V. Мир научной теории

Ограничиваясь в последующем анализе миром как объектом научного рассмотрения, мы намеренно отвлекаемся от многочисленных форм созерцательных установок, которые часто принимаем в своей рабочей активности и которые, в противоположность практическим установкам работы, тоже можно назвать теоретическими установками. Если в момент серьезного жизненного кризиса мы «присаживаемся» и вновь и вновь обдумываем свои проблемы, если мы выстраиваем, отбрасываем и перестраиваем свои проекты и планы, пока не примем какое-то решение, если мы, будучи отцами, размышляем над вопросами воспитания или, будучи политиками, обдумываем состояние общественного мнения, – во всех этих ситуациях мы предаемся теоретическому созерцанию в широком смысле этого термина. Однако всякое размышление осуществляется ради практических задач и целей, а, стало быть, конституирует не конечную область значения, а «анклав» 29 теоретического созерцания в мире работы.

Еще один тип размышления, который мы в этой главе намеренно выводим за рамки рассмотрения, – чистое созерцание, не базирующееся на проекте, который необходимо было бы осуществить путем применения операциональных правил. Его примером является религиозная медитация. Здесь нас интересует исключительно научная теория.

Научное теоретизирование – а в дальнейшем термины «теория», «теоретизирование» и т.д. будут употребляться исключительно в этом узком смысле – не служит никакой практической задаче. Его целью является не овладение миром, а наблюдение его и, быть может, его понимание.

Тут я хотел бы предупредить возможное возражение. Разве конечная цель науки не овладение миром? Разве назначение естественных наук не состоит в том, чтобы покорять силы Вселенной, социальных наук – в том, чтобы осуществлять контроль, а медицинской науки – в том, чтобы вести борьбу с болезнями? И разве не является единственной причиной, побуждающей человека взвалить на себя бремя занятий наукой, его желание создать необходимые средства, которые бы улучшили его повседневную жизнь и помогли человечеству в его стремлении к счастью? Все это, конечно, столь же верно, сколь и банально, но не имеет никакого отношения к нашей проблеме. Разумеется, желание сделать мир лучше – один из сильнейших мотивов, побуждающих человека заняться наукой, а применение научной теории, безусловно, ведет к изобретению технических средств овладения миром. Однако ни эти мотивы, ни применение их результатов для решения «земных» задач не являются частью процесса научного теоретизирования как такового. Научное теоретизирование – одно дело; занятие наукой в мире работы – совсем другое. Нас интересует первое, однако одной из основных наших задач станет выяснение того, как возможно, что жизненный мир, общий для всех нас, становится объектом теоретического созерцания, а результат этого созерцания используется в мире работы.

Все теоретические когитации суть «действия» и, даже более того, «исполнения» в том смысле, в каком мы определили их выше. Они являются действиями, поскольку представляют собой эманации нашей спонтанной жизни, совершаемые в соответствии с проектом; и являются исполнениями, поскольку к ним присоединяется намерение осуществить проект, вызвать спроектированный результат. Таким образом, научное теоретизирование имеет свои собственные мотивы для-того-чтобы и мотивы потому-что и является спланированным, причем спланированным в рамках некой иерархии планов, установленной решением проводить научную деятельность. (Одного того, что теоретизирование обладает «характером действия», уже достаточно, чтобы отличить его от сновидения.) Вдобавок к тому, это еще и целенаправленное мышление (и одной этой целенаправленности достаточно, чтобы отграничить его от простого фантазирования!), при этом его целью является намерение осуществить решение наличной проблемы. Однако при всем при том теоретические когитации не являются актами работы, ибо они не встраиваются во внешний мир. Разумеется, они базируются на актах работы (таких, как измерение, работа с инструментами, проведение экспериментов), могут быть переданы лишь посредством актов работы (таких, как написание статьи, чтение лекции) и т.д. Все эти деятельности, выполняемые в мире работы и принадлежащие к нему, представляют собой либо условия, либо следствия теоретизирования, но не принадлежат к теоретической установке как таковой, от которой они легко отделимы. Аналогичным образом, мы должны провести различие между ученым qua человеком, действующим и живущим среди других людей своей повседневной жизнью, и мыслителем-теоретиком, который – повторим еще раз – заинтересован не в овладении миром, а в приобретении знания посредством его наблюдения.

