IV. Позитивизм, историзм, психологизм

Задача этого исследования состоит з том, чтобы выявить в общем историческом развитии немецкой нации XIX сто­летия те мотивы мировоззрения, которые играют в нем известную роль и в которых отражается сама жизнь. Само со­бою понятно, что такого рода исследование должно держаться среднего уровня. Позиция отдельных личностей неоднократно сдвигается при этом с серединкой линии: они, как это бывает

331

везде и постоянно в истории, иногда обгоняют свое время, иног­да отстают от него. Мы следуем в своем обзоре за общим раз­витием и пытаемся понять его, опираясь на творчество выдаю­щихся личностей, произведения которых волновали современ­ное им общество; мы подходим в этом обзоре к таким десяти­летиям, когда, по существу, отсутствовало всякое мировоззре­ние, когда его стали едва ли не принципиально отвергать, и люди были убеждены в том, что они могут и должны обходить­ся в своей духовной жизни без мировоззрения. Это, конечно, еще не значит, что в эти времена отдельные индивиды, значи­тельные и незначительные, не обладали вообще мировоззре­нием. Но характерно то, что в целом обладанию мировоззрени­ем уже не придавали такого значения в жизни личности, как в прежние времена, и что именно теперь не было больше потреб­ности сделать мировоззрение господствующим центром общей духовной жизни. Жизнедеятельность могла быть различной и действительно была таковой, потому что она основывалась на особых задачах непосредственно данной действительности и была тесно связана с ней своим интересом и мышлением. Она находила свой центр в том образе мыслей, который сосредото­чивался на общей политической и социальной деятельности, и вначале казалось, что этот образ мыслей не нуждается в ка­ком-либо ином центре. Созревшему для дела роду теория ка­залась излишней.

Из этого времени неисторических, материалистических и пессимистических настроений наш народ был выведен бурны­ми событиями, связанными с могучей исторической личностью — с Бисмарком. Это был один из тех гениев Божьей милостью, которые появляются в народе только раз в несколько столе­тий. С этим политическим изменением мы оказались неотвра­тимо втянуты в реальную работу, которая потребовала всех сил, всех интересов и всей деятельности, напрягла их до крайней степени и израсходовала. В результате это дало колоссальную экспансию, экстенсивное и интенсивное равномерно ускорен­ное развитие народных сил в социально-политическом, техни­ческом, промышленном, экономическом и коммерческом на­правлениях. Вся эта поразительно возросшая деятельность с ее колоссальным потреблением рабочей силы застала нас врас­плох, и нет ничего удивительного, если мы при этом сначала не могли перевести дыхание. Пространство и время, для того что­бы прийти в себя, для теоретического самопонимания были ограничены, народная сила была до такой степени вовлечена во внешние события, что не могла внутренне сконцентрировать-

ся. Правда, новая работа принесла с новыми задачами и но­вые идеалы; в них в то время не было недостатка, но они не нашли еще уяснения в созерцании или в понятиях и потому не привели к собственной философии. Снова подтвердилось то, что сказал Гегель, — сова Минервы начинает свой полет в су­мерки³⁹. День был для нее тогда слишком светел. Кульминация нашей политической жизни не создала ни великой поэзии, ни адекватной философии, в которой содержание этой жизни на­шло бы свое мыслительное выражение.

Таким образом, для Германии наступил позитивный век, у которого в общем не было метафизической потребности. В жиз­ни эта позитивность выражалась в повышенной энергии направ­ленной вовне деятельности — в акцентировании своих возмож­ностей, умения и деяний, в возрастающем равнодушии к тео­рии; в области науки она выразилась в прилежной работе в области специальных дисциплин, в больших успехах естествоз­нания и исторических наук о культуре. В то время литература перестала быть предметом единственного или существенного интереса нации, каким она действительно была в течение це­лых десятилетий, и поэтому литература не являлась больше подлинным выражением внутренней жизни своего времени. Только таким образом можно понять, что наша литература 70-х и 80-х годов отразила в столь незначительной степени оживленную жизнь тех дней, что в это время кульминации политического творчества и долгое время после него господствовали матери­алистические и пессимистические настроения.

В потоке популярных произведений тех десятилетий преоб­ладает, что удивительно, пессимизм. В этом сказалось, без сомнения, влияние Шопенгауэра, но в значительной степени рост интереса к пессимизму был связан и с появлением блес­тящей книги Эдуарда фон Гартмана⁴⁰ «Философия бессозна­тельного». Несклонное к метафизике поколение было ослеп­лено и увлечено соперничающей с Шопенгауэром по красоте литературного изложения новой системой, которая, собствен­но говоря, была не чем иным, как запоздалым отпрыском уже засохшего дерева немецкого идеализма. В своем первоначаль­ном виде эта система могла до некоторой степени считаться последним словом иррационализма. У Гартмана было вполне определенное намерение соединить две ветви идеалистичес­кого развития — рациональную и иррациональную, Гегеля и Шопенгауэра, и он со счастливой проницательностью нашел возможность для этого в учении Шеллинга о свободе; но пере­весили при этом все-таки иррационалистический волюнтаризм

333

и учение шопенгауэровского толка, по которому алогическое составляло истинную и первоначальную сущность, логическое же, напротив, — принцип его явления. Сходно с этим было пер­воначально отношение Гартмана к вопросам ценности мира и жизни. Хотя он и нашел остроумный синтез, согласно которому вслед за Лейбницем можно, правда, считать, что этот мир — наилучший из возможных миров, но из этого еще отнюдь не сле­дует, что он хорош, ибо в нем столько зла, что его существова­ние следует рассматривать как дело неразумной воли, и пото­му он должен быть уничтожен; таким образом, оценка действи­тельного бытия оказалась в конечном счете совершенно в духе пессимизма, и в своем захватывающем изложении иллюзий человеческой жизни Гартман привел массу аргументов для обо­снования попытки научно доказать неизбежность своих мрач­ных настроений. Только когда этот философ с принятием эво­люционизма, который он ввел в виде теории происхождения в естественнонаучную часть своего труда, обрел понятийно но­вое подкрепление гегелевского момента своих мыслей, он ока­зался в состоянии поднять логическое до полного равноправия с алогическим и рассматривать прогрессирующий процесс ис­торической жизни как обоснованную в самой действительности разумность, допускающую утверждение находящейся в разви­тии жизни и радостное участие в ее движении. Но, конечно, в последней инстанции и это разумное развитие логического было направлено только на то, чтобы вполне разглядеть и уничто­жить неразумность воли. Религиозная жизнь оказывалась так­же только соучастием человека, направленным на избавление сущности мира от ее собственного страдания. Но в то время как возвращение Гартмана к Гегелю делало его научную рабо­ту все более серьезной, основательной, а потому и менее по­пулярной, пессимизм разлился могучими волнами в нашей философской литературе. Теперь, правда, и она забыта почти так же, как философия бессознательного, которая, быть может, время от времени и восхваляется ее горячими приверженца­ми, но в целом все-таки уже вполне принадлежит истории.

