III. Различные миры фантазмов

Под этим заголовком мы обсудим некоторые общие характеристики когнитивного стиля, свойственного группе гетерогенных во всех иных отношениях конечных областей значения, ни одна из которых не сводима к другой. Эта группа пользуется общей известностью как мир фантазии и воображения и охватывает, помимо всего прочего, царства дневных грез и мечтаний, свободной игры, художественной литературы, сказок, мифов и шуток. До сих пор философия еще не задумывалась над вопросом о своеобразии конститурования этих бесчисленных областей жизни нашего воображения. Каждая из них берет начало в специфической модификации, которую претерпевает верховная реальность нашей повседневной жизни в силу того, что наш разум, отвращаясь по мере уменьшения напряженности сознания от мира работы и его задач, снимает с некоторых его слоев характеристику реальности и замещает его контекстом предположительно квазиреальных фантазмов. Для проблемы, занимающей нас здесь, будет достаточно беглого взгляда на то, что есть общего во всех этих мирах.

Живя в том или ином из многочисленных миров фантазии, мы уже не должны овладевать внешним миром и преодолевать сопротивление его объектов. Мы избавляемся от прагматического мотива, управляющего нашей естественной установкой по отношению к миру повседневной жизни, освобождаемся от связывавших нас пут «интеробъективного» пространства и интерсубъективного стандартного времени. Нас не удерживают более границы нашей реальной, восстановимой или достижимой досягаемости. Происходящее во внешнем мире уже не навязывает нам альтернативы, из которых мы должны делать выбор, и не ставит пределы нашим возможным достижениям.

Между тем, в мире фантазмов нет «возможных достижений», если использовать этот термин как синоним слова «выполнимые». Фантазирующее Я не работает и не исполняет в смысле данных выше определений. Активность воображения может быть спроектированной лишь постольку, поскольку ее можно заранее представить и включить в иерархию планов. Однако это значение термина «проект» не совпадает в точности с тем, в котором мы его использовали, когда определяли действие как спроектированное поведение. Строго говоря, дело обстоит с точностью до наоборот: спроектированное действие всегда является воображенным выполненным актом, – воображенным в будущем совершенном времени. Здесь нас не особенно интересует анализ того, все ли формы жизни нашего воображения можно квалифицировать как «действие», только некоторые из них или ни одну нельзя, равно как и то, не принадлежит ли всецело активность фантазирования к категории просто мышления. Тем не менее, крайне важно понять, что воображение как таковое всегда лишено намерения реализовать фантазм; иначе говоря, в нем нет целевого «понуждения». Пользуясь языком гуссерлевских « Идей » 21 , можно сказать, что всякая активность воображения «нейтральна», т.е. ей недостает специфической позициональности тетического сознания.

Однако следует проводить четкое различие между активностью воображения как проявлением нашей спонтанной жизни и воображаемыми образами. Действование может воображаться как подлинное действие и даже работа, в смысле принятых выше определений; может воображаться как соотносящееся с заранее составленным проектом, как обладающее своими специфическими мотивами для-того-чтобы и потому-что, как проистекающее из выбора и принятия решения и как имеющее свое место в иерархии планов. Более того, оно может воображаться как наделенное интенцией реализовать проект, осуществить его, может быть представлено в фантазии встроенным во внешний мир. Однако все это относится к образам, производимым в акте воображения и благодаря ему. «Исполнения» и «акты работы» не более чем воображаются как исполнения и акты работы; и сами они, и сопряженные с ними категории заключены, по выражению Гуссерля, в «скобки». Сама же активность воображения всегда безрезультатна и при любых обстоятельствах остается вне иерархии планов и целей, значимых в мире работы. Само по себе воображение не создает никаких изменений во внешнем мире.

Но как же так? Разве не встраивается во внешний мир ДонКихот, когда бросается в атаку на ветряные мельницы, представляя в воображении, что это великаны? Разве не предопределено то, что он делает, мотивами, действенными в мире работы, а именно, его для-того-чтобы-мотивом убить великанов и его потому-что-мотивом быть на высоте своей рыцарской миссии, которая включает в себя, помимо прочего, долг сразиться со злыми великанами, где бы ни довелось с ними встретиться? Разве не включено все это в иерархию жизненных планов Дон-Кихота?