Эта установка «незаинтересованного наблюдателя» базируется на особом attention а la vie как необходимой предпосылке всякого теоретизирования. Суть ее состоит в упразднении системы релевантностей, доминирующей в практической сфере естественной установки. Весь универсум жизни – тот, который Гуссерль называет Lebenswelt , – изначально дан как человеку, погруженному в мир работы, так и теоретизирующему мыслителю 30 . Однако для первого будут релевантными иные сектора и элементы этого мира, нежели для второго. Выше 31 мы показали, что для человека в естественной установке система релевантностей, коей он руководствуется, берет начало в том, что мы назвали базисным переживанием фундаментальной тревоги. Мыслитель-теоретик, совершив «скачок» в беспристрастную установку, сразу же освобождается от фундаментальной тревоги и от всевозможных надежд и страхов, из нее вытекающих 32 . У него тоже есть предвосхищения, которые соотносятся, с одной стороны, с его запасом осажденных прошлых переживаний и, с другой стороны, с его особой системой релевантностей, которую мы обсудим позже. Однако, в отличие от человека в повседневной жизни, он не проявляет страстного интереса к вопросу о том, окажутся ли его предвосхищения, если сбудутся, полезными для решения его практических проблем; его интересует лишь то, выдержат ли они проверку последующими переживаниями. Это предполагает – в понятном смысле вышеприведенного определения – некоторое отстранение от интереса к жизни и отключение от того, что мы назвали состоянием бодрствования 33 .

Поскольку теоретическая мысль не встроена во внешний мир, она обратима в том смысле, в каком мы определили выше этот термин 34 . Это значит, что она подлежит постоянному пересмотру, может быть отменена, «перечеркнута», «аннулирована», модифицирована и т.д. без привнесения какого бы то ни было изменения во внешний мир. В процессе теоретического мышления я могу вновь и вновь возвращаться к своим исходным посылкам, отменять свои выводы, аннулировать свои суждения, расширять или сужать круг изучаемых проблем и т.д.

Из последнего положения вытекает специфика теоретической мысли, в известном смысле не зависящей от того сегмента мира, который находится в пределах досягаемости мыслителя. Это утверждение, конечно же, не касается наличности некоторых данных , к которым может относиться теоретическое мышление, например, сверхмикроскопических объектов или внутреннего строения Земли. Как данные, они есть – и в последнем случае, вероятно, всегда будут – вне нашей досягаемости. Но это не мешает строить научные теории, относящиеся к этой совокупности данных. Биология и геология разработали способы их изучения; для этих наук они являются реальностями, хотя и такими, которые находятся вне нашей досягаемости, реальностями ex hypothesi 35 . Однако в нашем утверждении мы не это имели в виду. Как мы уже увидели 36 , понятие «мира в нашей досягаемости» зависит от нашего тела, понимаемого как центр О системы координат, в которой мы организуем мир. Между тем, обращаясь к сфере теоретического мышления, человек заключает свое физическое существование «в скобки», а вместе с ним – свое тело и ту систему ориентации, центром и источником которой его тело является. Следовательно, в отличие от человека в повседневной жизни, мыслитель не ищет решения своих прагматических личных и частных проблем, вытекающих из его психофизического существования в этом особом сегменте мира, который он называет своей средой. Мыслителя-теоретика интересуют такие проблемы и решения, которые по самой своей природе действительны для каждого, всегда и везде, когда и где наличествуют условия, заложенные в его исходном допущении. «Скачок» в область теоретического мышления предполагает решение индивида приостановить свою субъективную точку зрения. И уже одно это говорит о том, что в сфере научного мышления «действует» не неделимое Я, а лишь частичное Я, исполнитель роли, «Ме», а именно – теоретик. У этого частичного Я начисто отсутствуют «сущностно актуальные» переживания, а также переживания, связанные с его телом, его движениями и физическими границами.