Часть ее прежнего влияния, без сомнения, основывалась в некоторой степени на том, что как самому, Гартману, так и мно­гим его современникам казалось, будто умозрительные резуль­таты его философии добыты индуктивным естественнонаучным методом. Тем самым эта философия получала вполне соот­ветствующую времени окраску. Ибо львиная доля интереса, который был отнят у идеалистической философии, досталась сначала, без сомнения, естествознанию. Его могучее развитие

в области механики, химии, в учении об электричестве и их сча­стливое действенное применение в технике принесли нам в те десятилетия быстрое преобразование всех внешних условий жизни, которое продолжается еще и теперь и обещает неведо­мое раньше развитие в будущем; естествознание добилось та­ким образом тем большего интереса, что оно было в состоянии в высокой степени удовлетворить и интеллектуальную потреб­ность. Поэтому естествознание пленило умы не только возмож­ностью осязаемого использования, но и значительностью тео­рии. Она сконцентрировала тогда для теоретической науки весь способ восприятия внешней природы на двух важных, допол­няющих друг друга принципах: на принципе сохранения энер­гии, сформулированном в Германии Робертом Майером⁴¹ и Гельмгольцем⁴², и на принципе развития, который по Дарвину обещал разгадать загадку органического мира. Если на осно­вании первого из этих принципов казалась постигнутой вечно одинаковая сущность физического мира, то второй принцип считался объяснением для происходящего образования ново­го на постоянно одинаковой основе жизни. Эти принципы были достаточны, чтобы служить великим исследователям регуля­тивными идеями для их эмпирических изысканий, методичес­кими средствами для познания особенного в опыте. Но именно серьезность и добросовестность этого точного исследования предохранили их от стремления построить из этих принципов философское мировоззрение. При отсутствии у них склоннос­ти к метафизике именно видные естествоиспытатели отклони­ли также и материализм, популярные представители которого не могли, конечно, упустить возможность воспользоваться эти­ми великими общими принципами и до настоящего времени не упускают пользоваться ими в популярных книгах, предназна­ченных для широких масс. Достаточно упомянуть о появивших­ся в наше время работах Геккеля⁴³.

Эта антипатия положительной науки ко всякой попытке обо­снования философского мировоззрения нашла в то время свое выражение в раздающемся с разных сторон требовании «воз­вращения к Канту» и в потребности союза между философией и естествознанием, — союза, который предполагал, конечно, совершенно новое отношение философии к ее собственным задачам и к работам в области естествознания. Идеалистичес­кие системы послекантовского времени, которые изображались отчасти как насилие над эмпирическим исследованием приро­ды, были преданы забвению и презрению; понимание их тер­минологии было уже утрачено; их странный язык, который они

335

вместе со своими мыслями навязали на некоторое время об­разованному миру, не понимали теперь и не говорили на нем. К этому присоединились легкодоступные общему сознанию по­ношения этих систем много читавшимся тогда Шопенгауэром, постоянно указывавшим в противоположность их авторам на Канта как на истинного философа. Таким образом, из уст таких людей, как Эдуард Целлер⁴⁴ и Отто Либман⁴⁵, раздался призыв вернуться к Канту, а блестящее изложение Куно Фишера⁴* пред­ставило сознанию времени критическую философию со всей ее импонирующей ясностью и достоверностью. Но симпатия, с которой относились к учению Канта великие естествоиспыта­тели тех дней во главе с Гельмгольцем, основывалась в значи­тельной мере на том, что самыми важными в его философии считались ограничение научного познания опытом и доказан­ная им невозможность какой бы то ни было метафизики. Этим определялись также взгляды, господствовавшие в нарождав­шемся неокантианстве. Можно сказать, что величие кантовс-кой философии заключается именно в ее многозначности. В обширном уме кёнигсбергского философа представлены в из­вестном смысле все мотивы человеческого мышления о мире и жизни, равномерно затронуты все струны, и это привело к то­му, что так же, как уже сразу после него из его учения вырос­ло множество разных философских систем, каждая из которых могла притязать на последовательное развитие его принципов, и в дальнейшем в зависимости от господствующей направлен­ности философы брали из его учений то, что представлялось важным им. Согласно пониманию, соответствующему позитив­ным склонностям времени, критическая философия рассмат­ривалась не только преимущественно, но и исключительно как теория познания, и должна была быть ею, а именно теорией познания эмпиризма, осуждающей всякую метафизику как не­научную. Что для Канта при этом самым главным было обосно­вание рациональной теории, что для него опровержение науч­ной метафизики проложило путь к метафизике веры и что он построил в общих чертах мировоззрение, необходимое для рассмотрения разумом, об этом ничего не знали или не хотели знать; уже Шопенгауэр, как известно, решительно порвал все связующие нити между теоретической и практической филосо­фией Канта. Для того времени Кант был, в сущности, велика­ном, который разрушил догматизм и поставил себя и филосо­фию на плодотворную почву опыта. Для того чтобы предста­вить себе в его существенных моментах настроение, на основе которого тогда понимался Кант, нужно развернуть «Историю

материализма и критику его значения для настоящего» Фрид­риха Альберта Ланге⁴⁷. Это — книга, которая с научной точки зрения несомненно больше всего помешала распространению материализма. Она смогла это сделать именно благодаря объективности, с которой в ней оценивалось значение научных мотивов материалистического мышления и отвергались обыч­ные поношения пресловутых безнравственных выводов мате­риализма; преодоление материализма заключалось у Ланге именно в том, что он выявил наличие в нем метафизики и дока­зал ее невозможность с точки зрения критической философии. Но он толкует кантовское учение вполне эмпирически, даже с сильным антропологическим оттенком, считая, что общезначи­мые формы всех опытных наук обоснованы специфической сущ­ностью человека. Эта теория познания была близка времени, которое оспаривало возможность философского мировоззре­ния, потому что считало его ненужным для своей реальной де­ятельности. Ведь даже в изложении Куно Фишера центр уче­ния Канта составляет непознаваемость вещи в себе, на этом он построил развитие Канта, из этого вывел его систему и объяс­нил, исходя из этого, влияние Канта на его время и на учения его первых последователей. Другие, усвоившие этот кантовс-кий эмпиризм, пошли гораздо дальше. Зачатки широкого миро­воззрения были забыты, хотя они несомненно присутствовали в этике и телеологии Канта. Система критики способности суж­дения, самое зрелое и великое из того, что дала мысль Канта, осталась тогда непонятой и остается непонятой до настоящего времени в некоторых постоянно читающихся изложениях его фи­лософии, авторы которых склонны считать блестяще данную сис­тематическую сторону его учения ошибкой великого мыслителя. В этом агностическом неокантианстве восьмого и девятого десятилетий XIX столетия проявлялась решительная склон­ность к позитивизму, которая увеличивалась по мере того, как все больше пренебрегали рациональным моментом критичес­кой философии. Эмпирическая теория познания, которую вы­искивали в работах Канта, все больше склоняла к замене кри­тики психологическим и генетическим анализом; эта критика стала идеологической и, смешав кантовскую априорность с пси­хическим приоритетом, стала склоняться, с одной стороны, к Давиду Юму, с другой, — к Огюсту Конту. Но в пестром много­образии оттенков этого эмпиризма общим результатом было только полное растворение всей философии в теории позна­ния. На самом деле намерение Канта никогда не было тако­вым. Он всегда рассматривал свое «критическое дело» как про-

337

педевтику, по окончании которой хотел перейти к «доктриналь-ной» части своей работы. Напротив, та теория познания, кото­рая отчасти прикрывалась его именем, была, строго говоря, сознательным отказом от научного мировоззрения, и к тому же в этом эмпиризме некоторую неясную и непризнанную роль иг­рал иногда несколько наивный материализм. Во всяком слу­чае, удовольствие находили в том, чтобы объявлять все мета­физические системы «поэзией понятий» и признавать, что они «с точки зрения идеала» имеют, подобно мифам, связанным с религиозным представлением, только практическое значение, как показал Альберт Ланге.

