В зрелом возрасте

В противоположность тому, что происходит, когда дочь еще подросток, смерть матери для дочери, достиг­шей зрелого возраста, — что называется, в порядке ве­щей, но это не означает, что она проходит без последс­твий. «Если я встречала женщину в возрасте пятидесяти лет, подавленную тем, что она накануне потеряла мать, я считала ее невротичкой», — вспоминает Симона де Бовуар о том времени, когда ее мать еще была жива. С социальной точки зрения, потеря родителей взрос­лым ребенком рассматривается как «естественная» и не считается поводом для глубокого сострадания. Ритуалы

сводятся к минимуму, и более чем скорейшее возвраще­ние к прежнему образу жизни - также в порядке вещей. Короткий период выражения соболезнований со сторо­ны окружающих проходит и кажется нормальным, что жизнь продолжается так, будто ничего или почти ниче­го и не произошло. И все же: «то, что в нашей культуре смерть родителей не считается самым важным опытом в жизни взрослого человека, это ошибочное представ­ление», — замечает американский психолог Александр Леви в книге «Как пережить траур по родителям».

Ведь потеряв мать, женщина теряет человека, кото­рый привел ее в мир и знал ее с самого рождения, в любом возрасте ее жизни. То есть, прежде всего, это по­теря собственного детства и продолжения самой себя: «Я больше не услышу ее голос. Это ее слова, ее руки, ее жесты, ее манера смеяться и походка — все вместе со­здавало образ женщины — меня, какой я сама стала се­годня, и ребенка, каким я была. Прервалась последняя связь с миром, из которого я появилась на свет». (Анни Эрно «Женщина»). Это также потеря последней прегра­ды, которая отделяет женщину от смерти, так как мать с самого рождения дочери гарантировала собственным существованием иллюзию бессмертия: «Мы присутству­ем на генеральной репетиции собственного погребения» (Симона де Бовуар «Очень легкая смерть»). На обыден­ном уровне это — именно утрата привычного (привыч­ный маршрут, поездки в гости к матери, ежедневный телефонный звонок), потеря привычных связей, без которых жизнь застывает в оцепенении... Возможна даже потеря идентициональных самоощущений, что провоцирует растерянность, безусловно, менее серьез­ную и не столь длительную, нежели траур, пережитый в отрочестве, но, тем не менее, это свидетельствует о ре­ально испытываемых страданиях. Вот чем объясняются определенные перемены в женщине, иногда радикаль­ные, происходящие после смерти матери. Например,

409

Клер Долан в фильме с одноименным названием (1998), снятым Керриганом, меняет свою работу девушки по вы­зову, бросает своего сутенера, родной город и прежнюю жизнь, чтобы в дальнейшем выйти замуж и стать пример­ной супругой и матерью. Супружеские разрывы, смена профессиональных ориентиров, критическое переосмыс­ление религиозных вопросов, увлечение творчеством — к чему только не прибегают, чтобы спастись от длительной депрессии. Такие различные реакции на смерть матери объясняются потенциальным разнообразием самих отно­шений между матерью и дочерью и свидетельствуют о том, что даже если мы осознаем неизбежность смерти родителей, мы не можем отмахнуться от необходимости примириться с ней, когда придет время.

«Почему смерть моей матери так сильно потрясла меня?» — задается вопросом Симона де Бовуар. Ответ на этот вопрос, если его, в принципе, возможно найти, требует повторного погружения в историю этих отноше­ний и изучения всей их сложности, если только такое погружение вообще желательно. Независимо от возраста женщины и характера ее взаимоотношений с матерью, ее смерть означает последний этап, после которого утра­чивается всякая возможность что-то изменить к лучшему или к худшему в этих взаимоотношениях. Отныне каж­дая остается в полном одиночестве. И если дочь будет ее оплакивать, мать уже никогда не узнает об этом.

Более того, когда женщина достигает того возраста, в котором умерла ее мать, иногда ее начинают пресле­довать старые призраки: угрызения совести или чувство вины (почему она, а не я?), смертная тоска, как будто история должна обязательно повториться или, возмож­но даже, ощущение освобождения. В любом случае, это повод для того, чтобы еще раз себя перепроверить и даже изменить отношение к прошлому, и, одновремен­но—к настоящему, как произошло это с Вирджинией Вулф, которая потеряла свою мать в возрасте тринад-

цати лет и продолжала вновь и вновь переживать эту потерю в каждом своем новом романе, поскольку никак не могла освободиться от преследовавшего ее материн­ского призрака.

Ограниченность художественного вымысла

Итак, Вирджиния Вулф не писала напрямую о смер­ти матери, как и Розамунда Леманн не писала напря­мую о смерти дочери, хотя обе они пережили эти испы­тания во всей их полноте и эмоционально были глубоко потрясены ими. Произведения Симоны де Бовуар, Анни Эрно, Колетт Феллу, Франсуазы Малле-Жорис, Элен Сиксу, Алины Шульман, Пьеретт Флетьо, которые пос­вящены описанию траура по матери и на которые мы опирались, анализируя его возможные последствия, — в большинстве своем это не романы, а рассказы о собс­твенных чувствах, то есть документальные свидетельс­тва или мемуары. Наше обращение к ним обусловле­но и оправдано самой природой этой проблемы. Если скорбь по матери и дочери побуждает кого-то взяться за перо, то, как правило, она не пробуждает художествен­ного воображения, как и многие другие действительно глубоко травмирующие события.

«Я чувствую себя уверенно, только когда пишу художес­твенные произведения, и они не имеют ничего общего со свидетельством очевидца. [...] Мое «я» в этом практически не участвует. А вот с матерью так не получается. Я не могу насильно ввести ее ни в один свой роман», — призна­ется романистка Пьеретт Флетьо.

Она и большинство других авторов, которые деталь­но рассказывают о последних годах жизни своей матери, включая полное описание похорон, неизменно воздержи­ваются описывать свой траур по матери, то есть собствен­но потерю, за исключением финальной фразы, которая всегда завершает книгу. Это стремление запечатлеть собы-

411

тия, предшествующие смерти матери, - всего лишь созна­тельная часть той внутренней работы, которая совершает­ся в трауре и представляет собой только видимую часть айсберга, предназначенную для публичного предъявления. Остальное, похоже, происходит в тишине.