Теперь мы можем суммировать некоторые характерные особенности эпохe , свойственного научной установке. В этом эпохe «заключаются в скобки» (или приостановливается): (1) субъективность мыслителя как человека, живущего среди своих собратьев, включая его телесное существование в качестве психофизического человеческого существа в мире 37 ; (2) система ориентации, в соответствии с которой мир повседневной жизни организуется по зонам, находящимся в пределах реальной, восстановимой, достижимой досягаемости и т.д.; (3) фундаментальная тревога и вытекающая из нее система прагматических релевантностей. В этой модифицированной сфере общий для нас жизненный мир продолжает существовать как реальность, но уже как реальность теоретического созерцания, не представляющая для нас практического интереса. И вместе со сдвигом в системе релевантностей, происходящим при переходе из практической области в теоретическую, все термины, относящиеся к действию и исполнению в мире работы (такие, как «план», «мотив», «проект»), меняют свой смысл и заключаются в «кавычки».

Теперь мы должны охарактеризовать в нескольких словах систему релевантностей, преобладающую в области научного созерцания. Эта система берет начало в волевом акте ученого, посредством которого тот отбирает объект своего дальнейшего исследования, или, иными словами, осуществляет постановку наличной проблемы . Тем самым более или менее бессодержательно предвосхищаемое решение этой проблемы становится верховной целью научной деятельности. С другой стороны, уже сама по себе постановка проблемы определяет те сектора или элементы мира, которые актуально связываются или потенциально могут быть связаны с ней как релевантные, или значимые для наличного вопроса. В дальнейшем это отграничение релевантной области будет направлять процесс исследования. Прежде всего, оно определяет так называемый «уровень» исследования. По сути дела, термин «уровень» представляет собой всего лишь еще одно обозначение демаркационной линии, отделяющей все, что имеет отношение к рассматриваемой проблеме, от всего, что не имеет к ней отношения; первое включает в себя исследуемые, эксплицируемые и проясняемые темы, второе – другие элементы знания ученого, которые (ввиду их нерелевантности для стоящей перед ним проблемы) он решает принять как данности, не ставя их под сомнение, т.е. как просто «данные». Иными словами, демаркационная линия есть локус тех моментов, которые реально интересуют ученого, но на которых он решил остановить дальнейшее исследование и анализ. Кроме того, постановка проблемы сразу же обнажает ее открытые горизонты: внешний горизонт смежных проблем, которые придется поставить позже, и внутренний горизонт импликаций, кроющихся в самой проблеме, которые необходимо будет сделать видимыми и эксплицировать, чтобы ее решить.

Все это, однако, не означает, что решение ученого поставить проблему является произвольным или будто он имеет такую же «свободу действий» в выборе и решении своих проблем, какой обладает фантазирующее Я при наполнении своих предвосхищений. Дело обстоит вовсе не так. Конечно, теоретик-мыслитель может свободно выбрать – в пределах склонностей, заложенных в его личности, – научную область, к которой он хотел бы приложить свой интерес, а также, быть может, уровень (в целом), на котором он хотел бы проводить свои исследования. Но как только он определился в этом отношении, он сразу вступает в уже конституированный мир научного размышления, переданный ему исторической традицией его науки. С этого момента он будет участвовать в универсуме дискурса, заключающем в себе результаты, полученные другими, проблемы, поставленные другими, решения, предложенные другими, и методы, разработанные другими. Этот теоретический универсум конкретной науки есть конечная область значения, имеющая свой когнитивный стиль с вытекающими из него проблемами и горизонтами, которые подлежат экспликации. Регулятивный принцип конституирования области значения, называемой отраслью науки, можно сформулировать следующим образом: любая проблема, возникающая в данной научной области, должна соответствовать универсальному стилю этой области и быть совместимой с уже конституированными проблемами и их решением, принимая или отклоняя их 38 . Таким образом, степень свободы ученого в постановке проблемы на самом деле очень невелика 39 .

