12. Развития социального организма Леонтьев.

Константин Николаевич Леонтьев—русский писатель, публицист, социолог, политолог, один из ярких представителей русского консерватизма периода распада славянофильства (конец XIX в.), разработавший наиболее полную государственно-правовую ковцепцию консервативного мировоззрения. Родился в семье небогатого помещика Калужской губернии (с. Кудиново). Учился в Смоленской и Калужской гимназиях; после окончания последней поступает на медицинский факультет Московского университета. Первый литературный опыт Леонтьева заметил И. С. Тургенев, оценивший его большой талант и вдохновивший его на дальнейшее литературное творчество. Сочетая медицинскую службу с писательским трудом, Леонтьев в тридцать лет осознает свое творческое призвание. В 1860 г., полный замыслов, он поселяется в Петербурге. Однако материальная неустроенность вынуждает его в 1862 г. поступить на службу в министерство иностранных дел. Годы службы стали важным периодом становления Леонтьева и как писателя, и как политического мыслителя. Постижение жизни Востока, впечатления от которой так ярко пронизывают его политическое творчество, было основано на непосредственном общении с простыми людьми греческих колоний. Великолепно овладев греческой народной речью, Леонтьев за кратчайший период осмыслил весь исторический путь, пройденный русским народом от язычества к христианству.

С 1872 по 1875 гг., в период творческого подъема, Леонтьев работает над крупным теоретическим произведением “Византизм и славянство”. В этом произведении сконцентрирована его зрелая консервативная мировоззренческая позиция, выразившаяся в противопоставлении современным политическим идеалам государственной правовой конституции, основанной на консервативной переоценке традиционных, национальных, религиозных и современных демократических, либерально-эгалитарных ценностей.

Развернув активную критику против славянофилов, Леонтьев доказывает, что Россия всем своим историческим развитием обязана не славянофильству, а византизму, который она не только усвоила, но и развила и дополнила. Именно византизм, полагал он, породил русскую государственность и нашел в ней более благоприятные условия для своей реализации, чем в самой Византии. В XV веке византизм находил еще бесцветность и пустоту, бедность и неподготовленность русской политической жизни. В дальнейшем он удачно нашел в России более благоприятную почву для своего кесаризма и “всосался у нас общими чертами своими чище и беспрепятственнее”. Кесаризм византийский, писал Леонтьев, “опирался на две силы: на новую религию… и на древнее государственное право. Это счастливое сочетание очень древнего, привычного… с самым новым и увлекательным, т. е. с христианством, и дало возможность христианскому государству устоять так долго на почве расшатанной, полусгнившей, среди самых неблагополучных обстоятельств. Кесарей изгоняли, меняли, убивали, но святыни “кесаризма никто не касался. Людей меняли, но изменять организацию в основе ее никто не думал”

По мнению Леонтьева, характерными особенностями русской политической почвы были следующие: наличие духовно-нравственного идеала Руси (простота, свежесть, простодушность, прямота в верованиях народа); преобладание родового начала над личным и муниципальным (прикрепленность народа к роду, а не к месту, идентичность удельной аристократии с первобытным патрициатом); эгалитарность русского вечевого начала, не имевшего сильного централизующего элемента (в отличие от аристократии); подчиненность аристократического начала царскому вследствие влияния византийских идей изнутри и враждебных интервенций извне. Возникший из родового быта, русский наследственный царизм окреп и развился под влиянием византийской идеи. Он стал в России “единственным организующим началом”, символом государственного и национального единства. Поэтому “с какой бы стороны мы не взглянули на великорусскую жизнь и государство,—писал Леонтьев,—мы увидим, что византизм, т. е. церковь и царь, прямо или косвенно, но во всяком случае глубоко проникают в самые недра нашего общественного организма”

Движение к прогрессу Леонтьев связывает с тенденциями к рассогласованности целостной системы, к уравнительности, однообразию, поглощению многообразия однообразием. Будущие демократические общества, лишенные национальных особенностей в угоду общеуравнительным движениям к процветанию, идут неизбежно к гибели.

