Глава III. Эстетика чинарей: основные темы и подходы

Авангардная поэзия и проза в сравнении с классической художественной традицией прибегают к иным принципам организации, экспериментируют как с планом выражения, формой, так и с планом содержания (смыслами): оба типа словесных экспериментов были реализованы в контексте радикального русского авангарда ХХ века¹²⁰. Поэзия обэриутов в этом плане все же с трудом вписывается в эксперимент радикального русского авангарда (футуризм и будетлянство, заумь и «Зорвед», постсимволизм), поскольку в качестве ее конструктивного начала выступает принцип, который вслед за Р. Якобсоном может быть назван принципом метонимической комбинации¹²¹.

В соответствии с идеей Р. Якобсона, речь предполагает отбор определенных языковых единиц (элементов кода) и их комбинирование в языковые единицы более высокой степени сложности, в случае нормальной реализации языковой способности. На лексическом уровне, например, говорящий выбирает слова и комбинирует их в предложения в соответствии с синтаксической системой используемого языка; предложения в свою очередь объединяются в высказывания. Так строится осмысленное высказывание, сверхфразовое единство или текст, причем при переходе от низших уровней языка к высшим возрастает степень свободы выражения индивидуальности: «При объединении различительных признаков в фонемы свобода индивидуального говорящего равна нулю; инвентарь всех возможностей данного языка здесь жестко задается его кодом. Свобода комбинирования фонем в слова весьма ограничена, она сводится к маргинальной ситуации создания неологизмов. При построении предложений из слов говорящий ограничен в меньшей степени. И, наконец, при комбинировании предложений в высказывания, в целостные тексты кончается действие обязательных синтаксических правил и резко возрастает свобода любого индивидуального говорящего создавать новые контексты, хотя и здесь нельзя игнорировать значимость многочисленных стереотипных высказываний»¹²². Возможно ли предложить, исходя из данной схемы, способ выражения неличного, неиндивидуального содержания? Другими словами, может ли рост степени свободы индивидуальности быть обращен, сведен к минимуму, и какими средствами?

Р. Якобсон обнаруживает в каждом языковом знаке два вида операций:

«1) Комбинация. Любой знак состоит из составляющих знаков и/или встречается только в комбинации с другими знаками. Это означает, что любая языковая единица одновременно выступает и в качестве контекста для более простых единиц и/или находит свой собственный контекст в составе более сложной языковой единицы. Поэтому любая реальная группировка языковых единиц связывает их в единицу высшего порядка: комбинация и контекстная композиция (contexture) являются двумя сторонами одной и той же операции.

2) Селекция. Выбор между альтернативами предполагает возможность замены одной альтернативы на другую, эквивалентную первой в одном отношении и отличную от нее в другом. Тем самым селекция и субституция являются двумя сторонами одной и той же операции».

Первый тип операций (комбинация) соответствует метонимической модели, связывающей элементы контекста по типу смежности. Отметим, что возможно два типа смежности – пространственный и временнуй, о чем свидетельствует Р. Якобсон: «Тем не менее из двух разновидностей комбинации – сцепление и соположение (concurrence and concatenation) – лишь вторая, то есть временная последовательность единиц, была по-настоящему признана женевским лингвистом (Ф. де Соссюром – К.Д.). Высказав глубокие проницательные замечания о фонеме как наборе одновременно реализуемых различительных признаков («elements differentiels des phonemes»), ученый остался тем не менее в сетях традиционного убеждения о сугубо линейном характере языка, который исключает возможность одновременного произнесения двух элементов»¹²³.

