Иллюстрация:

Иллюстрация к роману Ло Мао-дэна «Записки о путешествии евнуха по прозвищу Три драгоценности по Западному океану»

Ксилография XVII в из собрания Немецкой государственнои библиотеки (ГДР). Берлин

чтобы он напугал насмерть слабенького младенца). Чахнет и умирает с горя и Ли Пин-эр. Впоследствии гибнет от карающего меча своего бывшего деверя — богатыря У Суна (образ, также заимствованный из «Речных заводей») и сама Пань Цзинь-лянь. Несколько ранее в возрасте 33 лет умирает от чрезмерного распутства сам глава дома Симэнь Цин. Гибнут и другие герои романа, а сын главного героя, родившийся в день его смерти и являющийся как бы новым воплощением души покойного отца, волею судьбы еще пятнадцатилетним мальчиком должен стать монахом. Это значит, что Симэнь Цину грозит самая страшная по тогдашним понятиям кара — прекращение рода. Думается, что эта трагическая развязка принципиально отличает «Цзинь, Пин, Мэй» от произведений европейского Ренессанса, где речь идет о реабилитации плоти, а не об осуждении разгула страстей. Это осуждение чрезмерной чувственности дано в романе во многом сквозь призму буддийских идей о возмездии за совершенные грехи и о суетности, бренности всех мирских чувств и устремлений.

Вместе с тем роман «Цзинь, Пин, Мэй» имеет и глубокий социальный смысл как произведение, вскрывающее пороки современного автору китайского общества XVI в., хотя формально действие в романе и отнесено к XII в. Деньги — вот что делает всевластным господином «простолюдина», хозяина лавки лекарственных трав Симэнь Цина, с их помощью он может подкупить кого угодно. Мот и гуляка, полуграмотный торгаш, который и в лавке-то не бывает — на то есть приказчики, — легко получает почетное звание помощника тысяцкого императорской гвардии и оказывается на средней ступеньке служебной лестницы как чиновник пятого ранга.

Одно из главных художественных достижений автора романа — умение показать личную жизнь героев.

Быт, входя в литературу на равных правах с историей и фантастикой, показан тут во всей откровенности. Так же, как в корейской литературе того времени, автор в обыденном подчеркивает «низкое», изображая откровенные эротические сцены. Это дало повод к нападкам на

647

роман: впрочем, конфуцианские книжники усматривали разврат в любом сочинении о любви. Современные китайские исследователи подчеркивают обличительный характер романа, считая, что нарисованная в нем картина общества весьма напоминает XVI в. с его падением нравов, когда нередко даосские монахи добивались постов поощрением эротических страстей государя и придворных.

Каждое из четырех разобранных выше знаменитых прозаических произведений дало начало соответствующему жанровому подвиду. За «Троецарствием» последовали эпопеи, которые охватили всю историю Китая. Каждой династии была посвящена своя эпопея, ни одна из которых, однако, не поднялась до художественного уровня «Троецарствия». «Речные заводи» положили начало эпопеям и романам XVII—XVIII вв. о повстанцах и других народных героях. Фантастическая эпопея «Путешествие на Запад» дало начало «Четырем путешествиям» («Сы ю цзи») (XVII в.) У Юань-тая, Юй Сян-доу и Ян Чжи-хэ, многочисленным продолжениям самого «Путешествия на Запад», а также таким романам, как «Записки о путешествии евнуха по прозвищу Три Драгоценности по Западному океану» («Си ян цзи») Ло Мао-дэна (конец XVI в.), основанным на преданиях о плавании Чжэн Хэ к берегам Африки в XV в. «Цзинь, Пин, Мэй» дал импульс развитию бытового и любовного романа и непосредственным продолжениям с теми же героями и переделкам, вроде «Тени цветов за занавеской» («Гэ лянь хуа инь» — XVII в.), рисовавшим возмездие, постигающее развратных героев.

В XIV—XVI вв. одновременно со становлением эпопеи и романа на разговорном языке продолжает развиваться новелла на вэньяне. Сюжетно она продолжает танскую новеллу: студент полюбил красавицу, а та оказалась тенью давно умершей девицы; студент обругал в стихах владыку загробного мира, и тот приказал чертям привести его на суд в подземное царство; книжник попадает в подводный дворец царя драконов, где поражает всех своим каллиграфическим мастерством. Авторы сборников новелл: Цюй Ю (1341—1427) — «Новые рассказы при лампе с подрезанным фитилем» («Цзянь дэн синь хуа»), Ли Чан-ци (1376—1452) — «Дополнения к рассказам при лампе с подрезанным фитилем» («Цзянь дэн юй хуа»), Шао Цзин-чжань (конец XVI в.) — «Рассказы в поисках лампы» («Ми дэн лу») — стремились к отделке сюжетов, к приданию бо́льшей роли художественной детали, к изящным неожиданным концовкам. Действие новелл было отнесено к современной династии Мин, хотя фантастические истории уводили читателя в особый мир с другими законами. Новеллистика с любовной тематикой преследовалась, и сборник Цюй Ю, например, был запрещен уже в 1442 г. Подвергалось проклятиям и имя Ли Чан-ци. Однако интерес к новелле брал свое, и в начале XVI в. книготорговцы стали издавать сборники, куда включали как новеллы танских авторов, так и поздние подражания. На сборник Цюй Ю откликнулся корейский прозаик и мыслитель Ким Сисып, вьетнамский новеллист Нгуен Зы, сборник получил известность в XVI в. и в Японии, где его переделки появлялись вплоть до конца XIX в.