Как консерватор-диалектик он выступил против утраты нациями, государствами своих специфических особенностей, против усредненности европейской цивилизации и демократического идеала среднего европейца как орудия всемирного разрушения. Его привлекал диалектический идеал “разнообразия в единстве”, сохранения культурного своеобразия наций, государств. Как и органическая природа, которая обретает единство и гармонию не в “плоском унисоне”, а в разнообразии, антагонизме, борьбе, так и социальный мир, подчиняясь социальным законам системной эволюции, проходит разнообразные формы борьбы за существование, включая рождение, расцвет, угасание (ста­рение) и гибель.

Проанализировав исторические источники, Леонтьев приходит к выводу, что ни одна цивилизация не перешагнула за пределы XII века, за исключением новоперсидокого царства (1262 г.), Китая и Египта, которые и до сих пор сохранили свои особенности, культурную индивидуальность и достоинства, благодаря охранительной замкнутости от других культурных миров.

Анализируя политико-организационные основы жизни наций, государств, Леонтьев сформулировал закон жизни и смерти социальных организаций как систем. Каждая такая система, по его мнению, представляет “триединый процесс: 1) первоначальной простоты, 2) цветущего объединения и сложности и 3) вторичного смесительного упрощения” ... “свойственного… всему существующему и жизни человеческих обществ, государствам и целым культурным мирам”… (Там же. С. 242). Суть этого процесса он видел в постепенной утрате, угасании жизненной энергии наций, их уникальности и разнообразия по мере утверждения в социальной жизни демократии, политической свободы, всеобщей анархии и развития индивидуализма. “Своеобразие,—пишет Леонтьев,—почти всегда гибнет преимущественно от политической свободы. Индивидуализм губит индивидуальность людей, областей, наций”. (Там же. С. 147).

На краю гибели тысячелетняя Европа, ибо либерализм есть симптом старения общественной жизни (бесцветность, однообразие, унифицированность культуры) и ее ускоренною разложения. Леонтьев называет характерные черты разложения западноевропейских обществ: равенство, усредненность жизни, потребностей, интересов людей, ослаб­ление веры в традиционные институты власти под влиянием революционных и демократических преобразований, рост промышленной индустрии и техники, конституционное однообразие государств, единое управление, однообразие быта, понятий, характеров, воспитания, космополитизм идей и чувств, ложная вера в уравнительный и гуманный прогресс.

Между тем, отмечал он, даже представители социальной науки не замечают различий между “эгалитарно-либеральным поступательным движением” с его “прогрессом цивилизаций” и идеей развития (обновление старого и упрочение наличествующего разнообразия культурных ценностей). Эгалитарно-либеральный прогресс в буржуазной или социалистической формах, считает Леонтьев—это “антитеза процессу развития”. В нем он видел дух антихриста, дух смерти и небытия ... Задолго до Шпенглера он понял роковой переход “культуры” в “цивилизацию” (Бердяев Н. А. Константин Леонтьев: Очерк из истории русской религиозной мысли. Париж, 1926. С. 260).

Проявление эгалитарно-либеральных тенденций как симптом начинающегося процесса разложения Леонтьев замечает и в России. Россия, по его мнению, прошла этап своего расцвета, “цветущего объединения”, пик которого совпал с правлением Екатерины II, с эпохой усиления неравенства, сохранения крепостного права (целостности общины), возве­личивания и свободы дворянства (рода и личности), и стоит на пороге гибельного упростительного смешения некогда целостного организма многообразной культуры.

Леонтьев в разных своих произведениях, а также в письмах делал неоднозначные по времени предсказания наступления данного процесса. Он сознавал, что относительно России представляются два исхода: либо “подчиниться процессу Европы”, либо “устоять в своей отдельности”. Он возлагал надежды на последний. Более того, Леонтьев полагал, что можно спасти не только Россию, но и Европу “с помощью российского визан-тизма”. В России еще сохранились внутренние необходимые основания: монархическая власть, византииско-православная религия с консервативным церковным строем, крестьянская община, “крепость организации, крепость духа дисциплины”.