Ответим так: Дон-Кихот, действуя описанным образом, не вторгается в пределы мира работы. Для него – фантазера, противостоящего реалиям (подобно тому, как Уленшпигель реалист, противостоящий фантазиям) – в реальности его мира работы нет воображаемых великанов, там находятся реальные великаны. Задним числом он признает, что его интерпретация представшего перед ним объекта была обесценена дальнейшими событиями. Это опыт того же рода, что и тот, который имеем все мы в естественной установке, когда обнаруживаем, что нечто далекое, принятое нами за дерево, оказалось челове-ком 22 . Но далее Дон-Кихот реагирует иначе, нежели мы в аналогичных ситуациях. Он не подчиняется «обесценению своего опыта», не признает, что обманулся, и не соглашается с тем, что атакованные им объекты всегда были ветряными мельницами и никогда не были великанами. Разумеется, он вынужденно признает актуальную реальность ветряных мельниц, сопротивлению которых он уступил, но интерпретирует этот факт так, как если бы тот не имел никакого отношения к реальному миру. Для объяснения этого факта он прибегает к теории, что, дескать, его заклятый враг, колдун, чтобы досадить ему, в самый последний момент, должно быть, превратил не менее реальных прежде великанов в ветряные мельницы. И только теперь, придя к этому выводу, Дон-Кихот недвусмысленно удалил характеристику реальности с мира работы и перенес его на мир собственных образов. С точки зрения последнего, ветряные мельницы – не реальности, а просто кажимости, не более чем фантазмы. Существование колдунов и великанов и превращение последних в мельницы – как бы ни было все это несовместимо с естественной установкой, господствующей в мире работы, общем для Дон-Кихота, Санчо Пансы и цирюльника, – вполне совмещается с другими фантазиями Дон-Кихота, наличествующими в конечной области его частного воображения, где это столь же «реально», как и все остальное. – Mutatis mutandis , подобный анализ можно бы было проделать и в отношении других квазиреальностей, таких, как магический мир первобытного человека, вымышленный мир детской игры и т.д.

Если представить полученный вывод в более общих терминах, то оказывается, что он созвучен утверждению У. Джемса, что «любой объект, которому ничто не противоречит, ipso facto становится предметом веры и полагается как абсолютная реальность». «Если мне просто грезится лошадь с крыльями, моя лошадь ничему не мешает, и следовательно, ей нечего противопоставить. Эта лошадь, ее крылья, ее место – все одинаково реально. Эта лошадь существует не иначе, как крылатой и, более того, существует именно здесь, ибо это место существует не иначе, как в качестве места этой лошади и не претендует на связь ни с какими другими местами в мире. Но если с этой лошадью я вторгаюсь в мир, известный иначе , и говорю, например: «Это моя старая кобыла Мэгги, у которой выросла пара крыльев, пока она стояла в своем стойле», – все коренным образом меняется, ибо теперь лошадь и место идентифицируются с лошадью и местом, известными иначе, и то, что я знаю о последних объектах, несовместимо с тем, что я представил в первых. «Мэгги, в своем стойле, да с крыльями! Нет, никогда!» Крылья нереальны, мне это только померещилось. Мне пригрезилась ложь о Мэгги, стоящей в своем стойле» 23 .

Гуссерль 24 , изучивший заключенную здесь проблему глубже, чем кто бы то ни было из философов, приходит к такому же выводу. Он проводит различие между предикациями существования ( Existenzialpr д dikationen ) и предикациями реальности ( Wirklichkeitspr д dikationen ). Противоположностью первых являются предикации не-существования, противоположностью вторых – предикации не-реальности, фикции. Исследуя «источник» предикаций реальности, Гуссерль приходит к выводу:«Для естественной установки изначально (до рефлексии) не существует предиката «реальный» и категории «реальность».

Только когда мы фантазируем и переходим от установки жизни в фантазии (т.е. установки квазипереживания во всех ее формах) к данным реальностям и когда мы, тем самым, выходим за пределы единичного случайного фантазирования и его фантазма, беря то и другое как примеры возможного фантазирования как такового и фикции как таковой, мы получаем, с одной стороны, понятие фикции (и соответственно, фантазирования) и, с другой стороны, понятия «возможное переживание как таковое» и «реальность»… Мы не можем сказать, что фантазирующий и живущий в мире фантазмов («сновидец») полагает фикции как фикции; он модифицировал реальности, «реальности как если бы»… Иметь понятия фикции и реальности может только тот, кто живет в своих переживаниях и оттуда устремляется в мир фантазмов, при условии, что фантазм не соответствует переживаемому в опыте».