647

ПОЭЗИЯ И БЕССЮЖЕТНАЯ ПРОЗА

Поэзия, прежде всего лирика, бывшая на протяжении почти тысячелетия ведущим родом китайской литературы, с XIII в. передает первенствующее положение демократическим формам драматургии. Стихи продолжают писать как в традиционных, так и в новых жанрах, возникают и новые школы, но в целом в поэзии заметен дух подражательства, а связь творчества с запросами жизни ослабевает.

Единственным видным представителем литературы империи Цзинь, основанной чжур-чжэнями и существовавшей в Северном Китае до нашествия монголов, был Юань Хао-вэнь (1190—1257). В стихотворениях сборника «Срединная область» («Чжунчжоу цзи») он запечатлел бури своего времени, бедствия войны, трагедию народа — угнанные в чужеземный плен женщины, вытоптанные конницей поля, непогребенные тела вдоль дорог: «Война начисто хочет истребить все живое!» К концу своих дней он стал искать успокоение в исторических изысканиях, в любовании природой и в размышлениях о поэтах прошлого.

Новый подъем патриотической поэзии произошел в конце столетия, как реакция на завоевание монголами южных Сунов. Он в первую очередь связан с именем Вэнь Тянь-сяна (1236—1282), поэта и сановника, заплатившего головой за непокорность захватчикам. «Песнь моему прямому духу», написанная им незадолго до гибели, славит верность долгу. Возвышенный строй мыслей поэта раскрывается и в других стихах — «Проезжая Линдинъян», «Под впечатлением», «Пересекая Гуай». Немало сильных стихов, в которых негодование против «варваров-кочевников» перемежается с сетованиями на злоключения Сунов, есть и у его современников — Ван Юань-ляна и Чжэн Сы-сяо: «Над огромной пустыней — холодное небо, и в плаче душ умерших — печаль»; «На душе думы, от них никак не освободиться, и в каждом слове — ноющая боль и горечь. Сейчас на этой

648

земле кони варваров, но до конца дней я останусь человеком Сунов. Какая польза от чтения книг? Где тот, кто отомстит за родину?»

Но времена менялись, и представитель бывшего царствующего дома, художник, каллиграф и поэт Чжао Мэн-фу (1254—1322) согласился служить чужеземной династии, хотя сам он в стихах завидовал судьбе национального героя Юэ Фэя, борца против нашествия чжурчжэней. Традиционная тематика постепенно оттесняла обращение к действительной жизни, меньше было и призывов к отшельничеству как к пассивному протесту. Много безликих стихов, равно как и «высокой» прозы, стало появляться после восстановления в 1315 г. экзаменов на чиновничью должность.

Наряду с классической формой ши и также канонизированными «романсами» цы, в юаньской поэзии большое место занимает песенная лирика саньцюй. По форме она мало отличается от поэтических арий (цюй) из драм цзацзюй. Саньцюй писались на заранее известные мелодии, рисунок которых предопределял строфику и количество слогов в строке, хотя допускалось и некоторое количество «дополнительных» слогов. Строгим правилам подчинялось чередование музыкальных тонов, присущих китайскому языку. Существовали две главные разновидности саньцюй: отдельные песни (сяолин) и циклы (саньтао), объединенные настроением, темой, музыкальной тональностью. Возникшие из народных мелодий, саньцюй отошли от фольклорной основы и восприняли приемы и тематику цы. Диапазон их тем обычен — природа, любовь, разлука, воспоминания, но в этих пределах авторы добивались порой тонких художественных эффектов. Наиболее известны из них Чжан Кэ-цзю (ок. 1280—1330), Гуань Юнь-ши (1286—1324); славились также саньцюй драматургов Ма Чжи-юаня, Гуань Хань-цина, Цяо Цзи.

Из поэтов, писавших преимущественно в традиционных жанрах, выделяются Лю Ин (1249—1293), иносказательно выражавший оппозицию захватчикам, а также Садула (1272—?), тюрк по происхождению, тонкий лирик и одновременно обличитель несправедливости. Смутное время конца династии нашло отражение у поэта-отшельника Ван Мяня (?—1359) и отчасти в стихах живописца Ни Цзаня (1301—1374).

Виднейшими поэтами начала Минов были Лю Цзи (1311—1375) и Гао Ци (1336—1374). Судьба привела первого к высшим постам в государстве; второго, независимого и гордого, — на плаху. Но в творчестве их много сходного: встречаются стихи, не приукрашивающие жизнь и отличающиеся сочувственным взглядом на народ, мечты о лучшей участи которого отразились в фантастической поэме Лю Цзи «Два духа».

С первой половины XV в. поэтическую арену занимают представители «министерского» стиля, названного так потому, что его создатели Ян Ши-ци, Ян Жу, Ян Цу занимали поочередно должность первого министра. Стиль этот характерен безжизненностью, обилием славословий и идиллическим «благолепием». Только у Юй Цяня (1398—1457) в его часто неотделанных, но искренних стихах встречаются правдивые слова о тяготах жизни простых людей в эпоху внешнего блеска империи. Зато и участь его оказалась плачевной: спаситель столицы от нового вторжения монголов, он был казнен по клеветническому обвинению.

