тредиаковского и отныне называет его Тресотином (лат. «очень глупый»). Так же он завершил перевод исторического труда Ш. Роллена «Древняя история» (т. 1—10, 1749—62), перевел «Римскую историю» (т. 1—16, 1761—67) и в дополнение к ним — «Историю о римских императорах с Августа до Константина» (т. 1—4, 1767—69) Кревье. В предисловии к своему переводу романа Ф. Фенелона «Приключения Телемака» (под названием «Телемахида» перевод опубликован в 1766) Тредиаковский пересказал со своими дополнениями трактат Рамзея о законах жанра эпической поэмы, разработал русский гекзаметрический стих, предвосхитив Н. И. Гнедича и В. А. Жуковского.

Умер Тредиаковский 6 августа 1769 года в Петербурге. На протяжении до конца 18 века он оставался символом бездарности, но в 19 веке постепенно реабилитировался, его сторонником был Пушкин, его читал Гоголь (ну и писали о нём конечно).

Итог:

Творчество Тредиаковского делится на три периода

1) 1725-1740 года

2) 1740 – 1759 года

3) 1760-1769 года

Первые песенные сочинения 1725-1727 года:

«Язон»

«Тит Веспасианов сын»

«Элегию на смерть Петра Великого» 1725

«Песенку» 1725

Самые знаменитые и важные произведения и переводы:

В 1730 году «Езда в остров любви»

В 1730 году сборник "Стихов на разные случаи"

В 1735 году трактат «Новый и краткий способ к сложению стихов Российских»

В 1748 году книга "Разговор между чужестранным человеком и российским об орфографии старинной и новой и о всем, что принадлежит к сей материи"

В 1750 году Сумарокову свою трагедию "Деидамия"

В 1766 году «Телемахида»

Самые важные назначения и снятия чина:

В 1733 принят в Академию Наук. В 1759 уволен из Академии.

Примерно в 1732 году становится придворным поэтом, после 1740 года перестаёт им быть

Самый важный вклад:

Начал реформу русского языка с ритмики

Стал пионером русской фонетики

Ввёл понятие стихотворной стопы

Он дал первый эскиз системы жанров

Создал самый первый учебник литературы

10. Поэзия В.К. Тредиаковского (Ирина Фёдорова)

1. стихи похвальные России

2. стихи похвальные Парижу

3. стихи о силе любви

4. похвала Ижерской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу

5. эпистола от Российской поэзии к Апполлину

От поэзии Тредиаковского до нас дошла сравнительно небольшая часть: только то, что было им напечатано. А в рукописи у него оставалось еще немалое количество стихов – не менее трех книг (Переложение псалтири, «Российский Парнасс» и поэма «Феоптия»), а может быть, и более. Однако и того, что дошло до нас, достаточно, чтобы характеризовать этого крайне своеобразного писателя.

<Затрудненность стихов Тредиаковского. Обилие инверсий>

Стихи Тредиаковского большею частью в высшей степени темны. Их читать еще труднее, чем Ломоносова, не говоря уже о Сумарокове. Он так строит свою речь, так располагает мысли, выбирает такие слова, что иной раз они становятся почти невразумительными. Таково, например, начало «Поздравления барону Корфу» 1734 года – стихи, знаменитые тем, что они являются первыми, написанными реформированным тоническим стихом:

Эта темнота не похожа на темноту некоторых мест у Ломоносова – темноту от изобилия пафоса, от «высоты парения». Темнота Тредиаковского – от запутанности речи, от сложности и неестественности хода ее, ее конструкции. Это не «глоссолалия», не вдохновенное бормотанье одержимого поэтическим экстазом, а запутанный крючкотворский стиль канцелярского документа, судебного «екстракта», стиль подьячего... Главное, что создает эту трудность восприятия, эту темноту, – многочисленные и ничем не ограниченные инверсии. <...> Возражая Сумарокову, который высмеивал их, он указывает, что русский язык, в противоположность французскому, допускает всевозможные перестановки порядка слов. И Тредиаковский пользуется этим правом так, как никто в русской литературе не пользовался. Он помещает союзы и, или после присоединяемого ими слова: тот пришед в дом, кушать и садится (вместо и кушать садится); Презираю вашу битву – лестных и сетей ловитву (вместо И лестных сетей ловитву); В ночь или бывает рыб ловец (вместо Или в ночь бывает и т.д.). Он отставляет предлог от относящегося к нему слова: Вне рассудок правоты (вместо рассудок вне правоты); он разделяет определения от определяемых, скопляя в одной части предложения существительные, а в другой их определения: Дух в смятении мой зельном (вместо Мой дух в смятении зельном) и т.д. Во всех этих и многочисленных подобных случаях, как мы видим, перестановка слов не призвана служить задачам выразительности, выделения отдельных слов – просто, считая порядок слов в русском языке свободным, Тредиаковский широко пользуется этой «вольностью» для удобства составления стиха...