Это было время презрения к философии, когда можно было прослыть неумным и отсталым, если заниматься ею и видеть в ней нечто большее, чем преисполненную фантазии душевную потребность предаваться игре представлений, свойственной каждому народу и каждому времени, искать в которой научные общезначимые истины — глупое, безуспешное занятие. Тем не менее историческое изучение этих стремлений человеческого духа считалось тогда все-таки достойным предметом научной работы. Чем бесплоднее была сама философия, тем более расцветала ее история. В академической и литературной жиз­ни того времени история философии заняла необычайно боль­шое место. Ею начали заниматься бесчисленные авторы моно­графий, и из массы этого материала вышли капитальные тру­ды Иоганна Эдуарда Эрдмана⁴*, Эдуарда Целлера и Куно Фи­шера. Для общего изложения решающее значение имело в об­щих чертах гегелевское понимание с его категориями, но в из­ложении частностей отразилась эмпирическая тенденция вре­мени с ее методической тщательностью и точной критикой в применении и понимании фактического материала. Так же, как для понимания античной философии надо было тщательно изу­чать результаты классической филологии, эти же методы были применены к средним векам и Новому времени. Вскоре исто­рия философии стала уже не философской наукой, какою ее хотел видеть Гегель, а эмпирической наукой, как всякая другая историческая дисциплина, и таким образом историко-философ­ское исследование оказалось одним из блестящих свершений исторической науки, которую, как и быстрое развитие естествоз­нания, создал этот положительный век. Хотя это развитие на­уки о культуре было менее ощутимо, менее значительно для ближайших задач и условий практической жизни и потому его ценность не получила достаточно широкого признания, оно все-таки было по своей внутренней значимости и по своей научной

важности столь же выдающимся и успешным, как развитие ес­тествознания. Благоговейное отношение к деталям, тщатель­ность в критическом установлении фактов, разработка методи­ческого аппарата — все это соответствует потребностям реа­листического и эмпирического века; но там, где от частного хо­тели подняться к законченному общему изложению, неосознан­но и помимо воли авторов постоянно выступали общие очерта­ния гегелевского понимания истории в целом. И если все от­дельные ветви такого понимания — развитие государств и хо­зяйственных отношений, литературы, искусства, религии — стремились в конечном итоге соединиться в одну «историю куль­туры», то научная обработка исторического космоса, к которой сводится вся работа наук о культуре, предстает как явление, равноценное физическому космосу, в картине которого долж­ны соединиться все результаты естествознания.

Но для самой философии такое интенсивное занятие ее историей было прежде всего симптомом слабости и упадка. Ибо это растворение философии в ее истории сложилось здесь со­вершенно иначе, чем у Гегеля. Отдельные системы не имели больше значения моментов истины, а считались моментами заблуждения. Их противоположное друг другу и полное проти­воречий многообразие рассматривалось как опровержение их стремления. В результате всей трудной мыслительной работы в области истории общее мнение вновь обрело только относи­тельность всех мировоззрений, невозможность достигнуть на­учно обоснованного и продолжительного удовлетворения ме­тафизической потребности. «Нет философии, есть только ис­тория философии» — в этих словах, быть может, резче и точ­нее всего выразилось настроение научных кругов того време­ни. И в самом деле, от самой философии осталось очень не­много. То, что мы можем познать, говорили тогда, тому учат отдельные науки, а собирать все это в одно ragout,' как в то эмпирическое время называли задачу философии, — весьма праздное занятие. Попытка вновь познать мир, после того как отдельные науки изучили все его отдельные части, может при­вести только к бесполезным или ложным результатам. Это во всяком случае не нужно и не составляет достойный предмет науки. Даже теория познания, которая еще признавалась как критика остальной научной деятельности, не связанная более с общими и глубокими философскими приципами, превратилась в учение о происхождении и развитии представлений. Этому

• Рагу (фр.).

339

прежде всего благоприятствовало то обстоятельство, что фи­зиология органов чувств, как в философии Шопенгауэра, так и во всем неокантианстве, обрела выдающееся значение для этой естественнонаучной по своему характеру теории познания. Ста­рое учение о субъективности чувственных данных оказалось, благодаря учению Канта об идеальности пространства и вре­мени, расширенным до общей теории, которая по примеру ан­тичной и средневековой семиотики учила понимать все чело­веческие представления о внешнем мире только как поддаю­щиеся практическому использованию знаки, а не как познание сущности вещей. Таков один из главных мотивов упомянутого нами постепенного превращения теории познания в психоло­гию. С другой стороны, исторический релятивизм требовал ме­тафизического мышления при понимании различных историчес­ких образований, главным образом их психологического объяс­нения из личных и общих мотивов соответствующей историчес­кой действительности, которой каждая система должна была дать адекватное выражение. Этому релятивизму нисколько не мешало, более того, было ему даже близко, что и психология в качестве причинного объяснения фактического также не может дать или гарантировать нормативные критерии истины, как и нор­мативные критерии добра: именно психологизм оказался удобным основанием для успокоения при меняющихся фактах истории. Таким образом, в конечном счете в качестве собственно фило­софского элемента повсюду осталась только психология.

Но в силу всех научных условий того времени эта психоло­гия могла быть, само собой разумеется, только эмпирической и оказалась непригодной для решения этих задач ни в одной из тех понятийных форм, в которых они решались метафизичес­кими системами; даже гербартовская система была в данном случае несостоятельной. Новая эмпирическая психология опи­ралась всецело на естествознание: физика и физиология ста­ли для нее не только методическими образцами, но и в значи­тельной степени местом нахождения фактов, на которых она строилась. Так совершилось отделение этой психологии от философии, в той мере в какой под последней понималась метафизическая наука о понятиях, и психология конституиро­валась вполне сознательно как отдельная самостоятельная дисциплина. Правда, для этого она должна была теперь обра­титься к естествознанию. По существу она была физиологичес­кой психологией. В качестве таковой ею уже занимались, как известно, не только материалисты, но и такой человек, как Лот-це, который при полном владении естественнонаучным мате-

риалом имел и вполне ясный взгляд на обусловленные разны­ми задачами методические различия отдельных наук. К этим предпосылкам еще присоединилась потом в качестве особен­ного импульса основанная Фехнером⁴⁹ психофизика. Под влия­нием философских мыслей Фехнер направил свое внимание на полную координацию телесных и душевных состояний, выя­вив этим особый предмет естественнонаучного исследования. Эти связи между психическими и физическими функциями и закономерные условия их изменений надлежало исследовать экспериментальным путем, а поскольку душевные состояния не поддаются такому непосредственному измерению, как теле­сные, Фехнер разработал остроумные методы для определе­ния их косвенным путем. Но конечная цель этих измерений со­стояла всегда в том, чтобы выразить отношение душевного процесса к телесному в форме познания естественнонаучных закономерностей, т.е. в математических формулах. Все это само по себе было вполне обоснованно и правомерно и вело к раз­решению с помощью методически усовершенствованной обра­ботки тех задач, которые ставили перед собой исследователи в области психологии уже в XVIII в. Правда, этим не исчерпы­вается психология, но такие физиологические исследования действительно составляют одно из ее необходимых оснований; и таким образом на основе этих исследований, которые вскоре стали проводиться в большем объеме и с рьяным усердием, психология действительно стала фактически новой отдельной наукой. Тем самым с ней произошло то же, что произошло в прежние столетия с физикой, химией, политической экономией и что в наши дни намечается для социологии. Следовательно, сама по себе эта эмпирическая психология без сомнения пред­ставляет собой ценное завоевание времени. Она надолго со­хранит приобретенное ею таким путем положение вне филосо­фии и из всех специальных наук останется той наукой, которая находится в самых широких и в то же время самых близких от­ношениях с философией; ибо философия рассматривает, прав­да в совершенно ином смысле, с иными задачами и применяя совершенно иной метод, большей частью те же душевные фун­кции, познание и понимание которых составляет высшую цель генетического объяснения в психологии. Но тем более необхо­димо признать, что эта эмпирическая психология стоит вне философии, что это — особая опытная наука, которая не явля­ется философией и которую нельзя смешивать с ней.

