Глава I. «Сборище друзей, оставленных судьбою»: основные черты коммуникативного сообщества чинарей

Опыт не фиксируем традиционными способами: жизнь, дружба, любовь всегда говорят сами за себя, пользуясь человеком только как соединительной связью между ними и могуществом языка. Эти стихии лишь проявляются в конкретном живом существе, которое становится точкой, стягивающей, концентрирующей свойства – собственно, живущей, любящей, дружащей; без этих линий напряжения не будет индивидуальности, о которой уже можно будет сказать: «Она любит», «она живет», а не наоборот. Тем не менее, эти «рассказы» вполне можно записать, но потребуются особые средства и, более того, - особое «настроение», образ мышления, особый взгляд от того, кому потребуется это сделать.

Дружба для чинарей была, без натяжек, тем, без чего они бы не остались в культурной памяти в виде сообщества, представ лишь как писатели, поэты, философы, преподаватели, служащие... Именно совместность их работы делает их сообществом – нефиксируемым, но ярким событием, именно вместе они переживают особый род опыта, создают особую сцену письма, особый театр. Введенский, Друскин, Липавский, Хармс, Олейников – предстают уже не как личности, не в конкретике своих трудов и дней, а как связанные друг с другом и не существующие друг без друга узлы одной кристаллической решетки: связи между ними могут усиливаться или ослабевать, они могут исчезать из видимого поля, но они никогда не разрушатся без того, чтобы не разрушилась вся структура «кристалла» в целом.

Тем не менее, попытки зафиксировать подобный дружеский опыт если и возможны, то необычны, маргинальны и лишь по форме могут напоминать литературные произведения, по сути же указывая – и, одновременно, являясь им – на совершенно другой род опыта. Так, например, осталось свидетельство Друскина, в котором с точностью до года оценена по пятибалльной шкале динамика отношений между чинарями.

	В<веденский>	Д<рускин>	Л<ипавский>	О<лейников>	Х<армс>
В<веденский>		3,5	5	4	4	(16,5)	1932 – 1935
Д<рускин>	3,5		5	4	3	(15,5)
Л<ипавский>	5	5		3	3	(16)
О<лейников>	4	4	3		3,5	(14,5)
Х<армс>	4	3	3	3,5		(13,5)
В<веденский>		3,5	5	—	3,5	(12)	1936 – 1941
Д<рускин>	3,5		4,5	—	5	(13)
Л<ипавский>	5	4,5		—	3	(12,5)
Х<армс>	3,5	5	3	—		(11,5)

С одной стороны это не более чем курьезный документ, едва ли имеющий право претендовать на соответствие неким имевшим место реальным отношениям⁵⁰. С другой же стороны, эта таблица фактически фиксирует нефиксируемое: во-первых, отношение – дружеское расположение, нейтральность или неприязнь – можно лишь условно выделить как доминирующее в определенном промежутке времени, тем более таком большом, как несколько лет; во-вторых, этот документ парадоксален и потому, что предполагает другой способ чтения, исключающий документ из архива, из истории, из линейного и непрерывного времени. Фактически, таблицы, составленные Друскиным, – это способ каталогизации аффекта, способ, если не парадоксальный, то, по меньшей мере, игровой. Оценка здесь превращается в иероглиф, который становится не более – но и не менее, – чем поводом вспомнить и пережить заново все то, что действительно происходило между друзьями.

Временные отрезки в данном случае фактически лишены размерности, их соотнесенность с конкретным летоисчислением условна, поскольку служит только для фиксации роста или спада интенсивности отношений. Внутри отрезков, с одной стороны подразумевается поистине цветущая сложность человеческих отношений, зафиксировать которую едва ли возможно, а, с другой, градация доминирующей эмоциональной окраски позволяет воспринимать конкретный отрезок времени как безразмерный, условную точку на координатной сетке. Рассмотрение частных отношений здесь возможно только через призму всех отношений в данном сообществе. Подобное сочетание множественности, сложности опыта и его условного «оценочного» воспроизведения, подобной распределению связей в структуре атома, делает приведенное свидетельство несовершенной, но уникальной попыткой записать опыт сообщества, его обстояния, выразить его уникальную единичную множественность.