<Лишние слова. Синтаксические нагромождения>

Но не одни инверсии делают речь Тредиаковского запутанной и маловразумительной. То он вкрапляет в середину фразы восклицание «о!» («Счастлив, о! весьма, весьма излишно»; «Победили мы! о! мольба услышана теплая Богом»; «Глупа мудрость, о! и ты – в смысле разум ослепленный»; «Боже! о! Да все сие – исповем Тебе во славу» и т.д.). То он нагромождает одно предложение на другое, вгоняя их в общую структуру фразы подчинительными союзами, а когда не хватает этих союзов, то просто заключает в скобки насильственно вкрапляемую одну в другую часть предложения. Таково необыкновенно сложное строение приведенного выше начала «Поздравления барону Корфу». Чтобы понять его смысл, недостаточно расставить по-обычному в нем слова: приходится разбить его на отдельные части, которые здесь соединены вместе не единой сложной интонацией <...>, а чисто искусственно, внешне сплетены в одну фразу. Вот «перевод» этого начала «Поздравления»: «Здесь сия Российская Муза, что поздравляет тебя, достойный муж, и желает тебе все большей день ото дня чести». К словам Российская Муза (кстати, отделенным от относящегося к ним слова сия четырьмя длинными стихами, двадцатью шестью словами!) присоединена фраза: «(Российская Муза) всем и млада и нова, А по долгу тебе служить с прочими готова»; к слову честь относится вкрапленная в скобках сентенция: «Сколь велика эта честь ни могла бы быть сама по себе, она увеличится тобою, если будет дана тебе». Такие изысканные по содержанию и запутанные конструкции типичны для Тредиаковского. Неумение или сознательное нежелание подлинно связывать отдельные части фразы одним сложным интонационным единством, искусственное присоединение их одна к другой сказываются в любимом приеме Тредиаковского (свойственном только ему), когда он отделяет один (или несколько) из второстепенных членов предложения и присоединяет его в самом конце фразы при помощи слов к тому же, также и, например:Не меньше, чем эти черты строения речи (а пожалуй, и больше), придают своеобразия поэзии Тредиаковского особенности его словаря. Кажется, нет поэта в русской литературе, который бы пользовался столь обширным и разнообразным по стилю выбором слов: здесь и церковные слова из священных книг, и слова самого «подлого» просторечия, и вошедшие в язык иностранные выражения, и многочисленные, составленные им самим, слова. При этом последние выдумывались им не только в случае необходимости – для перевода, передачи не существовавших в то время в языке понятий, – но и без такой терминологической нужды, как прием в поэзии.

Если задачей Ломоносова было отобрать и оценить слова русского и церковно-славянского языка с точки зрения их нахождения в том или ином стилистическом ряду, – а за ним в этом следовал и Сумароков, передвинувший только центр тяжести с «высокого штиля» на «средний», – то Тредиаковскому вся эта проблема была совершенно чужда. Правда, в начале своей деятельности он решительно отрекся от церковного языка, а в конце – наоборот, так же решительно повернул к нему. Но в то же время в своей практике он постоянно в течение всей деятельности употреблял без всякого разбора слова церковные и тут же рядом самые обычные выражения разговорного просторечия.

Тредиаковский ничем не ограничивает себя в выборе слов: наиболее редкие архаические выражения, которые Ломоносовым запрещались к употреблению, он применяет в стихах самым свободным образом: самые удивительные, необычно звучащие церковно-славянские обороты он как бы особенно смакует. Он настолько начитан в старославянской церковной литературе, что часто трудно решить, – сам ли он сочиняет редкие слова в стиле церковных или заимствует их из какого-нибудь источника: давцы,нощеденство, покладь, вноз-дряем, и т.д., и т.д. Еще раз подчеркиваем, что все эти архаизмы у него часто вовсе не предназначены для выражения важности, так же как и «просторечивые» слова не служат для создания «низкого штиля»: он употребляет те или другие без разбора... Замечательно стихотворение «Вешнее тепло», где на протяжении свыше двухсот стихов описываются прелести весны. Это стихотворение – столь далекое по теме от «преложений псалмов», от духовных од – Тредиаковский написал таким архаическим языком, наполнил такими изысканными и редкими церковнославянизмами, что стихи производят впечатление явной нарочитости, почти чьей-то пародии... Можно было бы цитировать его все подряд.