Из нашего анализа поведения Дон-Кихота и приведенной цитаты из Гуссерля можно почерпнуть еще одно важное прозрение. Совместимость переживаний, свойственная миру работы в повседневной жизни, в царстве воображения отсутствует; однако логическая структура согласованности – или, по словам Гуссерля, предикации существования и не-существования – остаются в силе. Я могу представить в воображении великанов, колдунов, крылатых лошадей, кентавров, даже perpetuum mobile , но никогда не смогу представить правильный декаэдр, разве что остановлюсь – как мне пришлось бы это сделать в полностью бодрствующем сознании – на слепом сопоставлении пустых терминов. Иными словами: в царстве воображения можно преодолеть лишь фактуальную несовместимость, но не логическую.

Следствием из последнего утверждения является то, что в мире фантазмов не существует шансов достижимости и восстановимо-сти фактуальных ситуаций в том смысле, в каком они существуют в мире работы. То, что в последнем является шансом, в первом есть то, что римские юристы называют conditio potestativa , т.е. обстоятельство, вызвать или не вызвать которое – во власти самой заинтересованной стороны. Фантазирующий индивид, так сказать, хозяин своих шансов: пустые предвосхищения своих фантазий он может наполнять любым содержанием, каким пожелает; что до предвосхищения воображаемых будущих событий, то тут он полностью свободен выбирать.

Это замечание выводит нас на временные перспективы мира фантазий, имеющие в высшей степени важное значение для его конституирования. В своих восхитительных исследованиях, касающихся временного измерения фантазмов, Гуссерль 25 указал, что фантазмы лишены фиксированного положения в порядке объективного времени. Следовательно, фантазмы не индивидуализированы, и категория тождества к ним не применима. «Тот же самый» фантазм может повторно появляться в непрерывной преемственности единичной активности фантазирования, единство которой обеспечивается преемственностью внутреннего времени, в котором эта активность происходит. Но фантазмы, принадлежащие к разным нитям фантазирования или, согласно нашей терминологии, разным конечным областям значения, не могут быть подвергнуты сравнению на предмет их тождества и подобия. Бессмысленно спрашивать о том, является ли ведьма из одной сказки той же самой, что и ведьма из другой.

Наша задача не требует следовать далее за Гуссерлем в глубины заключенных здесь проблем конститутивного анализа. Но вместе с тем, важно отметить, что воображающее Я в своих фантазиях может уничтожить все свойства стандартного времени, кроме его необратимости. Можно вообразить любые события так, как если бы они виделись, так сказать, через призму временного замедлителя или временного ускорителя. Однако их необратимость ускользает от каких бы то ни было видоизменяющих воздействий со стороны фантазии, ибо она берет начало в dur й e , которое само по себе является конститутивным для всех деятельностей нашего разума, а следовательно, для нашего фантазирования и рождаемых им образов тоже. Погружаясь в фантазии или даже сновидения, я все равно продолжаю стареть. Тот факт, что я могу нынешним воображением перемоделировать свое прошлое, не противоречит данному утверждению.

В своих фантазиях я могу вообразить себя в любой роли, какую только пожелаю принять. Но, делая это, я не сомневаюсь в том, что воображаемое Я только часть моей целостной личности, одна из возможных ролей, которую я могу принять, «Ме», существующее лишь по моей собственной милости. В своих фантазмах я могу даже менять свой физический облик, но эта свобода выбора упирается в предел, установленный примордиальным переживанием границ моего тела. Они останутся такими, каковы они есть, независимо от того, воображу ли я себя карликом или великаном.

Активность воображения может быть как уединенной, так и социальной, а следовательно, имеющей место в Мы-отношении и всех производных от него формах и модификациях. Примером уединенного воображения служат мечты и грезы, примером социального воображения – взаимно ориентированная интерсубъективная игра детей, протекающая по выдуманным правилам, или некоторые феномены, изучаемые массовой психологией. С другой стороны, объектами активности воображения могут становиться другие люди, любой тип социального отношения, социальные действия и реакции. Свобода действий фантазирующего Я очень велика. Возможно даже, что фантазм будет включать воображаемое сотрудничество с воображаемым другим человеком, вплоть до того, что воображаемые реакции последнего могут поддерживать или полностью уничтожить мои фантазмы.