Диалектическое размышление о судьбе России приводит Льонтьева к конкретизации своего политического идеала видения России в настоящем и будущем. Этот идеал он выразил в письме к И. Фуделю — одному из учеников, активно распространявшему идеи своего учителя. Суть его заключалась в следующем: “Во-первых, государство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и с осторожностью подвижно ..., сурово иногда до свирепости. Во-вторых, церковь должна быть независимее нынешней …, должна смягчить государственность, а не наоборот. В-третьих, быт должен быть поэтичен, разнообразен в национальности, в обособленном от Запада единстве .… В-четвертых, законы., принципы власти должны быть строже ..., люди … добрее, одно уравновешивает другое. В-пятых, наука должна развиваться в духе глубокого презрения к своей пользе ...”

Чтобы реализовать этот идеал необходима, по мнению Леонтьева, жесткая консервативная политика, направленная против теории демократии и прогресса, всех форм эгалитарно-либеральной идеологии, против западной теократии, во главе с римско-католической церковью (сторонником идеологии которой в России был В. Соловьев), и политического социализма, вышедшего из недр западноевропейского эгалитарного либерализма. К последнему Леонтьев питает особую неприязнь.

Наблюдая за тенденциями развития западноевропейской цивилизации и духовным восприятием ею гуманистического утилитаризма и социализма, Леонтьев четко представлял сущность политического социализма как неотвратимой “реакционной организации недалекого будущего” России. Он считал, что социализм означает следующее: невиданное в истории закрепление рабства и абсолютный деспотизм верховной власти; жестокие порядки и законы, (“несравненно стеснительнее прежних, строже, даже страшнее”); вера в благо, рай земной без веры в бога—как результат равенства и свободы; свобода от государства, церкви, общества; глубокая неравноправность классов, групп в смысле “разнообразной децентрализации и группировки социальных сил”; неофеодализм, новое закрепощение лиц другими лицами и учреждениями (подобно тому, как подчинены были в старину селения монастырям); массовый террор, жертвами которого в первую очередь становятся сами устроители здания социализма; наличие стандартной культуры (в сущности, антикультуры) — монотонной, однообразной, рассчитанной на усредненные вкусы и потребности усредненного человека; устранение национальных осо­бенностей в угоду общеуравнительному движению и процветанию.

Именно либерализм, все более разлагающий русское общество, мог бы, по мнению Леонтьева, довести до народных волнений, до новой пугачевщины, и “так называемая конституция была бы самым верным средством для произведения насильственного социалистического переворота, ... и если бы монархическая власть потеряла свое безусловное значение, и если бы народ понял, что теперь правит им не сам государь, … а какими-то неизвестными путями избранные депутаты, то, может быть, русский человек дошел бы до мысли о том, что нет больше никаких поводов повиноваться”

Главным условием спасения России от разрушительного действия либерального европеизма, либерального индивидуализма во всех его формах может стать социализм на русской национальной почве, основой и неутраченной силой которого являются “византийское православие, родовое и безграничное самодержавие и сельский поземельный быт”. Это, по существу, единственное условие, в рамках которого русский народ может быть “ограничен, привинчен, отечески и совестливо стеснен”. С пророческим чувством он пишет: “Славянский Православный Царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым трояким рабством: общинам, церкви и царю” Мысль Леонтьева о том, что деспотизм и рабство спасут Россию от западной свободы, созвучна с мыслью, высказанной в свое время Карамзиным, что “для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу”.

Аргументы Леонтьева против западного социализма были подкреплены предупреждающими выводами, сделанными Г. Спенсером в книге “Грядущее рабство”, суть которых заключалась в том, что современное буржуазное общество с его конкуренцией, индустриальным типом организации, как и прогнозируемый социализм, несет подлинное рабство, тяготы, ущербность социального и духовного бытия. Государственный бюрократический социализм (феодализм) может лишь сменить буржуазный бюрократизм, заменив одно рабство на другое.