Читая подобные стихи Тредиаковского, трудно решить, не является ли их поэтика сознательным противопоставлением ломоносовско-сумароковской работе различения и распределения слов и оборотов по их стилевым функциям, не нарочно ли он спутывает и смешивает то, что они тщательно разграничивали, – или он просто не слышит, не чувствует создаваемой им стилевой какофонии – и просто для него все слова, все обороты звучат одинаково. Во всяком случае, когда он критикует, например, Сумарокова, он говорит почти исключительно о содержании, мыслях или о грамматических или логических ошибках – но не об ошибках стиля.

Так или иначе, стих Тредиаковского, столь неизмеримо богатый и разнообразный в лексическом отношении, такой сложный и запутанный по своему синтаксическому и логическому строению, производит впечатление необыкновенной изысканности, искусственности, принаряженности. Так и понимал, видимо, Тредиаковский свою задачу – создать нечто нарядное, приукрашенное, распещренное поэтическими красотами. Вот какими сравнениями характеризует он «пользу гражданству от поэзии»: поэзия, стихи – это такие «науки и знания», которые «граждан, упразднившихся на время от дел и желающих несколько спокойствия... чрез борьбу остроумных вымыслов, чрез искусное совокупление и положение цветов и красок, чрез удивительное согласие струн, звуков и пения, чрез вкусное смешение растворением разных соков и плодов, к веселию, которое толь полезно есть здравию, возбуждают и на дела потом ободряют», а выше он сравнивает поэзию с «фруктами и конфектами на богатом столе»...

Только в последние годы деятельности Тредиаковский стал отходить от этого взгляда на свою задачу как поэта. В предисловии к «Тилемахиде» он прямо заявляет: «Ложный то вкус, чтоб везде и всегда украшать, распещрять и роскошествовать»; и в соответствии с этим в «Тилемахиде» мы уже не находим этой крайней «нарядности», «вырумяненности» – она гораздо проще и во многих случаях изящнее по стилю более ранних его сочинений.

<Речь Тредиаковского как речь представителя духовного сословия>

С точки зрения понимания поэзии Тредиаковского как творчества поэта-церковника становится понятным и отношение его к церковно-славянскому языку. Если для Ломоносова (и Сумарокова) это – язык чуждый, возвышенный, язык религии, церкви, – для поповича Тредиаковского это близкий, хорошо знакомый язык, язык его быта. Недаром мы знаем, что он в юности не только писал, но и свободно говорил на этом языке. <...> Для Тредиаковского, таким образом, церковно-славянские слова не имеют ореола высокости, важности, торжественности, и он легко и незаметно для себя употребляет их в обычной русской речи и, даже когда только что заявил, что «славенский язык ныне жесток ушам моим слышится», – как это мы видим на каждом шагу и в стихах, и в прозе «Езды в Остров Любви». И равным образом ему ничего не стоит в «важной материи», в текст, написанный почти чистым церковно-славянским языком, вкрапить слова и выражения русского просторечия. Он в своих стихах (и в прозе) говорит точно так же, как говорят герои Лескова, как говорит духовенство, постоянно мешая церковно-славянский язык с обыденным бытовым разговорным русским. Понятно, таким образом, становится, что ему не по силам была взятая им на себя задача перевода и подражания легкой эротической, галантной литературе. Для этого нужно было создать язык легкий, изящный, «светский», а его среда никакого материала ему дать не могла – получилось нечто крайне неуклюжее, смешное, – и только Сумароков, питаемый средой, где эта галантная эротика уже входила в быт и вырабатывала свой светский, по французскому складу создаваемый, язык, – сумел положить начало поэзии этого рода.

