§ 1. Александр Введенский: время события

Ответ на вопрос «что такое время?» – в своем варианте, но и преломляя голоса своих друзей – дает Введенский в «Серой тетради». В поэтической, эскизной манере он последовательно распредмечивает ту плохую смесь представлений о времени, которая существует в обыденном сознании и оказывается несоответствующей своему «объекту». Как выражает это Введенский: «Наша логика и наш язык скользят по поверхности времени»⁵⁷, но именно через это скольжение по поверхности, т.е. через языковое выражение появляется возможность феноменологического описания времени. Попытка действительного понимания природы времени, по мнению Введенского, должна с необходимостью исходить из полного, «широкого непонимания» того, что такое время.

Наиболее последовательно такое описание представлено в т.н. «Серой тетради», тематическом сборнике текстов 1933-34 гг. Приведем эти записи из «Серой тетради» с краткими комментариями.

Описание диссоциации индивидуальности и разрушения соответствующего ей образа времени начинаются у Введенского с сопоставления чувства времени с наркотическим опытом, сном и смертью.

«Не один раз я чувствовал и понимал или не понимал смерть. Вот три случая твердо во мне оставшихся.

1. Я нюхал эфир в ванной комнате. Вдруг все изменилось. На том месте, где была дверь, где был выход, стала четвертая стена, и на ней висела повешенная моя мать. Я вспомнил, что мне именно так была предсказана моя смерть. Никогда никто мне моей смерти не предсказывал. Чудо возможно в момент смерти. Оно возможно потому что смерть есть остановка времени»⁵⁸.

Действие эфира, по мнению Н.И. Пирогова⁵⁹, в первую очередь затрагивает центральную нервную систему и мозг; функционирует в этом случае почти исключительно продолговатый мозг, отвечающий за функцию дыхания. Первичный ритм соответствует дыханию⁶⁰. Въдение собственной смерти через своеобразный «метонимию смерти», событие – частную, чужую смерть и, в то же время, смерть матери, самого родного человека; смерть не просто отсрочена во времени, она уже всегда присутствует в языке, предсказывается без предсказания и становится вневременным событием, лишь использующим частное тело для воплощения. Введенский осознает смерть как единственный «выход», но выход непостижимый – через «четвертую стену». Таким образом, «Я» конечно во времени, но время кончается вместе с концом индивидуальности, причем индивидуальность разрушается всегда вместе с другой индивидуальностью, с ближним⁶¹.

«2. В тюрьме я видел сон. Маленький двор, площадка, взвод солдат, собираются кого-то вешать, кажется, негра. Я испытываю сильный страх, ужас и отчаяние. Я бежал. И когда я бежал по дороге, то понял, что убежать мне некуда. Потому что время бежит вместе со мной и стоит вместе с приговоренным. И если представить его пространство, то это как бы один стул, на который и он и я сядем одновременно. Я потом встану и дальше пойду, а он нет. Но мы все-таки сидели на одном стуле»⁶².

Время изоморфно индивидуальности и форма его соответствует индивидуальному ощущению, т.е. чему-либо или кому-либо существующему. Остановка времени соответствует лишь прерыванию некоторого индивидуального, ограниченного существования, но не существования в целом, следовательно, есть только индивидуальное время, абсолютного времени не существует. Также, вероятно, сновидческий опыт позволяет пережить отношение смежности времени и безвременного, жизни и смерти и условности индивидуальности (здесь: образ сидения вдвоем на одном стуле). Переживание смерти здесь также связано с гибелью одной из двух смежных индивидуальностей.

«3. Опять сон. Я шел со своим отцом, и не то он мне сказал, не то сам я вдруг понял: что меня сегодня через час и через 1Ѕ повесят. Я понял, я почувствовал остановку. И что-то по-настоящему наконец наступившее. По-настоящему совершившееся, это смерть. Все остальное не есть совершившееся. Оно не есть даже совершающееся. Оно пупок, оно тень листа, оно скольжение по поверхности»⁶³.

