§ 2. Леонид Липавский: время соприсутствия

Липавский также считает, что время не есть необходимая категория и что вполне существующим можно назвать лишь индивидуальное время, но оно всегда – время совместного существования, соприсутствия которое появляется в ситуации совместности и разделенности (термин Ж.-Л. Нанси, означающий событие, ложащееся в основание множественности существования). Таким образом, «я» как таковое, «я» без другого, забывшее о другом, иллюзорно, хотя оно и погружено в существующий мир⁷⁶. Окружающий «я» ощущаемый мир также иллюзорен, тем более что ощущения конкретных в своей материальности вещей являются всего лишь экстремумами, частностями системы отношений в мире⁷⁷, как об этом пишет Липавский.

Отсюда, например, удивление Липавского перед рыбой, которая окружающей ее водной среды не ощущает и, в определенном смысле неотделима от нее, но все же является живым существом⁷⁸; примерно так же, несколько иными словами, Липавский рассуждает о том, что тело дерева, очевидно, совпадает со всем миром. Можно ли здесь обнаружить границу индивидуальности, если таковая имеется? Еще большее и закономерное удивление вызывают полужидкие и аморфные животные из разряда простейших: амебы, гидры, постоянно распадающиеся и воспроизводящиеся в собственных частях, или земляные черви, способные к регенерации потерянного центра индивидуальности – головы. Таким образом, событие существования, в пределе, может обнаруживаться на доорганизмическом уровне, и индивидуальность для него не является необходимым условием – она именно создается благодаря сосуществованию совокупности качеств и вместе с ним⁷⁹. Истинная причина события – со-бытий, коммуникация несамодостаточных, фрагментарных сущностей. Эта фрагментарность и обособленность, с другой стороны, позволяет также включить в работу конкурирующую «этимологию» события: событие, как нечто о-собое, отделенное от другого явления и соотносящееся с ним. Степень «особости» здесь повышается: обособлены уже не коммуниканты как таковые, а система отношений, в которую они входят, частью которой являются и которая проявляется в коммуникативном акте сообщества.

Отсюда и поиск неких иных, своеобразных и дополнительных к привычному человеческому, нечеловеческих форм сознания общий для всех чинарей⁸⁰. Липавский пишет: «Мы хотим быть всеми предметами и существами – температурой, волной, преобразованием»⁸¹. С полным правом можно утверждать, что эти формы существования не обязательно должны иметь – и не имеют – временного измерения; следовательно, им приходится отказать в индивидуальности и представить скорее как то, что называется сингулярностью.

Сингулярности, по Ж. Делёзу, хотя и доиндивидуальны, уже способны объединяться в систему благодаря тому, что они начинают соотноситься одна с другой: между сингулярностями, мельчайшими качествами или «частицами» смысла устанавливается граница и, следовательно, поверхность соприкосновения. Это объединение-разделение поверхностей является основанием для последующего появления индивидуальности и – одновременно – это возможность проявления и организации смысла. Важно, что индивидуальности здесь еще нет, а выражение смысла уже возможно. Таким образом, в соприкосновении двух поверхностей, на границе двух или нескольких любых вещей, возможно появление мира как системы отношений и наблюдателя. Наблюдатель, в свою очередь, может быть индивидуализирован, отделен от мира и сама природа его взгляда окажется разделяющей мир на части; а, с другой стороны, возможен и безындивидуальный наблюдатель. Такой наблюдатель обладает нечеловеческим, неискаженным видением мира, поскольку сам является его частью и, в то же время, будучи неустойчивым «пучком» сингулярностей, выражает весь мир в целом, т.е. не принадлежит ему⁸².

Вводя такой вариант наблюдения, Липавский исходит из постулата о конечности «я» как такового, его ограниченности и помещенности в поле бессознательного, поле сингулярностей, в котором «я» перестает быть неделимым и начинает каждый раз заново возникать из конкретного, постоянно изменяющегося контекста. Собственно, процесс установления отношений между индивидуальностями и отсутствием индивидуальности в принципе приводит Липавского к аналогу «мерцания мира» и «мерцания времени» у Введенского: «<…> Пространство и время – это не какие-то заполняющие среды, в которых растворены или плавают вещи и события, а отношения вещей между собой»⁸³.