Мысль “о загнивающем Западе” становится все более доминирующей у русских консерваторов и славянофилов. По логике Леонтьева, Россия, создав великое государство, не нашла в себе пока “своеобразного стиля культурной государственности”, где государство и право, по существу, есть государство и право европейское, где европейничанье стало болезнью русской жизни, искажением народного быта, культуры, заменой их форм формами чуждыми, иностранными, где внутренние и внешние отношения рассматриваются через европейские очки. Несмотря на рабское подражание всему европейскому со стороны значительной части русской интеллигенции, русского дворянства, в России, тем не менее, еще не все потеряно, русский народ еще полностью не утратил своей самобытности, своеобразности, самостоятельности духа.

Что касается славянства в целом, Леонтьев, придерживаясь во многом взглядов Н. Данилевского—автора книги “Россия и Европа”, признавая себя “ревностным его после­дователем”, не абсолютизировал его позицию о самобытности славянства, полагая, что “эта самобытность уже заражена пошлой идеологией буржуазного Запада ...”

Леонтьев понимал, что феодальный деспотизм как вынужденное средство против эгалитарно-либерального прогресса (“на худой конец рабство лучше свое, чем чужое”) противоречит идее свободы, понимаемой им в метафизическом смысле, как всеобщая свобода (включающая политическую, экономическую свободу, без которых культурная государственность существовать не может), и “свобода лица”, реальная свобода личности, т. е. внутренняя свобода.

Одна из важнейших задач, считает Леонтьев, открыть закон, которому подчинена всякая личность, индивидуальность, и на этой основе установить гармонию между государственностью и личностью. “Государство, — пишет он, — держится не одной свободой и не одними стеснениями и строгостью, а неуловимой пока еще для социальной науки гармонией между дисциплиной веры, власти, законов, преданий, обычаев, с одной стороны, а с другой — той реальной свободой лица, которая возможна даже в Китае, при существовании пытки” (Леонтьев К. Записки отшельника. М., 1992. С. 335—336).

Гармония в его понимании “не есть мирный унисон”. И если “в природе она покоится на борьбе”, то в социальной жизни она часто выступает как деспотизм формы. Иными словами, в реальной жизни, закон и власть часто противостоят свободе лица (на эту особенность указывал еще Карамзин, говоря, что “закон и свобода живут как кошка с собакой”). В период культурного расцвета государственность, опираясь на духовно-нравственное здоровье людей, действительно обеспечивает жизнь и развитие народа, индивидуумов, граждан. В трагических обстоятельствах, когда распространение всемирного равенства и свободы делает жизнь человеческую невозможной, когда “свобода лица привела личность только к большей безответственности”, к нравственному смирению “перед идеалом … однородного, серого, безбожно-бесстрастного всечеловечества”, естественным становится священное право государства на деспотию.

Приостанавливая центробежные силы, подобно тому, как в онтологии, подчеркивал философ, “форма есть деспотизм внутренней идеи, не дающей материи разбежаться”, так и в реальной жизни государство есть форма деспотизма, есть “скрепляющее начало”, не дающее возможности обществу оказаться на пути увядания и разложения. В 1891 г. Леонтьев пророчески писал: “Без строгих и стройных ограничений, без нового и твердого расслоения общества, без всех возможных настойчивых и неустанных попыток к восстановлению расшатанного сословного строя нашего, — русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится быстрее всякого другого по смертному пути всесмещения ... и через какие-нибудь полвека, не более, он (русский народ.—Л. Голиков) “из народа-богоносца” станет мало-помалу, и сам того не замечая, “народом-богоборцем””, и даже скорее всякого другого народа, быть может”

К сожалению, его пророчества подтвердились. Таким образом, Леонтьев своей оригинальной концепцией, порожденной новыми историческими и духовными реалиями, обратился к тем, кто “успокоив себя, в благодушном оптимизме, не осознавал непоправимость трагизма жизни”. Он поставил проблему спасения как основной вопрос политики, призывая к мужественному смирению и противостоянию надвигающейся опасности. Его концепция, как и концепция Данилевского, явилась новым этапом в развитии отечественной культурологии и политологии, во многом предвосхитив идеи О. Шпенглера и А. Тойнби. Идеи Леонтьева оказали большое влияние на творчество Ф. М. Достоевского, И. Аксакова, а также представителей славянофильства и христианских движений в России.