Гибель индивидуальности – это остановка индивидуального времени, но не абсолютного времени, которого не существует. Несуществующее абсолютное время и есть мгновение-вечность, делёзианский Эон, выход к которому возможен только через непонятое и непонимаемое время-«теперь» (Хронос, у Делёза). Таким образом, смерть как единственно реальное событие можно пережить в состоянии потери индивидуальности, соответствующей органической диссоциации, каталепсии, паническому ужасу. Данные состояния, как полагает В.А. Подорога⁶⁴, можно имитировать при помощи определенных техник ритмизации: в частности, особой формы письма, в которой движение на смысловой поверхности совершается мгновенно – точнее, со сверхбольшой или сверхмалой скоростью, от события к событию, а не зависит от антропометрической размерности, выражаемой в причинно-следственных отношениях, телеологии, морали (то есть в связи событий, в представлении о «растяжимости» и длении события в промежутке времени, в возможности подчинять событие своей воле или управлять им).

Далее в «Серой тетради» Введенский последовательно редуцирует представление о сводимости времени и пространства через измерение последнего при помощи времени, а также представление о сводимости времени к предметности: «Названия минут, секунд, часов, дней, недель и месяцев отвлекают нас даже от нашего поверхностного понимания времени. Все эти названия аналогичны либо предметам, либо понятиям и исчислениям пространства. Поэтому прожитая неделя лежит перед нами как убитый олень. Это было бы так, если бы время только помогало счету пространства, если бы это была двойная бухгалтерия. Если бы время было зеркальным изображением предметов. На самом деле предметы это слабое зеркальное изображение времени. Предметов нет»⁶⁵.

Затем за скобки выносится представление о связи времени с действием на том основании, что само представление о действии формируется у человека на основании лингвистического отражения действий в глаголах, в их грамматических категориях, в частности, в неправильно разделенной на три измерения категории времени. Повседневный же человеческий язык, как утверждает поэт, не соответствует действительности: «Глаголы на наших глазах доживают свой век. В искусстве сюжет и действие исчезают. Те действия, которые есть в моих стихах, нелогичны и бесполезны, их нельзя уже назвать действиями»⁶⁶. Псевдособытия, выражаемые глаголами также не совпадают со временем, скользят по его поверхности.

Наконец, природное время объявляется непостижимым для человеческого ума и невоспринимаемым для животных и растений (общая мысль у чинарей, особенно отчетливо выраженная в «Разговорах вестников» Друскина; этот мотив также постоянно присутствует в поэзии Введенского). Редуцируется также и восходящее к аристотелевской идее «меры» представление об измеримости времени при помощи числа. С этой целью поэт лишь немного сдвигает акцент с единичной меры, символизирующей непрерывную смену моментов «теперь», на меру нулевую, более адекватную для описания, поскольку «прежде чем прибавится новая секунда, исчезнет старая»⁶⁷, и оказывается, что предсказать вероятность наступления нового мгновения уже практически невозможно. И тем бульшие затруднения вызывает измерение времени.

Непостижимое, неописуемое и неуловимое время, тем не менее, превращает в ничто все остальное, все определенности человеческого рассудка. Поток моментов настоящего фактически срывается в бездну, и Введенский косвенным аллегорическим путем приходит к выводу о том, что эта бездна телесна, связана с неустойчивостью организма, поскольку – в процессе разрушения или гибели индивидуальной целостности которого, – поток времени перестает отражаться в нём и проявляет подлинное и единственное свое свойство – несуществование. Только настоящее событие, переживаемое телом как таковым, указывает на парадоксальность времени-настоящего и на возможность другого образа времени – вечности. Для Введенского важнейшими элементами, посредством которых можно постигнуть природу времени являются пограничные состояния: сон, бред, наркотический опыт, панический ужас, смерть. Только через эти события представляется возможным уловить сущность времени – того, что для дискурсивного сознания не поддается адекватной формулировке.