И тем не менее именно это произошло у нас и широко рас­пространилось в последние десятилетия XIX в. В то время как,

341

с одной стороны, философия почти растворилась в релятивиз­ме истории философии, с другой стороны, тот ее остаток, кото­рый еще сохранился в задачах теории познания, вошел в эмпи­рическую психологию. Философию заменили теперь два ее сур­рогата: история философии и психология. А психология стано­вилась тем уже и одностороннее, чем больше в ней перевеши­вал экспериментально-психологический момент, притязая на то, чтобы быть всем, в Германии одно время доказательство при­годности занять философскую кафедру стали усматривать едва ли не в том, что данное лицо умеет методически постукивать по электрическим кнопкам и способно цифрами в длинных, стройно расположенных в виде таблиц опытных рядах, дока­зать, что некоторым людям кое-что приходит в голову медлен­нее, чем другим. Это была неутешительная страница в исто­рии немецкой философии. Эмпирической психологии, заменив­шей философию, можно при известных обстоятельствах и в известных инстанциях поставить в заслугу то, что соответствен­но своей методической и предметной структуре она держалась в осторожном отдалении от великих проблем жизни, от полити­ческих, религиозных и социальных вопросов и еще меньше ка­салась их, чем историческое воспроизведение философских учений прошлого. Но именно потому такая философия, за ко­торую выдавала себя психология, была совершенно неспособ­на удовлетворять настоятельным требованиям времени, пре­бывавшего в борьбе с самим собой и со своими великими за­дачами, и равнодушие этого времени к философии, которая не могла дать ему ничего лучшего, чем психологизм, вполне по­нятно.

Несмотря на все это, и такое временное господство психо­логизма должно быть в более общей связи оценено как нечто симптоматичное. Психологизм не только принадлежит к знаме­ниям времени, отличающегося возвратом к трезвому чувству действительности и рассудочному, лишенному размаха мыш­лению, и не только входит как отличительная черта общей тех­нической естественнонаучной тенденции в современную жизнь, он, кроме того, как и все это направление второй половины XIX в., имел и свое специфическое значение, и свою неоспоримую ценность. Если мы обобщим все то, что соединилось в нем — равнодушие к метафизическим умствованиям, интерес ко все­му фактическому и практическому, пристрастие к эмпирическо-психологическому изучению человека в пределах естественно­научного способа мышления вообще, — то перед нами все чер­ты эпохи Просвещения. В этом явлении крылось своего рода

обновление основных мыслей великого XVIII в.; в этом психо­логизме вновь поднялся на поверхность широкий поток просве­тительских принципов, и хотя он был теперь отнюдь не ориги­нален и не мог в собственном смысле создать новое, тем не менее целительно и важно в материализме и этих следах его воздействия было содержавшееся в них разумное отрезвле­ние, противополагавшееся ряду романтических бредней, кото­рым дало повод господство идеализма в общественной жизни, в политических и религиозных вопросах. Насколько справед­ливо и победоносно, необходимо и неизбежно было некогда преодоление односторонности эпохи Просвещения развитием классической немецкой поэзии и философии, настолько же не­справедливо и опасно было чванливое высокомерие, с кото­рым взирали на эпоху Просвещения в пору романтических от­звуков классического времени, не понимая непреходящей цен­ности ее великих свершений. Во многом мы находимся в насто­ящее время в положении, которое вынуждает нас вновь всту­пить в борьбу за завоевания эпохи Просвещения, за ясность и свободу духовной жизни, — быть может, в еще более тяжелую борьбу, чем та, в которой одержало победу Просвещение. И если в такой борьбе за высшие блага желанно всякое союзни­чество, то с этой точки зрения и психологизм, быть может, ис­ходя скорее из его отрицательных, чем положительных деяний, должен быть оценен по его влиянию на общее сознание как нечто оправданное и отрадное.

V. Новые проблемы ценности и возвращение к идеализму

Накопленные факты и теории эмпирической психологии не проникли, правда, вместе с ее трезвым исследова­нием во внутренние связи жизни и истинные проблемы своего времени, но они все-таки не могли полностью избегнуть их влияния, и поэтому они также позволяют ясно распознать в своей общей структуре, чтоб совершилось и продолжало совер­шаться в движении народного духа: поворот от интеллектуа­лизма и все решительнее выступавшая склонность к волюнта­ризму. Правда, этот поворот был уже ранее заложен в общих принципах философии преобладанием практического момен-

345

та со времени Канта и Фихте, но так как метафизически он про­водился только одним Шопенгауэром, а в учении Шеллинга и Гегеля был вновь оттеснен в угоду логическому моменту, то в самой психологии он, собственно, не обрел значения. В сере­дине XIX в. в немецкой психологии, а вследствие этого и в пе­дагогике, господствовал главным образом Гербарт. Его общая философская система была, правда, слишком абстрактна и суха, слишком определена логической искусственностью, что­бы сколько-нибудь значительно влиять на внутреннюю жизнь того времени. Она оставалась чуждой и специальным наукам, в особенности естествознанию: в противоположность логичес­кому идеализму она не вступила во враждебное отношение к нему, но не стала и дружественной ему или способствующей его развитию. Напротив, в психологии своеобразная и с боль­шой тщательностью проведенная как самим Гербартом, так и его учениками методика, которая стремилась, правда, обосно­вать эту науку отчасти метафизикой, но наряду с ней также опы­том и математикой, нашла относительно благоприятный отзвук в естественнонаучно ориентированном мышлении того време­ни. Казалось, что теперь для душевной жизни должна быть по­строена такая же точная теория, как для движений тел. Прин­ципиальная ошибочность этой программы обнаружилась, прав­да, со временем в той бесплодной стагнации, пребывая в кото­рой, эта школа не вышла, по существу, даже за пределы того, что было достигнуто ее основателем при первой попытке. Но пока эта гербартовская психология была в силе, ее можно было рассматривать в известном смысле как характерное выраже­ние того преобладания теоретического сознания, которое все еще существовало в немецком понимании жизни. Гербарт объявляет представления изначальным и существенным в жиз­ни души, в деятельности, с помощью которой она должна была противостоять воздействию других реалий. Чувства и волевые акты должны были быть только стеснениями, напряжениями и выражениями стремления, воздействующими на представле­ния и на отношения между ними. Механизм этих процессов, которыми ограничивалась жизнь души, как это было установ­лено старой ассоциативной психологией, и образовал предмет той математической теории, которую хотел построить Гербарт. Легко понять, почему эта психология вследствие аналогии с техническим естествознанием оказалась благоприятной для образования научной педагогики. И хотя Гербарт по своему личному образу мыслей и по тому значению, которое он прида­вал этике как дисциплине, определяющей цели педагогики, при-

писывал высшую ценность в воспитании формированию воли, тем не менее психологическая структура, которую он должен был дать своей теории воспитания, определялась от начала и до конца его интеллектуальным пониманием сущности души и ее функций.

И как ни долго и ни энергично гербартовская педагогика не господствовала в практике школьной жизни Германии, лежав­шая в ее основе психология не могла продолжительное время рассматриваться как выражение наших духовных состояний и их наиболее важных тенденций, и неудивительно, что эта тео­ретическая психология интеллектуализма была побеждена, более того, обращена в свою противоположность новым раз­витием действительно эмпирического исследования. Ибо один из важнейших и наиболее значительных результатов этой эм­пирической психологии, о возникновении которой из реалисти­ческого мышления мы говорили в другом месте, можно видеть в полученном в различных сферах доказательстве, что в обра­зовании представлений и их прохождении, начиная с простей­шего ощущения и кончая сложной деятельностью образования понятий, решающим и определяющим фактором являются со­стояния влечения, т.е. различные формы воли. Возможно, что при выявлении этих моментов в ряде случаев играли извест­ную роль шопенгауэровские мотивы, взятые из его метафизики воли. Повод к этому могло дать посредническое положение физиологии органов чувств, значение которой для мыслитель­ных связей того времени уже было подчеркнуто нами. Правда, в физиологической психологии Вильгельма Вундта⁶⁰, которая являлась центром этого движения, теория апперцепции, реша­ющая для волюнтаристического понимания, была получена исключительно на основе фактического исследования и обре­ла свое большое значение именно благодаря тому, что в своем научном обосновании она была совершенно независима от упо­мянутых нами метафизических мотивов. Но тем не менее ха­рактерно и показательно для общего направления мышления того времени, что эти мотивы прорвались тотчас же, как только Вундт попытался пробиться из психологии, конечную недоста­точность которой он сам несомненно ощущал, к общей фило­софской системе. Метафизические представления, которые он конструировал в этой системе, характеризовали как глубочай­шее содержание и смысл мира царство волевых актуальнос-тей, манифестация которых должна составлять совокупность явлений и над эволюционными связями которых в качестве за­вершения, уже недоступного для научного познания, возвыша-