Индивидуальность, «я» вторична по отношению к распределению сингулярностей и по отношению к событию как разделению и границе; оно порождается событием⁸⁴. Ср. мысль Ж. Симондона: «Живое живет на пределе самого себя»⁸⁵ т.е., прежде всего, мыслит себя как живое: здесь в обратном движении мысли к собственной производящей причине, к самой жизни, мысль и обнаруживает свою ограниченность именно в качестве условия своего существования, – но не как условие существования вообще, существования жизни. Иными словами, мысль обнаруживает свою безосновность и конечность как конечность своего «носителя» – мыслящего и производящего подручные смыслы субъекта. Но здесь же появляется искомый безындивидуальный наблюдатель – проявившая себя в речи сингулярность. Такой переставший быть человеком наблюдатель появляется в зарисовке Хармса «Мыр» и в его поэтическом трактате «Сабля», а Н. Олейников провозглашает мудрость вещей и животных в противовес мелочности и несерьезности, «гастрономичности» и похотливости, свойственным миру человеческих личностей. Те же соображения подвигли Друскина связать отсутствие желаний с выходом в вечность, а Липавского провозгласить: «Для тех, у кого нет выбора (свободы) нет времени (случайности)»⁸⁶.

Досубъектное мышление, мысль предметного мира, определяется через непосредственно воспринимаемые вещи, существование которых не зависит, в представлении Липавского, от времени. Такое мышление появляется в пограничной зоне, в месте столкновения двух «ничто» – прошлого (уже не существующего) и будущего (существование которого только предчувствуется). В связи с этим вводится новый образ времени: время возможно только как время соприсутствия, совместного появления нескольких «частей» относительно друг друга; индивидуальностью будут обладать они только вместе, каждая в отдельности часть безындивидуальна. Т.е. время появляется и только в ситуации «несовпадения личности с миром», «двойного взгляда»; при этом «изоляция уничтожает сравнение и, тем самым, время»⁸⁷.

Начало индивидуальности дает условная выделенность тела из среды, установление умозрительной границы. Поскольку же эта граница по природе своей проницаема, то преодоление сего «мнимого» препятствия должно привести к исправлению видения, которое, лишившись антропометрических искажений, станет адекватным самому миру, поскольку перестанет отделять себя от него. Таким образом, в момент разрыва границы возможно проявление смысла: две сближающиеся поверхности тел создают и ощущают несовпадение своих уникальных ритмов. Представления Липавского, который подробно занимался теорией ритма и связанными с ней проблемами темпоральности, локальности, существования, восприятия и т.п., но не всегда четко систематизировал собственные взгляды, можно выразить в следующих тезисах:

1. разделение на общемировой ритм и «внутримгновенные ритмы», которые создают первичные качества и создаются ими; линейное непрерывное время здесь отсутствует, индивидуализированного наблюдателя также нет⁸⁸;

2. появление наблюдателя – индивидуализированного качества или комплекса качеств, ритм которого отличается от общемирового, привносит существование в мир и легитимирует собственное существование;

3. несовпадение ритмов лежит в основании существования воспринимаемого мира, т.е. мира представимого либо ощущаемого⁸⁹;

4. появление линейного времени,⁹⁰ основанного на несовпадении ритмов наблюдателя и наблюдаемого: время сводится к одному из способов восприятия мира, к чистому отношению между частями мира, к соприсутствию этих частей.