Если мы обратимся к темам творчества Тредиаковского, к общему направлению его, то мы увидим, как, быстро отойдя от несвойственного ему эротического жанра, он все больше и больше отдавался темам, близким представителю духовенства, все больше и больше становился его идеологом. Помимо глубоко занимавших его чисто литературных, технических и педагогическо-литературных тем (реформа стихосложения, история стиха, переводы кодексов Горация и Буало и стиховедческие эксперименты), помимо нескольких филологических и исторических статей, все остальное творчество Тредиаковского (мы исключаем его должностные, не творческие переводы) идет под знаком морали, философии, религии. Он переводит сатирико-дидактический роман «Аргениду» Барклэ и педагогическо-авантюрную книгу епископа Фенелона «Приключения Телемака»; он пишет и переводит ряд стихотворных сентенций на морально-религиозные темы («Образ человека-христианина», «Образ добродетельного человека», «Добродетель почитающих венчает» и др.); он сочиняет речи на аналогичные темы, он пишет рассуждения о нравственной философии, он перекладывает всю Псалтирь Давида (полторы сотни псалмов), пишет целую поэму «Феоптия», содержание которой – доказательство бытия Божия стихами... <...> В списке не дошедших до нас произведений Тредиаковского упоминаются также какие-то «Имны в защищение духовных лиц».

<Тредиаковский достигает ясности, задушевности, силы>

Говоря о чертах, характерных для творчества Тредиаковского, приходилось касаться только его недостатков, а между тем в его произведениях можно найти немало хороших, а иногда и прекрасных стихов. Сквозь запутанный, искусственный педантически-сделанный стиль иногда пробивается свежая струя. Тогда мы слышим у Тредиаковского звуки и интонации, которых мы не найдем у других современных ему поэтов: какая-то интимность, простая и задушевная, изредка нарушаемая характерными чудачествами, странностями, свойственными этому поэту. Таково почти целиком стихотворение «Строфы похвальные поселянскому житию» – многие стихи его звучат какой-то спокойной гармонией:Все же, несомненно, лучшее произведение Тредиаковского – «Тилемахида». Выбор романа Фенелона для перевода был крайне счастлив. Тредиаковский к тому времени, как мы видели, уже отказался от украшения, роскошества и распещрения во что бы то ни стало. А содержание приключений Телемака давало ему материал самого разнообразного характера – и «потехи и сражения», и пастушеская жизнь, и кораблекрушения, и изобильные моральные сентенции, столь близкие душе Тредиаковского. Возможно, что импонировал ему «Телемак» еще и скрытой сатирической струей, направленной против «неправедных царей»: недаром Фенелон был в опале у Людовика XIV. <...>

«Тилемахида» замечательна еще в истории русской литературы тем, что в ней впервые употреблен в большом произведении стих гекзаметр. Следует определенно указать, что гекзаметр Тредиаковского – один из лучших в русской литературе по ритму. Он во всяком случае лучше в этом отношении гекзаметра Гнедича, Дельвига и Пушкина, гораздо богаче и разнообразнее его. У тех он по большей части составляется из одних дактилей, куда иногда лишь вкраплен один хорей или очень редко два – на целые шесть стоп. У Тредиаковского в гекзаметре, в подражание греческому и латинскому образцам, постоянные чередования дактилей с хореями придают этому стилю живое и разнообразное движение

«Стихи похвальные России» начинают традицию русской патриотической лирики. Они проникнуты высоким утверждающим пафосом величия и торжества новой России, гражданственностью, гордостью за великие преобразования Петра I. Это уже переход от панегирических и приветственных стихов на события конца XVII — начала XVIII века к оде, т. е. к целостному образу лирического героя, через переживания которого отражаются важнейшие события эпохи. 

Стихотворение создано в Париже, где молодой Тредиаковский обучался математике, философии и богословию в Сорбонне. Опубликовано в первой книге Тредиаковского «Стихи на разные случаи», изданной как приложение к его переводу романа П.Тальмана «Езда в Остров Любви» (СПб., 1730). Написано силлабическим размером – десятисложником.

Это стихотворение, написанное за несколько лет до стихотворного трактата Тредиаковского, может служить примером тонизации силлабического стиха, достигнутой благодаря цезурой. Характерно, что вторая переработанная редакция «стихов похвальных России» (1752) написана ямбом.