347

зие, свободу и самостоятельность своей внутренней жизни, богатство и тонкость личного склада, находящегося в жизнен­ной связи с исторической совокупностью рода. Для такого об­разования у нового поколения не было времени. Разумение и понимание такого самовоспитания личности в построении внут­ренней жизни и мира духовных ценностей исчезли. Это поколе­ние начало ощущать традицию, тяжелый исторический школь­ный ранец современного человечества, как бремя и, похваля­ясь самобытным характером своей собственной деятельности, решило, что может легко сбросить его. С ним произошло то же, что некогда с Возрождением, с которым это время очень охот­но сравнивало себя: оно хотело выйти из традиции, освобо­диться от нее и тем не менее должно было неотступно следо­вать ей. Ему казалось, что эта ноша должна подавлять те силы стремления, мощь которых оно чувствовало в себе, не пони­мая, что именно эти силы своей лучшей стороной коренятся в самом историческом развитии. Именно теперь, в момент, когда мы, немцы, начали сами творить историю, мы не хотели ничего знать об истории.

За границей с удивлением смотрели на это движение. Если остальные народы завидовали нам в чем-нибудь, то нашей си­стеме образования. Они очень хорошо чувствовали, что благо­даря ей у нас в широком слое граждан шло развитие духовных сил, которые доставили нам руководящую роль во многих об­ластях науки. В то время как в других странах склонность и спо­собность к чисто теоретической работе были большей частью достоянием привилегированных слоев, у нас в Германии, где мы в общем не были для этого достаточно богаты, наша систе­ма образования способствовала полному развитию духовных сил для научной деятельности; и чем более мы обязаны ей при­знанием других народов, тем более следовало бы подумать о том, будем ли мы в состоянии при изменении этих условий со­хранить наше положение. Проницательным наблюдателям на­чинает уже теперь казаться, что оно как будто поколеблено до некоторой степени той неуверенностью, в которой мы пребы­ваем из-за действия этого движения. Ибо у нас началось воз­бужденное реформирование нашей системы воспитания, кото­рое еще и теперь, без сомнения, продолжается, хотя время от времени кажется, как будто в нем наступил момент покоя и до­стигнуто известное соглашение. Рьяным реформаторам эти попытки представляются только предварительным этапом на их пути к полному преобразованию. Исходя из мотивов жизни данного времени, призванные и не призванные к тому лица

мудрствовали в течение последних десятилетий над системой образования, представлявшейся им больной. Один за другим следовали совет за советом, опыт за опытом. Одной из первых сигнальных ракет была та незначительная книга, которая пре­поднесла нам «Рембрандта как воспитателя»⁶², за самое ко­роткое время она пережила 37 изданий, а теперь о ней едва ли еще кто-нибудь говорит. Ибо сколько других воспитателей было рекомендовано нам с тех пор, сколько навязано лучших и бо­лее плодотворных систем! Но при этом проповедь всегда на­страивалась на один и тот же основной тон: мы слишком много знаем, мы слишком мало хотим. Там постоянно говорят, что мы получили и все еще получаем слишком интеллектуальное образование. Народ, который учится, должен стать народом, который действует. Теперь следует воспитать волю, закалить силу, развить активность. И в противоположность чрезмерно духовной жизни раздается, как когда-то в филантропии, при­зыв к телесному развитию. Всякий знает, какое значение при­обрели у нас в настоящее время гимнастические упражнения в обучении и спорт во всех сферах жизни. Все это внутренне свя­зано друг с другом и со всем направлением нашего времени. Из того же источника происходят и нескончаемые речи о чрез­мерном обременении, которому наше интеллектуальное вос­питание подвергает молодежь. То, чтб прежняя молодежь, ко­торую спокойно держали в границах ее духовного развития, чтб поколение, которое завоевало нам объединенное государство, еще преодолевало играючи, по-видимому, оказывается не под силу новому поколению, нервная система которого рано ослаблена и потрепана беспокойством и страстью всей нашей жизни.

Здесь не место судить о правоте или неправоте этого дви­жения, и вообще еще не пришло время для этого. Проблемы, в решении которых сталкиваются глубокие по своему значению ¹ мотивы всей нашей народной жизни и нашего своебразного развития и которые ставят столько вопросов о будущем наше­го национального существования, еще не созрели для реше­ния, еще не дошли до своего завершения. Все это знамена­тельное движение должно здесь рассматриваться нами только как важный симптом глубокого изменения, совершившегося во всей направленности нашей национальной жизни. Нашему вре­мени свойственно, без сомнения, сильное веяние, которое по­буждает презирать теорию, отрицать ценность интеллектуаль­ной деятельности. Не без основания говорят, что в настоящее время наша школа на всех ее ступенях, от народной школы до высшей, не пользуется больше тем неоспоримым признанием,

349

которым она обладала раньше. Как только в ней не находят непосредственного действия, которого от нее требуют и ожи­дают, стремления к усилению воли и практической силы, во всей ее структуре и деятельности начинают находить недостатки. С реалистическим волюнтаризмом у нас действительно быстро совершилась переоценка ценностей. Интеллектуальные идеа­лы начала прошлого столетия поблекли, их место заступила дееспособность воли. Действие и созидание, владение и власть, широкий деятельный образ жизни, участие в стремительном беге времени — таковы ценности нашего поколения. С этим соединяются затем горячее чувство действительности, энер­гичное стремление к реальности, твердая опора на факты и страстное влечение проявить в этом свою силу. Таковы, в сущ­ности, характерные черты современного немца. Сама жизнь в качестве воления и действия стала высшей ценностью, и, как высказали это уже Фейербах и Дюринг⁶³, как вдохновенно и вдох-новляюще провозгласил это во Франции Гюйо⁵⁴, наслаждение существованием, утверждение жизни стали господствующим принципом этики нашего времени. Странно, что претворилось это в жизнь, когда в теории еще господствовали отзвуки песси­мистического отрицания воли. В занятости и увлечении много­образными интересами действительности для многих наших современников полет или бегство в царство идеалов не пред­ставляются более необходимым, полезным, допустимым. Па­фос отцов стал для них глупым и смешным, и поколение, кото­рое формирует свои письма в стиле телеграмм и открыток, иро­нически улыбается той серьезности, с какой прежние поколе­ния рассказывали о своей внутренней жизни.

Распад старых форм жизни и появление новых ценностных мотивов приводят в результате к возбужденному состоянию поиска и нащупывания, к интенсивному брожению, которое тре­бует своего выражения. Но к этому присоединяется еще один момент, быть может, самый значительный из всех. Он возника­ет из социального движения, которое, как у нас, так и у всех культурных народов, дало в XIX в. совершенно измененную структуру всей жизни. Упомянутое нами беспокойное стремле­ние одинаково захватило все слои общества без исключения. Слово Гегеля стало истиной: массы двинулись вперед. Они вступили в историческое движение, которое раньше разыгры­валось главным образом над ними в тонком верхнем слое об­щества. Массы заявляют свои права не только в политике, но и во всех областях духовной жизни в такой же мере, как в эконо­мике. Все слои социального тела со всей серьезностью и всей

энергией требуют полной доли во всех благах общества, как в духовных, так и в материальных, заявляют в каждом направле­нии общей жизни о своей претензии на участие в нем и отстаи­вают свои интересы. Наша жизнь получила таким образом со­вершенно иной характер, и это расширение социальных рамок — самое важное основание для экстенсивного и интенсивного усиления чувства жизни, которое ощутило человечество XIX в. В области культуры повсюду возникают сложные проблемы политического, социального, интеллектуального движения. Это создает в ценностном понимании жизни совершенно новые моменты и глубоко идущие изменения такой силы, о которой прежде и не подозревали. В борьбе новых форм жизни против существующих убеждений и отношений с бурной страстью стал­киваются друг с другом крайности старого и нового. Потому именно в этих отношениях все пребывает в текучем состоянии, соглашение еще далеко не достигнуто, и никогда еще почва убеждений, на которой должно строиться социальное сообще­ство, не была до такой степени взрывчатой, неустойчивой и ненадежной, как в наши дни.