Как же решали проблему записи опыта чинари? Для них, пожалуй, единственным возможным путем реализации коммунитарного опыта, который позволяет не разделять переживание опыта и его «запись», стало искусство. Отметим, что важнейшая роль искусства, тех особых знаков, которые оно творит в своих попытках выразить сущность мира, вещей, подчеркивается и Ж. Делёзом. Для французского философа искусство способно «трансмутировать материю», преобразить ее посредством стиля, одушевить вещество и дематериализовать физическую среду – иными словами, создать особый тип знака, в котором пребывает сама сущность, свойство первичного мира. Само искусство является способом раскрыть сущность, это опыт, посредством которого человек обретает способность видеть, чувствовать и понимать мир именно таким, какой он есть.

Искусство оказывается первично по отношению к жизни, но само искусство чинарей-обэриутов определяется контекстом их взглядов, жизненных установок и практик. Это творчество коммунитарно, оно стоит в одном ряду с чудотворством, дарением, игрой.

Во-первых, это особая область пронизывающей повседневность игры: например, постоянный перформанс, свойственный Хармсу, или игра в слова, пример которой зафиксирован Т.А. Липавской в «Разговорах»; см. введение. Игра здесь предстает способом существования сообщества, в котором каждый – посредством игровой практики – способен оставаться в поле анонимности и проявляться только в качестве «играющего», произносящего бессмысленные слова: «требуха», «головизна», «бирюльки» и т.п. Во-вторых, выражением единого основания жизненной и творческой практики сообщества становится особый театр, в котором актерская игра перерастает из воспроизведения реальности в «игру» качеств самого мира. Так, «катающийся на велосипеде», «сидящий на шкафу», «произносящий фразу «мы не пироги»» или «искусство это шкап» являются остраненными ролями, неотделимыми от актеров, позволяющими актерам стать воспринимаемыми, но не принадлежащие им и не являющиеся их неотъемлемыми свойствами. Так, например, случай № 20 Хармса «Неудачный спектакль»⁵¹ остраняет действие, относит его в сферу предполагаемого, отсроченного, несостоявшегося, но и представляет другое действие, которое замещает собственно игру и становится совместным «переживанием» самой по себе человеческой телесности. Именно поэтому спектакль называется не «неудавшимся», т.е. несостоявшимся, а «неудачным», действие в котором имеет место, но не соответствует фиксированному либретто. Сама жизнь предстает в театре чинарей как игра, – игра свойств мира, комбинирующихся и перекомбинирующихся случайно, по неизвестной человеку логике.

В творчестве чинарей возникает своеобразная троякая утопия: языка, времени и мира. Все три утопические проекта имеют четкую ориентацию на изначальность, они сконцентрированы вокруг своих истоков, а не стремятся к сложности развитой системы. Утопия языка имеет место в начале мировой истории, еще до появления человека; время – как время события – также сводится к нехронометрируемым отрезкам сколь угодно короткой или долгой «вечности, равной мгновению», которая соответствует моменту абсолютного начала мира; сам мир предстает неким состоянием до творения, до разделения на живое и неживое, до концентрации жизни в существах, до появления индивидуальности и социальности – juventus mundi. Все три утопии, так или иначе, входили в круг тем, обсуждаемых чинарями и выразились в их разнообразном творчестве, в самой их жизни.

Напомним, что опыт сообщества непосредственно переживается в особом «знаке»‑иероглифе, в котором знак тождествен своему смыслу. Для коммуникации, неотличимой от реального опыта и выражаемой в таких знаках, уже нет необходимости в разделении (всегда ущербном) на субъект и объект, в выражающей себя индивидуальности. Это идеальный язык первозданного мира, в некотором смысле – «ангельский язык», язык славословий, в котором слово и сущность нераздельны и неслиянны.

Утопию языка у чинарей можно рассмотреть через ее связь с идеей «праздности», «непроизводительности» сообщества, что во многом объясняет как специфику жизни и творчества группы, так и особую тему «вестников», существ из «соседнего мира». Термин «вестник», который, так или иначе, использовали Друскин, Липавский, Введенский (Хармс даже прямо называл себя «вестником»), является переводом греческого слова άγγελοσ, т.е. «ангел». Ангелам присуще такое свойство, как праздность, но соответствует оно уже постапокалиптическому миру, состоянию пребывающей Славы божьей, когда уже не будет ни времени, ни желаний, ни исходящей из желания и производящей время необходимости действия. Эта тема постоянно присутствует у чинарей: сущностная неподвижность, созерцательность и отсутствие желаний у идеального существа из другого мира, находящегося по соседству с человеческим миром нужды и забот, мира, соприкоснуться с которым можно лишь вне времени, т.е. перестав быть человеком⁵².