Бесперспективность «министерского» стиля становилась ясной, и стремление к связанной со злобой дня поэзии облекалось в форму очередной волны движения за «возврат к древности». Предвестником его выступила «чалинская группа», названная так по месту рождения ее вдохновителя Ли Дун-яна (1442—1516), который избрал своим поэтическим идеалом Ду Фу. Вслед за этой группой появились «ранняя» и «поздняя семерки». Первую «семерку» литераторов возглавили Ли Мэн-ян (1472—1529) и Хэ Цзин-мин (1483—1521), вторую — Ли Пань-лун (1514—1570) и Ван Ши-чжэнь (1526—1590). Для них развитие поэзии завершилось при Танах, в дальнейшем они видели один упадок. Отсюда тезис Ли Пань-луна: «Совершенствуй свой стиль, глядя на древних, даже если при этом страдает содержание». Его единомышленник, поэт и драматург Ли Кай-сянь писал: «Из вещей совершенны лишь древние, из людей знамениты лишь древние; эссе, если оно не по-древнему, не годится; стих, если он не по-древнему, не получится». Отсюда — стремление тщательно имитировать классиков. Считалось похвальным составлять стихотворения из слегка измененных строк поэтов древности. Конечно, это были часто тонкие подражания, но из двух «семерок» лишь у Хэ Цзин-мина и Ван Ши-чжэня можно заметить тяготение к естественности и оригинальность. Остальные в лучшем случае повторяли то, что было известно из классики. Определенный интерес в этот период представляют пейзажные стихи группы поэтов-художников из У (Восточный Китай) во главе с Тан Инем (1470—1523).

Аналогичные тенденции наблюдались у этих авторов и в области изящной бессюжетной прозы. Выступая против тусклого «министерского» стиля, представители первых семи мудрецов требовали возвращения к стилевым нормам III в. до н. э. — III в. н. э. Им вторили и представители «второй семерки», которые считали, что в произведении не должно быть ни одного слова, появившегося

649

после III в. н. э. Однако постепенно даже сторонники «возврата к древности» отходят от своих жестких позиций. Се Цинь (1495—1575), например, провозглашает, что «литература изменяется вслед за эпохой», и стоит не за слепое подражание образцам, а за то, чтобы, используя древних, создавать собственный стиль.

В первой половине XVI в. как реакция на стилевую теорию предшественников появляется целое направление, ориентирующееся на образцы изящной прозы эпох Тан и Сун (VII—XII вв.). Представители этого направления (Ван Шэнь-чжун, Тан Шунь-чжи (1507—1560), Гуй Ю-гуан) отходят от проповеди простого подражания и выступают с требованиями естественного выражения авторской идеи. Гуй Ю-гуан (1506—1571), например, высмеивал тех, кто бездумно подражал древним, говоря, что они «очень любят вырезать из бумаги и раскрашивать цветы, вовсе не зная, что на деревьях есть еще и естественные цветы». Сам Гуй Ю-гуан прославился как автор тонких миниатюр в разных жанрах, он привносил в произведения собственный жизненный опыт, но не поднимал крупных тем общественного значения. Проза его отличалась рационалистичностью и ортодоксальным духом.

Во второй половине XVI в. усиливаются тенденции, связанные с принципиально иным подходом к литературному творчеству. Философ-вольнодумец Ли Чжи (1527—1602) выступает с яркой критикой неоконфуцианской философии, стремясь опровергнуть многие традиционные взгляды. Он расширяет понятие о литературе, смело вводя в литературу драму и повествовательную прозу (эпопея, роман), и создает учение о «детском сердце» писателя, которое только и дает возможность создать правдивое произведение.

Среди его современников заметно выделяется гунъаньская группа, которую образовали уроженцы местности Гунъань — братья Юань Цзун-дао (1560—1600), Юань Хун-дао (1568—1610), Юань Чжун-дао (1575—1630). Они утверждали идею изменчивости литературы и выступали против подражания древним образцам. «Почему должно превозносить древнее и принижать современное?» — восклицал Юань Хун-дао. Шокируя ортодоксов, он восхвалял почитавшийся «непристойным» роман «Цзинь, Пин, Мэй», а юаньского драматурга Ван Ши-фу сравнивал с древним мудрецом Чжуан-цзы и с знаменитыми поэтами Тао Юань-мином и Ли Бо.

Под явным влиянием идей Ли Чжи гунъаньцы создали учение о «характере и душе», которые должны найти выражение в сочинениях, выступали за естественность творчества и выражение эмоций автора в его произведениях. Гунъаньцы, наиболее видным представителем которых был Юань Хун-дао, стремились осуществить свои творческие принципы как в поэзии, так и особенно в различных жанрах бессюжетной прозы — посланиях, надписях, жизнеописаниях, путевых заметках. В стихотворениях Юань Хун-дао («Свирепый тигр», «Заточение», «Побеги бамбука») звучит осуждение произвола властей и непосильных поборов, от которых страдает простой люд. Проза братьев Юань привлекает искренностью тона и прозрачной отточенностью стиля, но не выходит за пределы традиционного набора тем и сравнительно узкого круга жизненных впечатлений. После того как их духовный наставник Ли Чжи погиб в темнице, их высказывания становятся крайне осторожными, в произведениях преобладают элегические настроения, все чаще звучит мотив отшельничества.