Не было эпохи, когда индивид до такой степени участвовал бы в общей жизни, как в наше время. Каждый человек неизбеж­но вынужден пребывать со своими интересами, своей работой, своей судьбой в жизни коллектива. На все сферы внешней и внутренней деятельности неотвратимо распространяются ха­рактерные черты промышленной жизни. Фабрика поглощает ремесла, торговля, организованная в больших размерах, — купца: везде а конце концов остаются только сообщества, кото­рые предоставляют отдельному лицу выбор — присоединить­ся и подчиниться или быть вытесненным и уничтоженным. Ос­талось немного таких профессий, в которых индивид был бы в состоянии определить по своему собственному усмотрению свою деятельность; скоро их не будет совсем. Даже для науч­ной жизни в наше время характерно, что деятельность ученого осуществляется в рамках научной школы. Ученый, работающий в области естествознания, и в не меньшей степени тот, кто ра­ботает в области науки о культуре, находят разработанный со всей тонкостью и не раз уже оправдавший себя метод; кто ов­ладеет им и применит его по всем правилам к до того еще не исследованному предмету, может быть до некоторой степени уверен, что он своей произведенной по аналогичному методу работой добьется хотя бы небольшого успеха и прибавит к по­стройке общего здания хорошо отделанный кирпич. Людей, ко­торые идут и могут идти своим путем, становится, по существу,

351

все меньше. Массовая работа стала и здесь на долгое время сигнатурой жизни.

Не менее характерно, что соответственно этому повороту и некоторые предметные нововведения в теперешней науке на­ходят свое выражение в более интенсивном занятии массовой жизнью. Это новое направление научных интересов отчетливо проявляется в значительном увеличении в течение прошлого века исследований в области политической экономии, в разра­ботке тонких статистических методов, в особенности в их при­менении к демографии, т.е. к исследованию общественных ус­ловий и движений. То же обнаруживается в постоянно продви­гающейся и все более и более методически формирующейся социологии. Названная так впервые Огюстом Контом, эта на­ука возникла из стремления научно обосновать индустриаль­ный общественный строй. По Сен-Симону и Конту, естествоз­нание и техника должны составить основу жизни будущего, а структура этой жизни была, как известно, в их понимании соци­алистической. На основании всех этих взглядов стало неизбеж­ным, что массовое движение, которое сделалось необычайно важным для социальных и политических условий, начали рас­сматривать как самое значительное и самое существенное для всего исторического развития человечества. Так называемая материалистическая философия истории марксизма имеет в конечном счете именно этот смысл: со времен Томаса Бокля⁶⁵ привыкли видеть в хроникальном изложении значительных событий и индивидуальных деяний устарелый метод истори­ческой науки, и вместо него был введен метод изучения поло­жения масс, который приближался к индуктивному исследова­нию природы и должен был дать знание исторических законов. Это коллективистское понимание истории, прославляемое и защищаемое рядом людей со всей страстью односторонности, полностью относится к признакам времени, на которое массо­вая жизнь наложила своеобразный отпечаток. И с этим, нако­нец, находятся в связи также все те стремления, которые с са­мых различных сторон направлены на установление единооб­разия духовного образования. Против общественного членения, которое по существу дела вело представителей разных про­фессий, сословий и классов к различию в духовных ценностях и духовных интересах, борются, по-видимому, успешнее всего тем, что все эти границы уничтожаются и достигается общность образования. Нельзя не заметить, что реформы нашей систе­мы высшего образования уже теперь решительным образом следуют этому веянию времени, хотя, может быть, те, кто ра-

ботал и работает над этими реформами, совсем не сознают их результата. Но, без сомнения, в этом направлении действует широкое распространение так называемого общего образова­ния, в котором мы все до некоторой степени деятельно уча­ствуем. И здесь в основе определяющего фактора лежит соци­альная тенденция устранить одно из самых значительных ис­торически сложившихся различий в обществе — различие меж­ду образованными и необразованными, и в то время как верхние слои обнаруживают в своем волюнтаризме, о котором речь шла раньше, некоторую усталость от образования, в нижних слоях об­щества проявляется в наши дни громадная потребность в образо­вании. И здесь массы идут впереди; они поняли, что знание — сила, и они хотят разделять эту власть, как и всякую иную.

Таким образом, мы переживаем нивелирование историчес­ких различий и установление единообразия жизни, о которых ни одна из прежних эпох человеческой истории не имела ни малейшего представления. Но это влечет за собой большую опасность, которая выражается в том, что мы утратим высшее, что, собственно, только составляет и составляло во все време­на культуру и историю; жизнь личности. Чувство этой опаснос­ти глубоко проходит сквозь всю духовную жизнь последних де­сятилетий и прорывается время от времени со страстной энер­гией. Вместе с блестяще развивающейся материальной куль­турой растет горячая потребность в собственной внутренней жизни, и наряду с демократизирующим и социализирующим массовым существованием возникает резкая оппозиция инди­видов, их противодействие подавлению массой, их исконное влечение к выражению собственной сущности. Такой усилен­ный этой противоположностью индивидуализм выразился сна­чала в искусстве. Ведь оно по своей глубочайшей сущности меньше всего доступно толпе: оно — единственное убежище личности. Это вновь стало очевидным в эстетизме наших дней со всеми его справедливыми утверждениями и со всеми его искажениями. Сначала он выступал только в отзвуках пессими­стических, исполненных мировой скорби настроений как уста­лое, вспугнутое, копающееся в самом себе декадентство. За­тем он окрасился кровью борющегося времени и превратился в радостное утверждение действительности и дерзкую игру са­моформирования. Он двинулся дальше к произволу и упорно­му своенравию, которое стремилось только показать: я — та­ков; я не такой, как другие; я даю мир, как я его переживаю, как я его вижу, как я его чувствую. Этот импрессионизм в словес­ном и пластическом искусстве дошел до лишенной всякой цен-

353

ности игры безучастной индивидуальности. И тем не менее за его странностями и его подчас детской кичливостью кроются в конечном счете сильные и здоровые инстинкты самоутвержде­ния личности.

Вся эта борьба индивида против давления массовой жизни воплотилась в Фридрихе Ницше⁶⁶, и в этом объяснение его гро­мадного влияния на духовную жизнь последних десятилетий. Он сам полон этого глубочайшего противоречия времени, ис­тощен им; пластической силой своего художественного воззре­ния он придал этой борьбе обольстительную форму, но сам он в такой степени вовлечен в нее всей своей личностью, что не может подняться над ней как философ и изложить ее теорети­чески. Только энергичное влечение к созерцанию мира и жизни составляет в его произведениях философский элемент, одна­ко у него отсутствует способность удовлетворить это влечение в научной форме логического мышления. Его развитие типично для борьбы между интеллектуализмом и волюнтаризмом, меж­ду рационализмом и иррационализмом. Шопенгауэровское ре­шение, согласно которому лишенные интереса созерцание и мышление должны освободить от бедствий, связанных с во­лей, остается далеко позади него, — позади остается и мысль Гартмана, что разум исторического развития должен спасти мировую волю от ее собственного неразумия. У Ницше высту­пает элементарная воля единичного, которая с горячей страс­тью своей первичной силы видит жизнь как царство своего са­моутверждения и саморазвития, творческая индивидуальная воля, которая в своей самобытности хочет сбросить с себя бре­мя истории, чтобы в радостном и свободном развитии продви­гаться к высшему человечеству. Но творческая личность, кото­рая возвестила этот идеал, была напоена всем богатством гу­манитарного образования, превращена в своей духовной жиз­ни в тончайшую кристаллизацию исторического мыслительно­го материала и благодаря этому созрела до степени эстети­ческого совершенства и творческой силы, оказавших такое вли­яние на современников. В этом аполлоническом просветлении его, вероятно, осенила мысль — в короткий промежуток време­ни, один из самых счастливых в его жизни, — искать эту выс­шую жизнь человека в интеллектуальной гениальности, в сво­бодном искусстве, в радостной науке. Но затем победоносно прорвалось дионисийское опьянение волей, грубая страсть са­моутверждения вопреки слишком многому, бесповоротное при­знание воли к власти. Тем самым были разрушены все грани­цы исторического развития ценностей, все формы общего оп-