«Стихи похвальные Парижу» написаны в 1728 году в Париже, где автор учился в Сорбонском университете. Образ Парижа: «всех радостей дом и сладка покоя». Тредиаковский подчеркивает его умеренный климат с плавными перепадами температур, всегда яркое солнце, прохладность рек. Он также обращает свое внимание на благородные манеры горожан, привлекательность Парижа для иностранцев, его значение в собственной судьбе.Наиболее существенным в первом сборнике стихов Тредиаковского было именно то, что в нем в поэзию впервые вступал новый тип лирического героя. Облик его определялся свободным и смелым раскрытием его внутреннего мира, стремлением к многомерному изображению человеческой личности. Это проявлялось прежде всего в области любовной лирики («Песенка любовна», «Стихи о силе любви»», «Плач одного любовника, разлучившегося со своей милой, которую он видел во сне», «Тоска любовника в разлучении с любовницею», «Прошение любве» и др.). На фоне предшествовавшей поэтической традиции стихи эти звучали и смело и ново.

Они непосредственно откликались на душевные запросы человека нового времени: «Самая нежная любовь, толико подкрепляемая нежными и любовными и в порядочных стихах сочиненными песенками, тогда получала первое только над молодыми людьми свое господствие... но оне были в превеликую еще диковинку, и буде где какая проявится, то молодыми боярынями и девушками с языка была неспускаема», — вспоминал Болотов в своих мемуарах, говоря даже о несколько более позднем времени.¹ И эти стихи Тредиаковского сразу же стали песнями, вплоть до помещенной в конце сборника песенки с оговоркой, что она сочинена им «еще будучи в Московских школах на мой выезд в чужие края» (т. е. в 1726 году).

«Стихи о силе любви». Автор подчеркивает могущество великого чувства, обращается к античности:

Под именем Иовиша подразумевается Юпитер, герой античной мифологии. Тредиаковский упоминает о его многозначительных любовных похождениях, во время которых он принимал вид смертного человека, лебедя, быка, золотого дождя и т. д.Автор также излагает судьбу Марса, бога римского пантеона. Легенда: Женой Марса была малозначительная богиня Нерио (Нериене), которую отождествляли с Венерой иМинервой. Рассказывают, что однажды Марс влюбился в Минерву и обратился к престарелой богинеАнне Перенне с просьбой выступить в роли свахи. Спустя некоторое время Анна Перенна сообщила ему, что Минерва согласна стать его женой. Когда же Марс отправился за невестой и поднял вуаль представленной ему богини, то обнаружил, что перед ним не Минерва, а старуха Анна Перенна.

Последние три строфы произведения посвящены величеству любви, её способности примирять и разжигать войны, её неизбежность и отраду для тех, кто уже влюблен. «Похвала Ижерской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу»

Стихотворение написано пятистопным ямбом с перекрестными мужскими и женскими рифмами; в связи с предстоявшим 50-летием со времени основания города Петербурга.

Патетика и лирическое одушевление наполняют строфы, в которых поэт передает чувство патриотической гордости, вызванной красотой и величием Петербурга, возникшего там, где «прежде дебрь была».

Тредиаковский обращается к истории города, «немало зрит в его округе доброт». Ижерская земля -  старое название Петербурга(в летописях— с XIII в.) земель по берегам Невы и Финского залива. Она стала местом для многих битв, в том числе и для великих подвигов Александра Невского:Лавра — укрепленный монастырь; в 1710 г. Петром I в память побед над шведами был заложен Александро-Невский монастырь, впоследствии официально названный лаврой.

Там почернил багряну ток Скамандру — там поток (Невы) посрамил багряную Скамандру. Река Скамандр во время Троянской войны стала, как говорится в «Илиаде», багряной от крови.

В следующей строфе - упоминание о Полтавской битве.

Далее, перечисляя достоинства Петербурга, Тредиаковский перечисляет города, которые могли бы стать целью путешествий, предметом желаний. Среди них Амстердам, Лондон, Венеция, Рим и Париж. Описывая их достоинства, он остается верен русскому граду: «Эпистола о российской поэзии к Аполлину» относится к наиболее значительным стихотворным произведениям Тредиаковского.

Тредиаковский обращается к богу Аполлону с просьбой посетить Россию и распространить по ней свет поэзии, который разлит им по всему миру. Тредиаковский дает обзор мировой поэзии, говоря о её лучших достижениях, и этот перечень имен свидетельствует о широте литературно-художественных интересов Тредиаковского. Он называет Гомера, Вергилия, Овидия, Горация, особенно подробно говорит о французской поэзии классицизма, упоминает итальянского поэта Тасо, Мильтона – представителя английской литературы и т.д. В этой эпистоле, движимый глубоко патриотическим чувством, заботой о росте национальной культуры, Тредиаковский стремится ввести русскую поэзию как равноправную в среду европейских литератур.