В своем анализе времени Липавский находит элементарные факты, на которых можно основать соответствующую реальности концепцию времени: это отношения между чем-либо, любого рода индивидуализированными сущностями – преобразованиями, качествами, материальными предметами, живыми существами и т.п. Собственно, время представляет собой отношение между индивидуальностями только в том смысле, что появление времени и индивидуальностей (минимум – двух) взаимозависимо. Иными словами появление неиндивидуального времени невозможно потому, что, во-первых, всегда необходимое несовпадение ритмов возможно только в ситуации индивидуации, различия двух или более сингулярных качеств, во-вторых, между этими качествами требуется наличие препятствия⁹¹, в-третьих, необходим наблюдатель, фиксирующий и одновременно создающий своим посторонним взглядом это отношение (собственно, им может стать другая индивидуальность из пары, вступающей в первичное отношение).

Индивидуальность, т.о., должна в пределе прийти к осознанию смерти как собственной конечности, но не конца существования вообще. Смерть, распадение индивидуальности оказывается «обратимым» и переходным событием, на котором существование не заканчивается, но переживание которого должно как бы расширить восприятие мира. Проблема смысла и основания индивидуального существования требует некоего гаранта смысла, иначе жизнь предстает такой, как ее описывает Липавский: «Жизнь предстает нам в виде следующей картины. Полужидкая неорганическая масса, в которой происходит брожение, намечаются и исчезают натяжения, узлы сил»⁹² и т.д.; можно предположить, что подобное представление о жизни утверждает возможность некоторого иного, неиндивидуального, смысла. Можно было бы вернуться к антропометрическому представлению о мире, к идее соразмерности и сущностному метафорическому сходству между отдельным, частным случаем существования и бытием в целом, что привело обратно к индивидуальности и искажению взгляда. Но в этом случае пришлось бы либо вступить в порочный круг, замкнутый проблемой смерти, индивидуальной конечности, либо обратиться к хаосу, безосновности, бесформенному существованию, смысл в котором не требует единого основания – само это множественное существование являет себя как смысл – и распределен между мельчайшими частями мира. Липавский выбирает второй вариант, что определяет и его исследовательские приоритеты, и аналитический метод.

Липавский, очевидно, принципиально не пытается строить метафизическую систему на основании какой-либо из данных возможностей: именно от целостной и завершенной системы и стремились уйти чинари; он предпочитает (возможно, это единственно верный путь) классифицировать доиндивидуальные сингулярности, вероятные законы, которые управляют ими (если такие есть, а если нет, – то силы и линии напряжений, которые их структурируют), рассматривать формы их существования и коммуникации⁹³. Так, Липавский останавливается перед ужасом безличного, доиндивидуального существования и исследует его.

Липавский, тем не менее, предложил свой собственный вариант фиксации вневременного опыта «доиндивидуального наблюдения». Как можно предположить, опыт этот оказывается коммунитарным и наиболее отчетливо выражен в двух прозаических работах Липавского – «Трактате о воде» и «Исследовании ужаса»⁹⁴.

«Трактат о воде» отсылает читателя к особой практике общения, дружеским разговорам участников сообщества. Четыре собеседника (легко представить на их месте самих чинарей – Д. Хармса, Л. Липавского, Я. Друскина, А. Введенского) беседуют в ресторане на разные, и одновременно чем-то близкие каждому в отдельности и всем вместе темы.

Диалогическая манера повествования имеет в этом тексте сходство скорее не с философией диалога М. Бахтина, а с текстами другого современника философа – С.Д. Кржижановского, также увлекавшегося мыслительными экспериментами, в которых содержание формы заключает в себе важную часть кода, способа понимания текста. Так, в новелле С. Кржижановского «Разговор двух разговоров» за лицами непосредственных, живых собеседников начинают просматриваться онтологические предпосылки возможности коммуникации, т.е. отчетливо заметное именно в диалоге соприсутствие времени и вечности, а в трактате Липавского постепенно выясняется, что участники беседы сами являются лишь производной от ведущегося между ними разговора. В итоге, маленький грек и чемпион, капитан и четвертый собеседник – суть участники сократического диалога, условные стороны в споре. Само общение этих «подставных лиц» производит эффект сопричастности, некоего поля, смена позиций внутри которого происходит мгновенно, и не всегда представляется возможным установить, кто же именно говорит⁹⁵.

Такой вариант представления о времени – в его связи с коммунитарным опытом – дает Липавский.