ределения жизни. Великий индивид должен был, как полагал Ницше, сбросить все эти оковы — для сверхчеловека не было другой истины, кроме той, которую oh открыл для себя как по­лезную, как помогающую, как подкрепляющую и закаляющую: своим утверждением власти он сокрушил по ту сторону добра и зла господствующие правила филистерской рабской морали. Все общее и общезначимое — это граница и оковы, упадок и смерть; только триумф самодержавной личности — истинная жизнь. Метафизическое отражение этой морали господ надо видеть в том, что Ницше хотел использовать старое странное учение о возвращении всех вещей как новое глубокомыслен­ное откровение. Это было не чувством ответственности, как тонко истолковал его Зиммель", жить так, — будто я должен в вечном повторении жить всегда так же, — а неким изначаль­ным чувством: я принадлежу к числу постоянно возвращающих­ся существ мира; при этом я всегда таков, каков я есть, что бы там в остальном ни происходило. В этом мифе, как во всей по­эзии Заратустры, в этом мощном изложении персонализма", мы все-таки сквозь всю танцующую радость утверждения жиз­ни слышим только потрясающий горестный крик индивида, стре­мящегося остаться самим собой, не желающим быть задавлен­ным и задушенным массой.

Слова Ницше «переоценка всех ценностей» не случайно стали лозунгом наших дней. Б колоссальном преобразовании всех условий жизни действительно пришла в движение унасле­дованная субстанция наших оценок, и тягость сомнений, в ко­торые повергает нас спор между старыми и новыми формами жизни, везде дает себя чувствовать как глубокое ощущение беспокойства и как тоска по новому утверждению убеждений. Из этого состояния выросла новая потребность в философс­ком мировоззрении, которая охватила наше поколение и кото­рую мы наблюдаем на многих явлениях литературной и акаде­мической жизни. Этим объясняется и то направление, которое с инстинктивной уверенностью избирает новая философская потребность. Мы не столько ищем и ожидаем от философии того, что она давала раньше, теоретическую картину мира, ко­торая должна сложиться из суммирования результатов отдель­ных наук или, выходя за их пределы, двигаться в собственном п'2Пр?^влении и создать гармоническое целое; то, чего мы в на­стоящее время ожиД2?М от философии, — это размышление о вечных ценностях, которые, возь^аясь над меняющимися временными интересами людей, обоснованы BbiCiUS* духовной действительностью. В противодействие господству масс, кото-

355

рое наложило свой отпечаток на внешнюю жизнь наших дней, сложилась сильная и возвышенная жизнь личности, которая хочет вновь обрести и спасти свой внутренний духовный мир. Такого рода потребности вернули нас в Германии к великим системам идеализма, которые возвестили эту веру как основ­ную духовную сущность всей действительности. Мы не ценим более в этих системах преходящую форму их логической кон­струкции, как мы не ценим более абстрактных формул их мета­физики, но мы снова обрели понимание убедительной энергии, с которой их авторы, и в особенности Гегель, выработали из совокупности исторического развития постоянный круг культур­ных ценностей и довели до сознания их сверхэмпирическое значение. Отношение способного к самосознанию и самофор­мированию индивида к этим великим образам сделалось на­шей самой насущной проблемой, а из тех противоположнос­тей, которые обусловили наше развитие, следует, что для фи­лософского размышления всюду возникают вопросы, как при­мирить ценности внутренней жизни личности и массовые цен­ности внешней жизни в свободном от противоречий единстве. Таким образом, мы с полным сознанием переживаем величай­шую проблему исторического движения: отношение между лич­ностью и массой. И в этом смысле вопрос об общезначимости ценностей имеет культурно-философское значение. От его раз­решения зависит, сможет ли немецкая философия выполнить задачу, которую ставит перед ней современное состояние жиз­ни нашего народа.

Примечания

Перевод выполнен М.И. Левиной по изданию: Windeiband W. Die Philosophic im deutschen Geistesleben des 19. Jahrhunderts. Tubingen, 1909.

¹ Гумбольдт Вильгельм (1767-1835) — нем.филолог, философ, язы­ ковед, государственный деятель и дипломат. Один из виднейших пред­ ставителей немецкого гуманизма, друг Гёте и Шиллера. Развил уче­ ние о языке как «формирующем органе мысли», о «внутренней форме языка» как выражении миросозерцания народа.

² Тридцатилетняя война (1618-1648) между габсбургским блоком (испанские и австрийские Габс5у-^_ги> католические князья Германии, поддержанные п»г.СТвом и Речью Посполитой) и антигабсбургской ко- ал«_чйеи (германские протестантские князья, Фракция, Швеция, Дакия, поддержанные Англией, Голландией и Россией). Результатом войны

оказался крах европейской политики Габсбургов и разорение Герма­нии; политическая гегемония перешла к Франции.

³ Готшед Иоганн Кристоф (1700-1766) — нем .писатель, литератур­ный деятель, проф.эстетики Лейпцигского университета. В 1725 г. от­крыл курс чтений об изящных искусствах, борясь за создание литера­турного немецкого языка и предлагая в качестве образца французский классицизм. Автор многочисленных учебников, издатель нравоучитель­ных журналов, Готшед стал на ряд лет авторитетом в вопросах языка и стиля во всех немецких государствах.

* Виланд Кристоф Мартин (1733-1813) — нем.писатель эпохи Про­ свещения, последний период жизни провел в Веймаре. В ранний пери­ од испытал влияние Клопштока. В дальнейшем переходит на реалис­ тические позиции, избрав главной темой своего творчества победу природы над мечтательностью, хотя в некоторых произведениях под влиянием греческих и французских образцов отводил большое место чисто чувственному элементу.

^s Вольф Фридрих Август (1759-1824) — нем. филолог. Исходя из понимания античной культуры как единого гармонического целого, на­метил программу трактовки классической филологии как самостоятель­ной «науки древности», энциклопедически охватывающей все сторо­ны античной жизни. Его работа «Введение к Гомеру», обосновывает концепцию, согласно которой гомеровские поэмы предстают как свод устных песен; она положила начало так называемому гомеровскому вопросу — вопросу об авторстве и происхождении «Илиады» и «Одис­сеи», обычно связываемых с именем Гомера.

* Речь идет о произведениях Ф.Шиллера «Письма об эстетическом воспитании человека» (1793) и о трактате под названием «О наивной и сентиментальной поэзии» (1795).

⁷ Речь идет о теологическом институте в Тюбингене, в котором учи­лись, в частности, Гегель, Гёльдерлин и Шеллинг. В этом институте, так же как в старинном Тюбингенском университете (создан в 1477), широкое распространение получила создавшая особое направление в немецкой протестантской теологии «тюбингенская школа», ставшая особенно известной в 30-е годы XIX в. в связи с деятельностью гегель­янца Ф.К.Баура, а также левогегельянцев Д.Ф.Штрауса и Б.Бауэра.

* Бёрк Эдмунд (1729-1797) — англ.публицист, один из лидеров ви­ гов — предшественников либеральной партии; с либеральных пози­ ций обличал революционные методы, и особенно французскую буржу­ азную революцию.