В целом в бессюжетной прозе этого периода заметно усиление повествовательности и выражения субъективного начала.

Корейская литература: [XIII—XVI вв.]

649

ПОЭЗИЯ

В конце XIV—XVI в. в корейской поэзии и прозе появляются новые жанры, меняется характер и функция форм, унаследованных от предыдущих эпох. Исторические сочинения утрачивают функции литературных произведений, уступая эту роль художественной прозе, в которой выделяются сюжетные жанры, развивающиеся в основном в составе сборников пхэсоль. В литературе утверждается вымышленный герой, появляется интерес к бытовой ситуации. В поэзии, единственном в этот период виде литературы на родном языке, оформляются новые жанры — трехстишия сиджо и поэмы каса, развитию которых способствовало создание национальной письменности в 1444 г.

XV век в истории Кореи — время бурное в политическом и культурном отношении. Смена династий на рубеже XIV—XV вв. принесла осознание необходимости подвести итоги пятистам годам правления династии Корё. Создается

650

«История Корё» (1454); в 1478 г. выходит составленная Со Годжоном (1420—1488) грандиозная «Восточная антология», в которую вошли образцы «высокой» литературы на ханмуне от древности вплоть до конца XIV в. Внимание к национальной культуре проявилось и в составлении в 1475 г. «Основ музыкальной науки», где помещены также тексты поэтических произведений на родном языке — каё, оставшихся от эпохи Корё.

Вновь созданной национальной письменностью пользовались при напечатании переведенных с китайского книг конфуцианского и буддийского канонов, а также оригинальных поэтических произведений, написанных корейскими авторами. Одним из них была «Ода дракону, летящему в небе», созданная по повелению короля Седжона (1419—1450) несколькими авторами. Официальная забота о поэзии на родном языке и патриотическое содержание оды говорят об оживлении настроений национального самоутверждения.

Эти настроения отражаются в трехстишиях сиджо поэтов-воинов Ким Джонсо (1390—1453), Нам И (1441—1468). Самое важное место в сиджо, пожалуй, занимала тема верности убеждениям. Она была связана с традиционными конфуцианскими идеалами, игравшими большую роль в корейской культуре. Проявлением верности убеждениям почитался отказ служить узурпатору или отказ подчиняться государю, нарушившему свой долг. Эта тема, актуальная в поэзии в связи с такими событиями, как свержение в 1456 г. короля Танджона и воцарение Седжо, освещалась в стихах поэтов XV в. — Вон Чхонсока. Сон Саммуна, Ли Гэ, Ю Ынбу.

Обнаруживая особый интерес к нормам поведения человека в обществе, поэзия XV—XVI вв. в то же время довольно равнодушна к индивидуальному проявлению должных, с конфуцианской точки зрения, человеческих качеств. Корейские поэты стремятся передать идею верности принципам в общем плане, не конкретизируя ее проявления, и прибегают к условной образности. Сон Саммун, выдающийся ученый, один из создателей корейской письменности, убитый по приказу Седжо, писал:

Если спросишь, кем я стану После смерти, — я отвечу: Над вершиною Пэнлая Стану я сосной высокой. Пусть замрет весь мир под снегом, Зеленеть один я буду.

(Перевод А. Ахматовой)

Образ сосны ассоциировался с человеком, верным своим принципам. «Когда год холодный, тогда только мы узнаем, что сосна и туя увядают последними», — говорится в «Луньюе». В таком же качестве выступают стойкий бамбук, слива, цветущая среди снега, либо образы братьев Бо-и и Шу-ци, ставших символами верности потому, что они отказались служить чжоускому завоевателю У-вану и предпочли смерть в горах Шоуян.

Поэзия как бы стремится воплотить многообразие действительности в единообразии формулы. Обобщенность изображения действительности является доминирующей чертой поэзии того времени и тогда, когда ее внимание переносится на человека, ушедшего от общества к природе.

В конце XV — начале XVI в., в связи с напряженным положением в государстве и обострившейся борьбой группировок высшего сословия, появляются стихи, осуждающие эту борьбу и выражающие сомнение в целесообразности государственной службы, например, у Сон Суна (1493—1592) и Чон Чхоля (1537—1594). Усиливаются даосские и буддийские настроения. Распространяется пейзажная лирика, получившая наименование канхо, — «поэзия рек и озер», преобладавшая на корейском языке (Ли Хёнбо, 1467—1555; Ли Хван, 1501—1570; Ли И, 1536—1584 и др.). Появляется много анонимных стихотворений, посвященных уединению поэта на лоне природы, где единственные его друзья — белая цапля, белая чайка, луна и ветер.

Корейские поэты обращаются к танской поэзии, к творчеству Ли Бо, Ду Фу. Вновь, как и в XII—XIII вв., особым вниманием пользуется Тао Юань-мин. Творчески усваивается поэтическая образность, связанная с утверждением того особого эстетического представления о мире, которое порождало идеализированное и обобщенное изображение, как, например, в сиджо поэта XVI в. Хон Чхунгёна:

Жемчужную занавеску поднимаю до половины. Вниз смотрю на синее море. Блеск волн в тысячу ли Одноцветен с бескрайним небом. Над водой парами-парами белые чайки То улетают, то прилетают.

Здесь образы традиционно условны, такой эстетический подход к природе в крайнем проявлении порождал стихотворения с описанием прославленных пейзажей, которых автор сам никогда своими глазами, может быть, и не видел.