Между тем, как только проблема поставлена, такой свободы и вовсе не остается. В нашем предшествующем описании теоретического мышления есть один изъян: оно представляет развертывающийся процесс в статических терминах. Мы не ставим здесь перед собой задачу описать эпистемологию и методологию этого процесса, протекающего в соответствии со строгими правилами научной процедуры. Назовем лишь некоторые из этих правил. Существует постулат согласованности и совместимости всех суждений не только друг с другом в рамках данной специфической отрасли науки, но также со всеми другими научными суждениями и даже переживаниями, получаемыми в естественной установке повседневной жизни, поскольку те сохраняются (пусть и в модифицированном виде) в конечной области теоретического созерцания; еще один постулат требует, чтобы любая научная мысль выводилась прямо или косвенно из проверяемого наблюдения, т.е. из исходных непосредственных переживаний фактов в мире; существует постулат максимально возможной ясности и отчетливости всех используемых терминов и понятий, в особенности требующий приводить смутную донаучную мысль в состояние отчетливости посредством экспликации ее скрытых импликаций; есть еще и много других постулатов. Логика науки и методология отдельных отраслей науки установили правила, обеспечивающие операциональную процедуру научного исполнения и проверки его результатов. Общая сумма этих правил устанавливает условия, при которых научные суждения и, в частности, та или иная система таких суждений, образующая соответствующую специальную отрасль науки, могут считаться надежными. Если перевести это на наш язык, то речь идет об условиях, при которых рассматриваемая конечная область значения может быть наделена чертами реальности.

Это выводит нас на одно важное различие. Как прежде нам пришлось провести различие между миром воображения как активности и миром воображаемых образов 40 , так и сейчас нам следует провести различие между теоретизирующими когита-циями и интенциональными cogitata такого теоретизирования. Своей интенциональностью последние соотносятся с единственным объективным миром, универсумом, в котором все мы живем как психофизические человеческие существа и в котором мы работаем и мыслим, т.е. интерсубъективным жизненным миром, который дан всем нам с самого начала как верховная реальность, относительно которой все прочие формы реальности являются производными. «В теоретической установке объекты превращаются в теоретические объекты, в объекты реального полагания бытия , в котором эго схватывает их как существующие. Это открывает возможность всеохватывающего и систематического видения всех объектов как возможных субстратов теоретической установки» 41 .

Однако в отличие от мира фантазмов, которые всегда лишены фиксированного местоположения в порядке объективного времени 42 , интенциональные объекты теоретического созерцания – поскольку они не являются «идеальными объектами высшего порядка», – имеют вполне определенное место в порядке объективного (космического) времени; в той же мере, в какой они являются «идеальными объектами высшего порядка» 43 , они базируются на объектах, имеющих такое место в объективном времени 44 . Между тем, это утверждение касается только временной структуры объектов теоретического мышления, но не затрагивает временной перспективы, свойственной процессу созерцательного теоретизирования как таковому. Мыслитель-теоретик тоже живет в своем внутреннем dur й e , он тоже стареет, поскольку его запас опыта постоянно меняется в силу появления и осаждения новых переживаний. Следовательно, теоретизирующее Я имеет свою особую форму прошлого – а именно, историю его прежних переживаний и их осаждений – и особую форму будущего, а именно – открытые горизонты наличной проблемы («проект» развертывающегося теоретизирования), соотносящиеся с другими проблемами, которые будут поставлены позже, и методами, с помощью которых их можно будет решить. Временной перспективой, которая отсутствует у теоретизирующего Я, является живое настоящее, конституируемое в естественной установке посредством телесных движений и находящееся на пересечении внутреннего dur й e и объективного (космического) времени. Следовательно, теоретизирующее Я не может разделить живое настоящее с другими в чистом Мы-отношении и даже остается вне разных временных перспектив социальности, производных от живого настоящего Мы-отношения. По этой самой причине оно не участвует во временной структуре стандартного времени, которое, как мы увидели, есть не что иное, как интерсубъективная форма всех индивидуальных временных перспектив, в том числе живого настоящего Мы-отношения и всех его производных. Поскольку научная деятельность протекает в стандартном времени (в рабочие часы, в соответствии с графиками и т.д.), она состоит из актов работы в мире повседневной жизни, имеющих дело с наукой, а не из актов чистого теоретизирования.