Таким образом, если индивидуальность говорящего в принципе маргинальна или вообще не проявляется на базовом уровне кода и стабильно повышается, начиная с зоны смыслопорождения, то при установке на выражение доиндивидуального смысла, кодирование высказывания может:

1) не превосходить уровень фонемы (эксперимент, реализованный заумниками, но – в их варианте – противоположный задаче чинарей, поскольку был нацелен на выражение индивидуального, эмоционального содержания при помощи фонетической зауми или специальных приемов экспрессионистской живописи (напр., в картинах Елены Гуро));

2) не превосходить уровень лексемы (т.е. речевое выражение останется «мозаикой» логически несвязных слов: пример У. Вайнрайха «Бесцветные зеленые идеи яростно спят», убедительная попытка декодирования которого предложена Н. Хомским);

3) использовать только синтаксические связи и отчасти морфологию, без семантического кодирования (характерный пример – квазибессмысленная конструкция Л. Щербы «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка»);

4) наконец, кодирование может быть ослаблено в принципе: путем приостановки работы селективного механизма оно перестает тем самым отсылать к конвенциональному знанию, в свою очередь имеющему основание в представлении о непрерывности времени и устойчивости памяти и исходящему из презумпции существования «массива готовых представлений» ¹²⁴.

Последняя возможность, как мы утверждаем, была использована в письме чинарского типа, в частности наиболее полно реализовал ее Введенский. При общем представлении чинарей о раздробленности времени и следующем отсюда введении иероглифического типа знака, семиозис здесь строится по модели, описанной Р. Якобсоном как один из видов афазии, связанный с нарушением метафорической селективной способности. Определенные Р. Якобсоном параметры лингвистической метонимии соответствуют важнейшим теоретическим установкам чинарей, отразившимся в характере их философских и поэтических высказываний. Его характерные черты:

1) авторский идиостиль¹²⁵, идиолект вместо общепонятного языка («<…> для афатика, утратившего способность кодового переключения, единственной языковой реальностью является его собственный «идиолект» <…> Он воспринимает высказывание собеседника либо как непонятную тарабарщину, либо как речь на незнакомом языке»¹²⁶);

2) снижение использования символических знаков в речи («Таким пациентам (афатикам, страдающим нарушением метафорической селективной способности – К.Д.), как сказал бы Пирс, не дается переход от индекса или иконического знака к соответствующему словесному символу (курсив наш – К.Д.)»¹²⁷);

3) составление высказывания на основании контекста, а не унифицированного кода: высказывание с необходимостью ограничивается не языковыми нормами, а зоной конкретного временного и пространственного контекста («<…>для афатика с нарушенной субституцией, но незатронутой контекстной композицией операции, предполагающие подобие, подчиняются операциям, основанным на смежности. Можно предположить, что в таких условиях любая группировка слов по смыслу будет регулироваться скорее пространственной или временнуй смежностью соответствующих объектов, чем их сходством»¹²⁸).

С другой стороны, с точки зрения риторики, в обэриутской поэзии также ослаблен, хотя и не исчезает совсем, механизм метафорической образности, приостановлена работа миметического механизма. Таким образом проявляется переход от метафорической когнитивной модели¹²⁹, лежащей в основе обыденного сознания и конструирующей систему представлений о мире, к ее фундаментальной архаической альтернативе – метонимии, связанной с воздействием человека на мир и сопричастностью ему. В реальной поэзии и прозе, в отличие от реалистической, перестает действовать «принцип фиктивности»: это вызвано пересмотром модели знака и структуры значения (пятичленная структура значений у Хармса, в которую включено «сущностное значение предмета», т.е. сам предмет). Как следствие, ослабляется, если не исчезает совсем, и сущностная метафора, в основании которой лежит миметический принцип сходства, сравнения¹³⁰.

С другой – собственно, художественной – стороны, оппозицию полноты, вещественности референта вне поэзии и неполноты референта в языке вымысла фиксируют М. Бланшо и Цв. Тодоров. Они пишут, что в языке вымысла значение слов выступает в очень неполном виде и что художественный язык не имеет явного референта, точнее, вопрос о существовании референта для него не существен. Характерной чертой поэтической речи является то, что сами предметы в ней не рассматриваются, семиотический треугольник Огдена – Ричардса теряет свою значимость для поэзии. Литературное сообщение самодостаточно, оно как бы совмещает две вершины, лежащие в основании треугольника: поэтическая направленность текста проявляется в «стирании» вещи посредством слова. В поэзии ОБЭРИУ треугольник Огдена – Ричардса меняет конфигурацию: вещь и слово обнаруживают сущностную идентичность друг другу, а область понятия определяется во вторую очередь, уже после создания знака. Подобным образом происходит и семиозис в варианте Ж. Делёза применительно к письму Пруста: значение некоторого знака определяется a posteriori, когда память обнаружит в некотором событии знак, требующий интерпретации. Интерпретация же всегда вторична.