Вместе с тем рост внимания к человеку вне «официальной» сферы способствует развитию в поэзии на корейском языке любовной лирики. Любовная тема в это время популярна в творчестве кисэн (гетер), среди которых было немало

651

образованных и талантливых поэтесс. Вокруг наиболее известных из них слагались легенды, и их имена были знакомы каждому корейцу. Самой прославленной была Хван Джини (1506—1544). Популярность ее стихов и легенд о ней можно сравнить лишь с популярностью в более позднее время «Повести о Чхунхян». Вот одно из ее стихотворений:

О синий ручей, текущий в зеленых горах! Не гордись, что струишься легко! Однажды в море попав, Обратно выбраться трудно. Ясная луна заливает светом своим пустынные горы. Не развлечься ль тебе?

Оно строится на игре слов. «Ясная луна» — литературное имя поэтессы. «Синий ручей» — литературное имя человека, отказавшегося ради Хван Джини от своего женоненавистничества. Обращенность к личному в человеке, изящный юмор стихов Хван Джини делают творчество поэтессы незаурядным явлением.

Самым значительным поэтом XVI в. был Чон Чхоль (Сонган), оставивший семь томов сочинений на ханмуне (проза и стихи), около восьмидесяти сиджо и пять больших поэм — каса, принесших ему славу. Человек деятельный, увлекающийся и прямой, Чон Чхоль, несмотря на родство с королевской семьей, узнал горечь немилости и ссылки. По складу характера и таланта он был близок Ли Бо. Их творчество роднят размах, сходное отношение к природе и независимая жизненная позиция. В первой каса Сонгана «Квандон пёльгок» (1580) описаны восемь прославленных красот Алмазных гор. Получив назначение на пост губернатора провинции, поэт едет туда из Сеула, и описание путешествия составляет содержание поэмы, пронизанной ощущением близости к природе. Поэт обращается к творчеству Ли Бо и вводит его образ в поэму. Перефразируя «Стихи о краткости жизни» Ли Бо, поэт заканчивает поэму приглашением выпить по чарке:

Ты наклони Небесный ковш И синих вод морских налей. Сам выпей, напои меня... И это все вино возьми И одели весь мир, Чтоб всех живущих на земле Допьяна напоить.

Две знаменитые каса Сонгана — «Думаю о милом» и «Продолжаю думать о милом» — написаны, по-видимому, под влиянием народных песен о покинутой возлюбленной, которые конфуцианской традицией трактовались как обращение опального поэта к государю. Они были созданы Сонганом в годы его ссылки на Юг страны в 1585—1587 гг. и, очевидно, не без воздействия распространенных там «женских каса» (кюбан каса).

Среди любовных каса других авторов, которые не имеют аллегорических толкований, самая яркая — «Обида на женской половине», созданная поэтессой Хо Нансорхон (имя — Хо Чхохи, 1560—1590), сестрой известного писателя и поэта Хо Гюна. Сборник ее произведений на ханмуне был издан в Китае, что по тем временам было высоким признанием; позже (в 1711 г.) ее стихи были изданы и в Японии.

Поэзия на ханмуне в конце XIV и в XV—XVI вв. по-прежнему занимает почетное место в корейской словесности. Такие стихи пишут многие образованные люди, признанными же мастерами в этой области были Ким Сисып (1435—1493), Лим Дже (1549—1587) и Хо Нансорхон. При преемственности с поэзией XII—XIV вв. (крестьянский труд, условно красивая природа) в пейзажной лирике заметно стремление к гиперболизации в описаниях — в этом поэзия на ханмуне перекликается с пейзажной лирикой Сонгана. Например, описание водопада, как «белой радуги», у Хван Джини напоминает образы поэмы Сонгана «Квандон пёльгок». Корейские поэты ищут в природе умиротворения, избавления от суетности человеческого общества. С ними неизменный друг — вино. Этот мотив встречается, например, у Квон Пхиля (1569—1612):

Прошлой ночью пил вино у себя в саду. В дом вернулся и заснул в объятьях луны.

В стихах о крестьянском труде народные бедствия воспринимаются как результат недостойного правления. Таковы, например, стихи-аллегории Лим Дже, Ким Сисыпа. Последний, считая причиной бедствия правление узурпатора Седжо, обращается также к традиционным образам жестоких правителей из китайской истории, а о страданиях народа говорит, используя противопоставление богатства и бедности в духе Ду Фу.

Стихи о любви и разлуке, о личном горе занимают немалое место в корейской поэзии на ханмуне; таковы, например, стихи Хван Джини «Провожаю Со Янгока», где тема подана традиционно. По-иному звучит стихотворение Хо Нансорхон «Оплакиваю сына». Стиль его напоминает древние китайские стихи эпохи Хань. Однако традиционный мотив разлуки дан в личной интерпретации: боль утраты воспринимается

652

как «индивидуальное» горе, как личная трагедия матери.

В стихах на ханмуне встречаются попытки освежить литературный образ, но традиционная образность остается в силе даже в тех случаях, когда изображается бытовая ситуация. Например, у Лим Дже в стихотворении «На качелях» облик стыдливой девушки и пейзаж обозначены традиционными образами: «волосы-тучи» и «золотые шпильки-фениксы» — атрибуты красавицы; «полог зеленых ив» — символ весенней природы. От этой образности и стоящего за ней обобщенного видения мира поэзия на ханмуне не отказывается вплоть до конца XIX в.