Хотя теоретизирующему Я не ведомо временное измерение живого настоящего, оно, несмотря на это, имеет особое мнимое настоящее 45 , в коем живет и действует. Это мнимое настоящее определяется в каждый момент времени протяженностью сознаваемых проектов. Его «прежде» включает в себя проблемы, поставленные ранее в качестве спроектированных задач, решение которых все еще продолжается; а его «после» – предвосхищаемый результат развертывающейся активности теоретизирования, призванной привести к решению наличной проблемы.

Раньше мы уже увидели, что мыслитель-теоретик заключает свое физическое существование, а следовательно, и свое тело, в скобки. У него нет физической среды, ибо нет сектора мира, который был бы выделен как находящийся в его непосредственной досягаемости. Кроме того, мы установили, что «действующим лицом» в области теоретического мышления никогда не бывает «I» ученого как неразрушимая целостность его личности, а всегда только частичное Я, «Me». И наконец, мы увидели, что измерение живого настоящего и его производные не доступны теоретизирующему Я. Следовательно, оно никогда не может схватить Я другого как неразрывное единство, потенциально. Все эти утверждения можно объединить в одно: Теоретизирующее Я одиноко; у него нет социальной среды; оно находится по ту сторону социальных отношений.

И вот теперь в связи с взаимоотношением между социальностью и теоретическим мышлением встает диалектическая проблема, схожая с той, с которой мы столкнулись, анализируя мир сновидений 46 .

Однако на этот раз она имеет два аспекта: (1) Как может одинокое теоретизирующее Я найти подход к миру работы и сделать его объектом своего теоретического созерцания? (2) Как может передаваться теоретическая мысль и осуществляться само теоретизирование в интерсубъективности?

Ad 1 . До тех пор, пока теоретизирование имеет дело с объектами, которые существуют просто в объективном времени, как это обстоит в науках о природе и особенно тех из них, которые пользуются математикой, рассматриваемая диалектическая проблема не становится вполне видимой 47 . Однако темой теоретического созерцания становится, помимо того, весь интерсубъективный мир работы в стандартном времени (куда включаются работающее Я мыслителя как человеческого существа, его собратья и их акты работы) и даже вопрос о том, как могут существование других людей и их мышление переживаться в естественной установке. А это на самом деле основной предмет исследования так называемых социальных наук. Но как вообще возможно, что мыслитель-одиночка, стоящий в своей теоретической установке незаинтересованности вне всяких социальных отношений, находит подход к миру повседневной жизни, в котором люди с естественной установкой работают среди своих собратьев, да и к самой естественной установке, которую теоретик обязан отбросить? Как возможно это, если учесть, что все акты работы происходят в стандартном времени, в живом настоящем Мы-отношения или производных от него временных формах, т.е. в том самом измерении времени, в котором, как мы увидели, теоретическое мышление не участвует? Более того, только в Мы-отношении, в котором присутствует общность пространства и времени (общая социальная среда, в полном смысле слова), человек, пребывая в естественной установке, может пережить Я другого в его нераздельной целостности, тогда как вне живого настоящего Мы-отношения другой предстает только как «Ме», исполнитель роли, но не как единство. Как же тогда человек во всей его человечности и социальные отношения, связывающие его с другими, могут быть схвачены теоретическим мышлением? То, что это возможно, является непроясненной предпосылкой всех теоретических социальных наук. Кроме того, теоретику-обществоведу приходится обращаться к своему запасу прежних переживаний существования других, их действий и работы, а также смысла, который они вкладывают в свои акты и труды. Он приобрел эти прежние переживания, живя как человеческое существо вместе с другими людьми в повседневном мире естественной установки, той самой установки, которую он должен заключить в скобки, дабы перескочить в область теоретического созерцания. Нам следует отнестись со всей серьезностью к кроющейся здесь проблеме. Только тогда мы поймем, что мыслитель-теоретик, оставаясь в теоретической установке, не может непосредственно пережить и схватить мир повседневной жизни, в котором я и ты, Петр и Павел, любой и каждый имеем смутные и невыразимые восприятия, действуем, работаем, строим планы, волнуемся, надеемся, рождаемся, растем и умираем – одним словом, живем своей жизнью как нераздельные Я во всей нашей человечности. В теоретической установке социального ученого этот мир ускользает от непосредственного схватывания. Ученый должен разработать искусственный инструмент, наподобие вышеупомянутой «непрямой коммуникации», чтобы вовлечь интерсубъективный жизненный мир в поле своего зрения, или, лучше сказать, не сам этот мир, а всего лишь некое подобие его, – подобие, в котором человеческий мир воспроизводится, лишаясь своей жизненности, а человек – лишаясь своей неразрушимой человечности. Этот искусственный инструмент, называемый методом социальных наук, преодолевает указанное диалектическое затруднение, заменяя интерсубъективный жизненный мир моделью этого жизненного мира. Эта модель, между тем, населена уже не людьми со всеми их человеческими качествами, а куклами-марионетками, или типами ; и сконструированы они таким образом, как если бы могли выполнять рабочие действия и реагировать. Конечно, эти рабочие действия и реакции сугубо фиктивны, поскольку не проистекают из живого сознания как проявления его спонтанности; они всего лишь приписываются куклам по воле ученого. Но если согласно определенным операциональным правилам (описать которые должна методология социальных наук) 48 сконструировать эти типы так, чтобы их фиктивные рабочие акты и исполнения оставались не только согласованными друг с другом, но и совместимыми со всеми прежними непосредственными переживаниями мира повседневной жизни, приобретенными наблюдателем в естественной установке до того, как он перескочил в теоретическую область, то тогда (и только тогда) эта модель социального мира станет теоретическим объектом, объектом реального полагания бытия. Она наделяется чертами реальности, хотя и не теми, что характерны для естественной установки.