Коммунитарность, опыт сообщества – это состояние отсутствия целесообразной и результативной деятельности, «праздность», необходимая для непосредственного созерцания вещей, равно философского и поэтического, и досуг, необходимый для игры и дружеской беседы. Как пишет в своей работе, готовящейся к публикации на русском языке, Дж. Агамбен: «Бездеятельность в действительности не означает, лень, безделие. Речь скорее идет о деятельности, которая состоит в том, чтобы привести к состоянию бездеятельности, покоя, в том, чтобы приостановить акт всех человеческих или божественных деяний, их des-oeuvrer (отсылка к известной работе Ж.‑Л. Нанси «La Communautй Dйsoeuvrйe» - К.Д.)»⁵³. В такой трактовке темы праздности, бездеятельности мы выходим, с одной стороны, к проблеме истоков и предназначения власти, а, с другой, – к теме времени.

Утопия времени является одной из фундаментальных тем для чинарей. Липавский показывает относительность линейного непрерывного времени, сводя к такой же условности определяемую исходя из непрерывного времени индивидуальность. Это позволяет ему осуществить возврат к чистому языку, к возможности безличного говорения⁵⁴. Друскин размышляет над понятиями времени и вечности с целью «расширить» мгновение уникального опыта до уровня совместности, до опыта сообщества друзей в «большом мгновении».

Коммунитарные принципы своеобразно определили строй поэзии Введенского, особенно с 1930-х гг. Введенский, по воспоминаниям Друскина, буквально «жил стихотворением» и от стихотворения к стихотворению; здесь способ выражения опыта сообщества пронизывает саму жизнь поэта, у которого не было даже собственного письменного стола.

Хармс – отчасти поэт, отчасти теоретик – использует другой способ записи опыта, основанный на случайности; и снова сам стиль его произведений соответствует стилю его поведения в дружеском кругу: мнимая непоследовательность, отрывочность многих его текстов объясняется тем, что фактически через поэта выразились различные, несовозможные и неподобные друг другу сущности, «пролетающие» сквозь его жизнь и его стихи. У Хармса в стихе воплощается непоследовательность мира, арациональность жизни; они формируют доминанту его стиля, которую Друскин назвал «ситуационной бессмыслицей».

Как утверждает теоретик сообщества Ж.-Л. Нанси, со-общество предшествует обществу, социальности как таковой: система общественных отношений, общественная структура не противостоит коммунитарности, но, очевидно, является выморочной, фиксированной ее формой, лишившейся оптимального соответствия жизни, вечной игры форм и сущностей. Опыт сообщества противостоит идее завершенности, фиксации, повторения – т.е. всему, что стремится к целостности и синтезу или предполагает их.

Тем не менее, коммунитарность в варианте чинарей тесно связана с религиозной идеей соборности, поэтому принципиальное разделение “community” и “communion” у Ж.‑Л. Нанси здесь действует лишь частично. Скорее всего, в случае чинарей важную роль сыграло то, что наследовали они русской религиозной философии; мы оставим решение этого вопроса, не входящего в первоочередные задачи исследования⁵⁵. О чем можно утверждать с уверенностью, так это о том, что для чинарей творчество, искусство, дружеское общение и дружеские повседневные разговоры суть проявление одного принципа – неразрывности жизни и творчества, преображающего саму жизнь и единственно способного дать гарантию бессмертия души. Только в опыте сообщества, где сущности мира через условные личные маски собеседников выражают свой смысл, возможно говорить о бытии коммуницирующих в вечности сущностей⁵⁶.

В некотором смысле, сообщество асоциально, с одной стороны, из-за своей непосредственной связи с неподлежащей контролю аффективностью, сферой чувствования и дистанцированием от рациональности и с праздностью, ставящей под сомнение любую делегированную власть. С другой, причиной пристального внимания к сообщественным проявлениям со стороны власти служит нелокализуемость, ненаходимость, неуловимость сообщества.

Эти свойства коммунитарности в конкретном их проявлении в сообществе чинарей не могли не привести к тем печальным последствиям, которые имели место в конце 1930 – начале 1940 гг.: «сборище друзей» погубила именно власть. В принципе, жизненный опыт чинарей можно назвать коммунистическим в изначальном смысле этого слова: так же как и многие их современники, чинари идеализировали советскую систему, поскольку их существование строилось на тех же принципах, на которых должно было быть построено советское общество. Это, очевидно, и стало действительной причиной гибели «сборища друзей, оставленных судьбою»: они были более «советскими», чем на то рассчитывала советская власть.