Отметим важную связь, устанавливаемую Введенским между реальным событием и способами его выражения, связанными с действиями и страданиями (в буквальном и переносном смысле) тела: «Между тем нет ни одного действия которое бы имело вес, кроме убийства, самоубийства, повешения и отравления. Отмечу, что последние час или два перед смертью могут быть действительно названы часом. Это есть что-то целое, что-то остановившееся, это как бы пространство, мир, комната или сад, освободившиеся от времени. Их можно пощупать. Самоубийцы и убитые у вас была такая секунда, а не час? Да, секунда, ну две, ну три, а не час, говорят они. Но они были плотны и неизменны? — Да, да»⁶⁸. И далее в том же тексте Введенский упоминает также в качестве примера события болезнь (сифилис, отрезанная нога, больной зуб), физиологические проявления телесности (бурчание в желудке, заложенный нос), половой акт. Эти и подобные им явления выражают либо вхождение небытия, хронологического временнуго отсчета в жизнь, когда на место казавшейся нерушимой индивидуальности приходит дробность и мерцание индивидуации, либо скачка в область фундаментально чуждого личности смысла и парадоксального для человеческой логики события, – мгновения-вечности, Эона. Здесь, очевидно, можно найти объяснение некоторым постоянным темам и мотивам стихотворений Введенского (на них обратил внимание уже М. Мейлах в своем предисловии и комментариях к «Полному собранию произведений» поэта). Эта общая тема невозможности выражения события при помощи языка повседневного общения, соответствующего «дискурсивному мышлению», связана с тем, что событие – производящая причина – описывается косвенно, через свои атрибуты, «эффекты», следствия. Но, поскольку событие не соответствует упорядоченному и «очеловеченному» языку, не способному «говорить о том, о чем невозможно сказать», постольку атрибуты невыразимого события, равного смыслу поэтического высказывания, уже не связаны необходимостью соответствовать чему-либо определенному и однозначному. Поэтому такие утверждения, как, например, «день это ночь в мыле» или «смерть это смерти ёж»,⁶⁹ с одной стороны, абсурдны для дискурсивного сознания, поскольку лишены антропометрического значения, но, с другой, выражают онтологически фундированный смысл и одновременно являются им.

Событие невыразимо, поскольку его некому выразить: либо отсутствует способный его выразить субъект (как, например, в смерти), либо выражающий лишен самодостаточности, предстает «единичной множественностью» (как тело, состоящее из частей и способное почувствовать, но не понять время⁷⁰, или как коммуникация двух или более сущностей⁷¹). Следовательно, выразить его – но уже не личным, а алеаторическим и вероятностным образом, – может любая комбинация атрибутов (как это представлено в поэме «Потец», в которой один из атрибутов смерти выражает метонимически, косвенным путем само невыразимое событие в целом⁷²).

Полюс события, смысловой полюс, достигается – как на том настаивают и чинари и идущая параллельно им феноменологическая линия Гуссерля–Сартра–Делёза – за пределами индивидуальности, личности, равно как категориального и абстрактного мышления. Событие, таким образом, принадлежит не временнуму порядку, где постоянно распадаются и вновь актуализируются индивидуальности, а уровню мгновения-вечности, который уже не распадается на сменяющие друг друга условные моменты «теперь»: иными словами, событие – смерть, сон, письмо, божественность – это свидетельство опустошенности времени, иного типа его восприятия и требование иного типа описания. Наблюдатель мгновения лишается индивидуальности⁷³, и – в соответствии с замыслом Введенского и родственными рассуждениями Друскина – одновременно разрушается неправильное описание времени, что способствует выражению смысла посредством правильного названия описываемой системы вещей⁷⁴.

С конца 20-х годов в поэтике Введенского совершается переход к типу письма, ставшему попыткой воплотить эту двойную логику времени в двойной логике организации высказывания. Друскин называет этот тип письма «пограничным», т.е. таким, в котором соединяется алогичность и логичность, божественное и человеческое, безындивидуальное поле языка и вторичное по отношению к языку, но и актуализирующее, выражающее смысл индивидуальное высказывание⁷⁵.