Ad 2 . Между тем, у рассматриваемой диалектической проблемы есть еще один аспект, не ограничивающийся вопросом о том, как можно сделать социальность предметом теоретизирования, а указывающий на социальность самого теоретизирования. Теоретизирование (этот термин используется здесь в узком значении научного теоретизирования и, следовательно, не включает чистую медитацию), прежде всего, возможно лишь в универсуме дискурса, изначально данном ученому как результат актов теоретизирования других людей. Во-вторых, оно основывается на допущении, что другие люди тоже могут сделать предмет, с которым я имею дело в теоретическом созерцании, темой своего теоретического мышления и что полученные мной результаты будут подтверждаться или опровергаться их результатами, а их результаты – моими 49 . Между тем, эти взаимные подтверждения и опровержения, одобрения и критики предполагают коммуникацию, которая возможна лишь вне чисто теоретической сферы, а именно: в мире работы. Чтобы сообщить свою теоретическую мысль другому, я, следовательно, должен отбросить чисто теоретическую установку и вернуться к миру повседневной жизни с его естественной установкой, т.е. тому самому миру, к которому, как мы уже увидели, теоретизирование не имеет непосредственного доступа. Ситуация исключительно парадоксальна и подобна той, с которой мы уже столкнулись в нашем анализе жизни сновидений, когда обнаружили, что только тот, кто уже не спит, может сообщить переживания, полученные им как сновидцем.

Это всего лишь одна из форм извечной проблемы, повторяющейся в любом типе чистого созерцания, – проблемы непрямой коммуникации как таковой. Чтобы проследить ее от истоков философской мысли до нашего времени, потребовалось бы написать полную историю идей. А потому мы ограничимся рассмотрением ее на примере той конкретной формы, которую она приняла на позднейшем этапе развития феноменологической теории. Мы обнаруживаем эту проблему в первых двух из трех парадоксов, не дающих покоя феноменологу, которые рассмотрел д-р Финк в ныне известном эссе, которое было полностью одобрено Гуссерлем как представляющее его собственные взгляды 50 . Опираясь на превосходную статью проф. Фарбера 51 , мы могли бы подытожить рассуждение Финка-Гуссерля следующим образом. По осуществлении феноменологической редукции феноменолог попадает в затруднительное положение, не зная, как сообщить свое знание «догматику», остающемуся в естественной установке. Не предполагает ли это, что у них должна быть некая общая почва? Это первая форма указанного парадокса. Проблема, заключенная здесь, решается посредством демонстрации того, что феноменолог не покидает трансцендентальную установку и не возвращается к естественной установке, а помещает себя « в » естественную установку как такую трансцендентальную ситуацию, которую он видит насквозь. Второй парадокс – называемый «парадоксом феноменологической пропозиции» и в особенности нас интересующий – базируется на первом. Он связан с тем, что в распоряжении ком-муницирующего феноменолога нет ничего, кроме обыденных понятий о мире и обыденного языка. Следовательно, любые феноменологические отчеты неадекватны в силу попытки дать обыденное выражение необыденному значению, и это затруднение нельзя устранить изобретением искусственного языка. Фарбер подверг этот аргумент критике, показав, что нет никакого «внутреннего конфликта» между обыденным значением слова и указанным трансцендентным значением 52 .