652

ПРОЗА

В XV—XVI вв. в художественной прозе на ханмуне все большую роль играют сюжетные жанры. Появляется вымышленный герой, который изображается в частной жизни, подчас — в подчеркнуто бытовой ситуации. При этом обыденное показано в ней как отклонение от нормы. Необычного героя изображают в житейской ситуации либо, наоборот, заурядных людей помещают в необычную обстановку: изолируют от привычных связей. Столкновение «низкого» и «высокого» часто рождает комический эффект. В прозе преобладают малые формы, прежде всего короткая новелла в сборниках пхэсоль (сокращение от «пхэгван сосоль» — проза малых форм). Наиболее значительными прозаиками в XV—XVI вв. были Со Годжон, автор сборников «Записки о знаменитых каллиграфах», «Рассказы годов мира и благоденствия» и «Заметки о стихах корейских поэтов», Сон Хён (1439—1504), автор сборников «Разные рассказы Ёнджэ», «Рассказы Ёнчхона, написанные в уединении», О Сукквон, издавший «Смешанные записки пхэгвана» (пхэгван — мелкий чиновник, в обязанности которого входило собирать народную молву и предания. Известно, что такая должность существовала в Древнем Китае, где она называлась байгуань). В кратко намеченной бытовой обстановке (семья, будни буддийского храма, веселая приятельская пирушка) действует герой — человек, по каким-то признакам отличающийся от обычных людей: это или слепой, или он занимает особое положение в обществе — буддийский монах, вдова и т. д. Из-за своей ущербности герой воспринимает мир иначе, чем нормальные люди. Острота ситуации и комический эффект в новеллах достигаются столкновением героя с обыденностью. Например, человек хочет втайне от жены провести время с красоткой, но он слепой и, сам того не ведая, развлекается с собственной женой.

Героиня новеллы, как правило, вдова, чаще веселая вдовушка, ищущая любовных приключений, старающаяся выгодно выйти замуж. Ее обычный партнер в любовных утехах — буддийский монах, выступающий в новелле в бытовой, приземленной обстановке, т. е. не на своем месте. Поэтому часто он становится объектом насмешки; он хочет встретиться с красивой вдовой, посылает ей подарки, но служка обманывает его, и вместо приятного вечера ему достаются побои. Служка — обманщик, плут — также постоянный персонаж в новеллах о монахах. Собственно, комизм новеллы рождается из столкновений изобретательности служки с неповоротливостью монаха. Возможно, история о том, как служки дурачат монаха, и были одним из первых образцов плутовской новеллы.

Для пхэсоль XV—XVI вв. характерно не только стремление изобразить обыденное, но и желание подчеркнуть в обыденном «низкое». Темой новелл становятся утехи распутных монахов и вдов, а источником неприятностей — дурной желудок. Интерес к интимным подробностям выражается, таким образом, в простонародной грубой форме.

В XVI в. существовала проза другого характера. Это произведения Ким Сисыпа. Сохранилось пять его новелл из сборника «Новые рассказы с горы Золотой черепахи», по содержанию связанные с творчеством китайского новеллиста XIV в. Цюй Ю. Произведения Ким Сисыпа проникнуты буддийской идеей непрочности земных радостей и тщетности стремлений человека к счастью. Это новелла фантастическая. Ее герои попадают в сказочный мир: подводное царство дракона («Пир во дворце дракона»), в царство властителя ада Ямараджи («О земле Намёмбу») — или наслаждаются счастьем с красавицей, которая оказывается феей или духом умершей («Игра в ют в храме Манбок», «Развлечение в беседке Пубёк»). Царство дракона и царство властителя ада полны удивительных вещей, и даже государь здесь правит мудро и справедливо. Человек, на краткий миг переселившийся из несправедливого мира в царство необычного, не в силах больше вести прежнюю жизнь, он становится отшельником либо умирает.

Герои Ким Сисыпа стремятся к эстетическому наслаждению, но их мечты сбываются только во сне. В новелле «Развлечение в беседке Пубёк» герой встречает совершенную женщину, но она оказывается феей, а его счастье — всего лишь кратким мгновением сна. Лян из новеллы «Игра в ют в храме Манбок» получает

653

в жены красавицу. Радость его безмерна, но прекрасная жена оказывается духом умершей, ее дом — зарослями чертополоха, и счастье Ляна — так же призрачно, как и счастье героя цервой новеллы.

Новелла «Юноша Ли посмотрел через забор» рассказывает о любви в обычном мире. Но для того, чтобы показать счастье героев, автор изолирует их от привычных связей: девушка Цой живет вдвоем со служанкой в уединенном павильоне, в саду, вдали от родителей и домочадцев. Цой здесь — та же красавица-фея, которая на короткое время озаряет жизнь юноши. Счастье оказывается недолгим: красавица гибнет, Ли отдаляется от людей и умирает.

Ким Сисып создал в корейской литературе жанр новеллы, в которой и воплощается буддийское представление о земном счастье как мимолетном сне. Человек лишь видит сон о счастье. Новелла завершается возвращением героя в обыденный мир. Ким Сисып ввел и новых идеальных героев — изящного юношу, поэта, ценителя красоты и прекрасную деву с утонченными манерами, владеющую искусством стиха и игры на музыкальных инструментах.