Вместе с тем в этом стихотворении особенно отчетливо проявилась усложненность синтаксических конструкций, вызванная употреблением латинизированных оборотов, нарочитая затрудненность стихотворной речи, которая часто делала стихи Тредиаковского труднопонимаемыми.

Следующие две элегии, которые сочинены эксаметром нашим, предлагаются здесь также в пример того нашего стиха.

Слово элегия происходит от греческого: ελεγεία, и значит: стих плачевный и печальный, по свидетельству славного пииты римского Овидия, оплакивающего в одной из своих элегий скорую смерть друга своего, сладкого элегияческого пииты латинского Албия Тибулла, тако:

Плачевная элеги́я! распусти неубраные свои волосы. Ах! излишно по правде от плача ты ныне имя возымеешь.

Подлинно, хотя важное, хотя что любовное, пишется в элегии; однако всегда плачевною и печальною речью то чинится. Можно о сем всякому российскому охотнику увериться от греческих элегий Филетасовых; латинских— Овидиевых преизрядных и, не хуже оных, Тибулловых; также Проперциевых и Корнелиевых Галловых; а от французских — весьма жалостных и умилительных, покойной графини де ла Сюз.

Я что пускаю в свет две мои элегии плачевные, то весьма безопасно; но что пускаю их любовные, по примеру многих древних и нынешних стихотворцев, в том у добродетельного российского читателя прощения прося, объявляю ему, что я описываю в сих двух элегиях не зазорную любовь, но законную, то есть таковую, какова хвалится между благословенно любящимися супругами.

В первой плачет у меня вымышленный супруг о том, что разлучился с любезною своею супругою, также мечтательною, Илидарою и что уж ее не уповает видеть за

395

дальностию, а во второй неутешно крушится о том, что уведомился он подлинно о смерти своей Илидары, а однако любить ее и по смерти перестать не может. Слово Купидин, которое употреблено во второй моей элегии, не  долженствует к соблазну дать причины жестокой добродетели христианину, понеже оно тут не за поганского  Венерина выдуманого сына приемлется, но за пристрастие сердечное, которое в законной любви, и за великую  свою горячесть хулимо быть никогда нигде еще не заслужило.

Неповинная моя в том совесть хотя меня оправляет,  однако не надеюсь, чтоб не нашелся кто угрюмый и  меня б за сие всячески не порочил, потому что не мало  у нас таковых, которые про ближнего своего, без всякой  иногда христианской любви и часто без всякого основания, только в феврале месяце меньше говорят, затем что  в нем и в самый високосный год меньше дней числится.  Того ради сим господам я не могу другого способа дать  к неповреждению их честной добродетели, кроме сего,  чтоб только их не читать, довольно надежден, что знающие в сем силу, другую мне, в рассуждении сего, учинят  справедливость. Никогда б, поистине, сие на меня искушение не могло прийти, чтоб издать в народе оные две  элегии, ежели б некоторые мои приятели не нашли в них,  не знаю какого, духа Овидиевых элегий. Сия их ласкательная и излишняя ко мне милость, даром что меня, по  несколькому во всех нас с природы пребывающему самолюбию, на сие ободрила, токмо будучи сведом о подлом  разуме, малом искусстве и слабых моих силах в стихотворстве, сам признаваюсь, что еще больше я отстою от  красоты слога, тонкости мыслей и способно текущего  стиха Овидиева, нежели сам Овидий отстоит от меня  древностию времени, в которое он свои элегии писал.

Мои элегии не могут подобнее назваться, как токмо  оным жестоким и темным металлом, который во время  превеликого коринфского пожара от чистых, драгоценных и светлых металлов, вместе чрез огонь слившихся,  новый тогда коринфянам объявился. И хотя в них ни чего не находится, которое б и малой хвалы достойно  было, однако за новость стиха, и за новость свою самую,  несколько приятства к себе у читателей пускай покорно просят.

Я за потребно рассудил приложить здесь две оды моего сочинения, одну в пример нашего пентаметра, а другую в показание тех стихов, которые у нас не стопами, но слогами меряются, из девяти слогов во всяком стихе состоящую; однако ничего я здесь не буду объявлять об одах, что они значат, ибо я довольное рассуждение о них положил вообще, после оды о сдаче города Гданска, которая напечатана; того ради желающих об одах ведать туда отсылаю, здесь токмо просто для примера стихов обе следующие полагая.