Как мы показали, это не сугубо феноменологическая, а гораздо более общая проблема. В области трансцендентальной феноменологии она становится сложнее в силу понятия о множественности трансцендентальных эго, или сообществе монад, которые, тем не менее, могут непосредственно и прямо общаться друг с другом, пользуясь обыденными средствами телесных жестов, в самом широком смысле, включая любого рода язык. Есть тут, однако, серьезный вопрос: а является ли вообще интерсубъективность проблемой трансцендентальной сферы; и не принадлежит ли социальность скорее к обыденной сфере нашего жизненного мира 53 ?

«Парадокс коммуникации» – причем как феноменологический, так и обыденный, которому всецело был посвящен предшествующий анализ, – существует, однако, лишь до тех пор, пока мы принимаем то, что мы назвали конечными областями значения, за онтологические статичные сущности, объективно существующие вне потока индивидуального сознания, в котором они берут свое начало. Тогда термины и понятия, действенные в одной области, конечно, не только будут требовать – а так оно и есть на самом деле – все новой и новой модификации в других областях, но и будут становиться в них совершенно бессмысленными, подобно денежным знакам какой-нибудь страны, перестающим иметь законное хождение, как только мы пересекаем границу. (Но даже и тогда, если уж продолжить эту метафору, мы можем обменять их на местную валюту.) Конечные области значения – не обособленные состояния умственной жизни в том смысле, чтобы переход из одной в другую требовал переселения души и полного искоренения памяти и сознания смертью, как предполагает доктрина метемпсихоза. Это просто названия разных напряженнос-тей одного и того же сознания; и это одна и та же жизнь, обыденная жизнь, неразрывная от самого рождения и до самой смерти, на которую направляется внимание в различных его модификациях. Мы уже говорили, что в течение одного дня или даже часа мой разум может пройти через всю гамму напря-женностей сознания, то живя в актах работы, то проходя через дневные грезы, то погружаясь в изобразительный мир живописи, то предаваясь теоретическому мышлению. Все эти разнородные переживания – переживания в моем внутреннем времени; они принадлежат моему потоку сознания; они могут быть вспомнены и воспроизведены. И именно поэтому они могут быть переданы в процессе работы другому человеку с помощью обыденного языка. Мы часто упоминали, что «содержаниями» фантазмов, сновидений, теоретического созерцания могут быть акты работы. Но почему бы тогда и переживаниям, берущим начало в конечных областях фантазий, сновидений или научного теоретизирования, не становиться содержаниями коммуникативных действий работы? Когда дети сообща играют в своем вымышленном мире, когда мы обсуждаем произведение искусства с другим зрителем, когда мы вместе с другими вовлекаемся в один и тот же ритуал, мы все еще остаемся в мире работы, связанные коммуникативными актами работы с другими людьми. Тем не менее, в этих случаях партнеры вместе совершили скачок из конечной области значения, называемой «миром повседневной жизни», в область игры, искусства, религиозных символов и т.д. То, что прежде казалось реальностью, когда на него было направлено внимание, теперь может оцениваться по другим критериям, оказываясь нереальным или квазиреальным – однако в специфической форме текущей нереальности, чья реальность может быть восстановлена.

Таким образом, парадокс коммуникации возникает лишь в том случае, если мы полагаем, что социальность и коммуникацию можно осуществить в какой-либо иной конечной области значения, нежели мир повседневной жизни, являющийся верховной реальностью. Но если не делать такого ничем не подкрепленного допущения, наука вновь окажется включена в жизненный мир. И наоборот, чудо возвращает в теоретическую область всю меру человечности мыслителя.