Здесь можно наблюдать смену парадигмы письма: это переход от рассмотрения чего-либо через что-либо иное (причем иное в радикальном смысле, то, что на самом деле не имеет никакой связи с определяемым предметом, кроме произвольно установленной) и следующую за этим произвольную номинацию, означивание, как в сравнении и метафоре, – к описанию‑через‑указание, к определению через окрестность и смежность, т.е. к топологической схеме. Получаемая топологическая матрица случайна: отсутствует тот, кто осуществил бы даже первичный отбор основных элементов, отсылка к наблюдателю, поэту, выражает лишь кажущийся субъективизм, а в действительности отражает только неличностное, коммунитарное содержание. Принцип формирования топологического контекста – алеаторный, т.е. организованный случайными отсылками от одного элемента к другому по опять-таки неверифицируемым и нерациональным сочетаниям по смежности. И все же «говорение», безличное высказывание смысла здесь происходит и выстраивается оно по «логике» самой реальности: Р. Якобсон неоднократно отмечал реальную связь между уровнями конкретного воплощения метонимической модели: «<Метонимическая комбинация> обусловлена реальным присутствием двух или нескольких единиц в составе реальной языковой цепочки», «в случае комбинации единицы объединяются и в коде и в сообщении или только в реальном сообщении»¹³¹ (курсив наш – К.Д.). В реальности же расположение предметов в пространстве может не иметь логической упорядоченности, не соответствовать никакой иерархии.

В своей поэтической практике «чинарь-авто-ритет бессмыслицы» Введенский критиковал привычный способ познания, и, разрушая своей «поэтической критикой разума» клише и стертые метафоры, очищал вещи «от литературной и обиходной шелухи», указав альтернативный путь постижения мира¹³². Особенности риторико-поэтической модели, которую можно обнаружить у Введенского, соответствуют отчасти метонимии и синекдохе как их определяют участники группы «μ»¹³³, но поскольку метонимия в нашем толковании объединяет в одном ситуативном контексте реальное и знаковое измерение, то, в отличие от французских исследователей и вслед за Р. Якобсоном, мы склонны резко противопоставить в структурном отношении метафору и метонимию.

О необходимости этого противопоставления пишет и Ж. Делёз. Он противопоставляет метафору и метонимию как структурные факторы, благодаря которым возможна коммуникация серий структуры – т.е. двух или более упорядоченных наборов элементов, наполняющих структурную матрицу: «<…> Структурализм уделяет внимание метафоре и метонимии. <…> Это даже два структурных фактора, поскольку они выражают две степени свободы перемещения: от одной серии к другой и внутри одной и той же серии»¹³⁴. Французский философ подчеркивает, что если бы этих двух принципов не было, структура перешла бы в разряд фигур воображения и служила бы лишь в качестве одной из многих объяснительных схем, определяющих не сущностные отношения, а вторично навязываемых в качестве интерпретативной модели.

Мы полагаем, что именно такого рода отношения были фундаментом для эстетических построений чинарей и самой их повседневной практики общения; кроме того, особенности поэтики – особенно это касается Введенского – отражают использование вполне определенного варианта из двух возможных: метонимической коммуникативной модели.

Каким образом в структуре описания, в основании которой лежит особый образ времени, проявляется метонимический принцип? Как может быть выражена точка зрения сообщества, появляющегося из зоны невыразимого? Мы рассмотрим эти вопросы подробно на материале, представлявшем явный интерес для самих чинарей, а именно применительно к структуре языка и в связи с темой смерти.