Раннее творчество поэта и прозаика XVI в. Лим Дже (Пэкхо) включает новеллу «О том, как юноша Вон путешествует во сне», в которой герой попадает в мир, населенный душами несправедливо обиженных на земле. Лим Дже был автором трех крупных повестей — «Мышь под судом», «Юдоль» и «История цветов». В повести «Мышь под судом» рассказывается о том, как дух — хранитель амбара чинил суд над зловредной мышью, которая съела весь запас риса. Эта повесть аллегорична, в ней вполне прозрачен намек на дурных чиновников и незадачливых судей (образ чиновника-мыши традиционен для корейской и китайской литератур, он восходит к древнекитайской «Книге песен»). Повесть бессюжетна, она построена как диалог между судьей — хранителем амбара, мышью и животными-свидетелями. Смысл их речей заключается в противопоставлении «высокого» и «низкого». Мышь перекладывает вину по очереди на всех животных, начиная с самых обычных и кончая фантастическими и священными. При этом каждому из них она дает характеристику. Животные говорят о себе в возвышенном духе, цитируют китайские сочинения, ссылаются на свое славное прошлое, мышь низводит этих персонажей на землю, нарочно дает искаженное толкование событиям и высказываниям героев древности — осмеивает и снижает традиционные представления. Мышь — плутовской герой, хотя плутни не спасают ее от наказания.

«История цветов» Лим Дже написана в форме официального исторического сочинения. Как принято в таком серьезном жанре, история цветочного царства делится на четыре династии, каждая из которых соответствует определенному времени года. События распределены по годам правления государей. В конце каждого периода приводится ученое суждение историка с ссылками на известные события из китайской древности. История каждого государства рассматривается в традициях конфуцианской историографии: она начинается с правления мудрого государя, при котором ко двору приближены верные советники (сосна, бамбук), народ живет в довольстве, государство процветает. Заканчивается история гибелью царства: на престол вступает негуманный, несправедливый государь, который окружил себя дурными подданными и передал им дела правления.

Персонажи «Истории цветов» символичны: Шиповник насмехается и вышучивает двор, а Терновник обладает острым языком и своенравием. Название цветка часто связано с историческими персонажами: красавица Тополь погубила государя и была причиной начавшихся смут; Тополь — Ян — это намек на красавицу Ян-гуйфэй и на трагические события из истории Китая VIII в. Каждый персонаж двойствен: он представляет самого себя — названный цветок, но за ним тянется цепь литературных и исторических ассоциаций.

«История цветов» осуждает противоестественную социальную деятельность людей. Ее фальшь становится очевидной через остранение: придворные интриги, стремление к славе и почестям — все, чем так озабочены люди, выглядит нелепо в царстве цветов. Человек — по мысли автора, тоже одно из природных существ — должен сохранять естественность и, подобно цветам, жить свободно, сообразуясь только с природой.

«Юдоль» — так назвал Лим Дже необычный город, населенный героями корейской и китайской истории — преданными подданными, добродетельными женами, которые погибли несправедливо обиженными во имя верности своим убеждениям. Это был мир, где не было надежды избавиться от мучений. Но вот по совету мудреца небесный государь приказал генералу Вино завоевать город страданий — жители без сопротивления сдались этому полководцу.

Лим Дже страдает от несправедливости в обществе, разочарован в конфуцианских идеалах служения долгу. Он полагает, что избавиться от страданий можно, как говорят даосы, отказавшись от активных действий и обретя единение с природой и вином.

В корейской литературе XV—XVI вв. проявляются

654

две точки зрения на мир. Одна — с позиций человека, находящегося в сфере государственных отношений, другая — с позиций стоящего вне этой сферы. Первая, господствовавшая главным образом в поэзии на родном языке, особенно в XV в., вводит в литературу мир официальных отношений, освященных конфуцианством. Вторая, распространившаяся прежде всего в XVI в. и захватившая прозу, поэзию на ханмуне и частично на корейском языке, либо не интересуется официальными ценностями, обращаясь к природе, быту, интимной жизни, либо критически оценивает сферу официального с даосских и буддийских позиций. Обе эти точки зрения могут присутствовать в творчестве одного и того же автора в зависимости от обстоятельств его биографии. Они связаны с определенным кругом изображаемого, но в любом случае мир и его проявления рисуются в литературе этого временя обобщенно. Однако надо сказать, что сфера «неофициального» в литературе охватывала больший круг явлений и больше освобождала человека от должного в его конфуцианском понимании.

Потенциально она была более предрасположена к изменениям — индивидуализации и реалистичности изображения, нежели сфера «официального». Это подтверждается историей корейской литературы следующего периода; первые сдвиги в изображении действительности намечаются в пейзажной лирике.

654

ЯПОНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

С конца XII в. положение в литературе стало ощутимо меняться. По дорогам страны бродили бива-хоси (монахи с бива — четырех- или пятиструнным инструментом, японской лютней); слепцы, бродячие сказители. Они вели рассказ о воинских делах, о главных событиях эпохи. Особенно интересно это было, конечно, для буси (воинов), прежде всего для верхнего слоя их — рыцарей, так как речь шла в первую очередь о них, но это было интересно и для крестьян, из рядов которых выходили буси. Но какие же воинские дела особенно запечатлелись в народной памяти? Борьба двух лагерей — «восточного» с домом Минамото во главе и «западного» во главе с домом Тайра. Так родился знаменитый сказ о Тайра и Минамото, т. е. о той действительно эпохального значения борьбе, которая перевела культуру страны в другое русло. Сказания о Тайра и Минамото то же, что chansons de geste западноевропейского Средневековья.

Творчество в этой сфере, однако, не ограничилось лишь формой сказа: из него родилась и литература эпохи, ее главный вид — эпическое повествование. В Японии его назвали гунки (описание войн), или сэнки (описание сражений). Сказания записывались, обрабатывались, соединялись в сюжетные циклы; циклы сцеплялись друг с другом, и в результате получались целые эпопеи. «Хэйкэ-бива» («Сказ под бива о Хэйкэ», т. е. доме Тайра) превратился в две большие эпопеи: первая, самая знаменитая, стала называться по старому образцу — «Хэйкэ моногатари» («Повесть о Тайра»); вторая — «Гэмпэй сэйсуйки» («Записи о расцвете и упадке феодальных кланов Минамото и Тайра»). Судя по наиболее древним из сохранившихся списков, обе эти эпопеи складывались в начале XIII в.

Именно складывались, и не в одном варианте. Мы знаем эти эпические поэмы по разным спискам, причем списки эти очень отличаются от списков прежних романов. Вообще список для того времени — явление естественное: литературные произведения размножались переписыванием. Но различия в списках куртуазных повестей предшествующей эпохи, например «Гэндзи моногатари», сводятся к отдельным словам, фразам, самое большое — к абзацам, текст в основном был стабилен; списки же «Хэйкэ моногатари» отличаются друг от друга еще и наличием или отсутствием в них целых частей. Драматическая борьба Минамото и Тайра служит фабульной основой для обеих упомянутых эпопей, но в наиболее распространенных списках «Хэйкэ моногатари» двенадцать частей, т. е. сюжетных циклов, а в «Гэмпэй сэйсуйки» — 48. Это служит наглядным свидетельством того, как многообразен был фольклорный материал, из которого составлены эпопеи. Сравнительная незначительность различий в списках хэйанских романов объясняется тем, что эти романы были произведениями определенных авторов, был, следовательно, авторский текст, который и переписывался; в камакурских же эпопеях единоличного авторского текста не было: авторами были сказители, они меняли от случая к случаю свой рассказ, применяясь к аудитории и к моменту.

Но кто же записывал эти сказания? Ответ ясен: монахи. В XII—XIII вв. монахи были уже не те, что их собратья в IX—XI вв. Буддизм

655

за эти века далеко шагнул в провинцию, в деревню, т. е. в народную среду, в ту самую среду, из которой вышли массовые кадры буси (воинов). С распространением буддизма менялся состав монашества, массу которого составляли люди, более близкие к народу, чем первоначальные деятели буддизма. Даже те монахи, которые принадлежали по происхождению к старой знати, с ослаблением, а затем и с упадком аристократии от своей социальной среды сохранили, в сущности, лишь традиционную образованность. Эта образованная часть буддийского монашества и составила интеллигенцию правящего слоя военного дворянства. Они и записывали сказания о сражениях, подвигах, злодействах.

Разумеется, сказания в какой-то мере утрачивали свой первоначальный вид, прежде всего потому, что они записывались, и записывались не фольклористами, щепетильно относящимися к малейшей детали, а людьми, которые хотели изложить этот сказ «грамотно», «литературно». Трудно было побороть искушение что-то дополнить или уточнить: ведь в распоряжении монахов были и старые хроники, и дневники, оставшиеся от выдающихся деятелей прежней эпохи, а в этих материалах говорилось о тех же людях и событиях. Поэтому в ряде случаев в тексте эпопей чувствуется не только дыхание книжности, но и ее прямое присутствие в виде переноса чего-нибудь из таких материалов.

Работа составителей эпопей видна еще в том весьма существенном с точки зрения истории культуры факте, каким языком и каким письмом эти сказания записаны. И тут перед нами нечто совсем иное, чем то, что мы наблюдаем в моногатари; нечто говорящее о наступлении новой эпохи в культуре.

Язык куртуазной поэзии и прозы по лексике был чисто японским; примесь китайских слов в нем незначительна и притом ограничена определенным кругом: во-первых, это слова, обозначающие что-либо буддийское, особенно саны духовенства; во-вторых, названия должностей и чинов. То, что такая лексика была китайской, совершенно естественно: и буддизм, и модель правительственного аппарата были восприняты японцами в китайской языковой оболочке. Однако с течением времени в обиходный язык стали проникать в той же оболочке и понятия буддийского учения, и правовые, социальные, экономические, политические термины, которыми были заполнены тексты составленных в Японии кодексов. Тем самым в обычную речь вошел и непрерывно возрастал слой китайской лексики, отражавшей усложнившееся содержание сознания и расширявшуюся тематику социального языкового общения. Ученые монахи были особенно близки к этому языку, поэтому язык воинских эпопей — начало того японского языка, который стал впоследствии японским национальным языком; языком, в котором не просто присутствуют, а органически слиты воедино две — по корневому составу и происхождению — системы лексики, своя — японская и чужая — китайская. Надо при этом помнить, что китайская лексика буддизма в известной части — просто фонетически по-китайски отредактированная лексика оригинальных индийских языков буддийского писания — санскрита и пали.