⁹ Новалис (Фридрих фон Гарденберг) (1772-1801) — нем.лоэт и философ, представитель немецкого раннего романтизма; свою фило­ софию называл «магическим идеализмом». Апологет восторженного мистицизма, усматривавший тайну жизни и философию искусства в отрицании Я, в переходе его в Ты, видевший в самоотречении высший акт философского мышления и действительное начало философии.

¹⁰ Имеются в виду сторонники католической теологии и философии конца XV1I1-XIX в. (Бональд и др.), утверждавшие, что знания метафи­ зического и религиозного характера недоступны разуму, но могут быть получены через откровение, передаваемое церковью, народной тра­ дицией и т.д. Эта доктрина осуждена Ватиканом в 1870 г.

357

" Местр Жозеф Мари де (1753-1821) — франц.политический дея­тель, публицист, религиозный философ; свои основные произведения написал в России, где пребывал в качестве посланника Сардинии; один из основных идеологов западноевропейского консервативного роман­тизма, клерикализма и монархизма как реакции на французское Про­свещение и революцию.

¹² Бональд Луи Габриэль Амбруаз де (1754-1840) — франц.полити- ческий деятель, публицист, философ. Один из наиболее реакционных мыслителей-традиционалистов, отрицавших все современное — от культуры Просвещения и конституции до промышленности — и пропо­ведовавших идеалы «средневековой» жизни; убежденный монархист и клерикал.

¹³ Конт Опост (1798-1857)—франц.математик и философ, основопо­ ложник социологии как науки. В 1818-1824 гг. был секретарем Сен-Симо­на; затем работал в Политехнической школе в Париже. Отталкиваясь от идей Сен-Симона, развил теорию позитивизма как научного и философс­ кого направления, противостоявшего, с одной стороны, теологии и мета­ физике, идеализму и мистицизму, а с другой — эмпиризму и материализ­му («Курс позитивной философии», 1830-42). Согласно Конту, ни наука, ни философия не решают вопроса о сущности бытия, ограничиваясь только познанием явлений. Особую известность получила концепция трех ста­дий духовного развития человечества—теологической, метафизической и позитивной — и классификация наук, исходной и главной из которых является математика, а завершающей — социология.

¹⁴ Сен-Симон Клод Анри де (1760-1825) — франц.философ, уто­ пист. Разочарованный результатами Французской буржуазной револю­ ции 1789-1794 гг., выступил с социально-реформаторской концепцией, опирающейся на идею особой роли государства, планирования про­ мышленности, сельского хозяйства, всех производительных сил об­ щества, реформирования отношений собственности и создания «про­ мышленной системы», в которой класс собственников-буржуа обеспе­ чил бы трудящимся достойную жизнь; в конце жизни объявил осво­ бождение рабочего класса своей конечной целью, став тем самым ос­ нователем одного из направлений социалистической мысли XIX в. — сен-симонизма.

" Мюллер Адам Генрих (1779-1829) — нем.экономист и общество­вед; с консервативно-романтических позиций идеализировал средне­вековый строй, резко критиковал классическую политическую эконо­мию, особенно теорию А.Смита, проповедовал идеалы авторитарного государства, незыблемости христианской религии и консервативные национальные ценности отсталых слоев народных масс.

¹⁶ Уланд Людвиг (1787-1862) — нем.поэт, поздний романтик, глава так называемой швабской школы, представители которой большей частью пользовались в своих произведениях верхненемецким или швабским диалектами, работали в жанре лирической поэзии, преиму­щественно балладе. Консерватор в юности, сторонник либерально-буржуазных свобод в 30-40-е годы, в 1848 г. член Франкфуртского пар­ламента. В своих песнях и балладах использовал народные предания и опирался на легендарно-исторические сюжеты. В конце жизни за­нялся научной деятельностью.

" Панлогизм — объективно-идеалистическая доктрина о тождестве бытия и мышления, согласно которой все в мире — природа и обще­ство — есть осуществление разума (логоса), его классическим пред­ставителем является Гегель.

" Фридрих Вильгельм IV (1795-1861) — прусский король с 1840 г. В 1857 г. отошел от государственных дел в связи с психическим рас­стройством.

¹⁹ Кальвин Жан (1509-1564) — один из деятелей Реформации во Франции и Швейцарии, основатель кальвинизма, в котором важную роль играло учение о божественном предопределении одних людей к «спа­ сению», других — к «осуждению», что не исключало активной деятель­ности, поскольку верующий, хотя и не знает своей судьбы, своими лич­ными успехами может доказать, что он «божий избранник»; наилучши­ми добродетелями считались умеренность и бережливость, мирской аскетизм, что было особенно развито в 5,Ч^гЛийском пуританизме.

²⁰ Берне Людвиг (1786-1837) — нем.публициет и литературный кри­ тик. Школа радикальных немецких писателей «Молодая Германия» считала его вместе с Гейне одним из своих духовных вождей.

²¹ Гуцков Карл (1811-1878) — нем.писатель и публицист; в 30-40-е годы возглавлял радикальное литературное течение «Молодая Гер­ мания», пропагандировавшее идеалы политических и гражданских сво­ бод.

²² Эхтермейер Зрнст !еодор (1805-1844) — нем.писатель, один из представителей левого гегельянства. В 1836 г. совместно сА.Руге на­ чал издавать журнал «Галльские ежегодники немецкой науки и искус­ ства» как орган левого гегельянства, редакция которых с 1841 г. была перенесена в Дрезден, где они стали издаваться под названием «Не­мецкие ежегодники».

²³ Бауэр Бруно (1809-1882) — ^?м.философ, первоначально при­ надлежал к ортодоксальным ученикам Геп5ЛЯ («правым» гегельянцам), а затем перешел в лагерь «левых» (или младогегельянцев). Отказав­ шись от основного гегелевского философского принципа — абсолют­ ной идеи, поставил в центр своей концепции абсолютное самосО;.⁴?- ние; движущей силой истории считал умственную деятельность «кри­ тических личностей». Один из радикальных критиков Евангелия; к се­ редине XIX в. эволюционировал вправо, став в конце жизни сторонни­ком Бисмарка.

²⁴ Бауэр Эдгар (1821-1886) — нем.публицист-левогегельянец; в брошюре «Бруно Бауэр и его противники» (1842) защищал левогегельянские принципы критики средневековья и феодализма.

²⁵ Штирнер Макс (Каспар Шмидт) (1806-1856) — нем.философ, тео­ ретик крайнего индивидуализма; в книге «Единственный и его собствен­ ность» утверждает, что единственная и абсолютная реальность — это мое Я; исходя из мысли о личности как высшей и абсолютной ценнос­ ти, отвергал всякие нормы поведения, доказывал право человека на безграничную свободу, полностью отрицал государство и всякую при­ нудительную организацию общества и поэтому стал одним из первых теоретиков индивидуалистического анархизма.

²⁶ Лассаль Фердинанд (1825-1864) — деятель немецкого рабочего движения, за участие в резолюции 1848 г. приговорен к тюремному

359

заключению; в 1862 г. выступил за создание политической организа­ции рабочих и в 1863 г. стал идеологом и президентом Всеобщего гер­манского рабочего союза.

²⁷ Гервинус Георг Готфрид (1805-1871) — нем.историк, занимался историей немецкой литературы, затем занялся политикой. Основал печатный орган «Немецкая газета». Активно участвовал в идейной борьбе за объединение Германии, но достижение этой цели под гла­венством Пруссии разочаровало его как либерала, и он вновь занялся литературоведением.

²⁶ Волюнтаризм — направление идеалистической философии, при­знающее, в отличие от других идеалистических направлений, первич­ным не восприятие, представление или мышление, а волю как перво­основу всего сущего.

^а Николаи Кристоф Фридрих (173.3-15 Vi) — нем.писатель и журна­лист. Основная деятельность приняла формы борьбы со всеми новы­ми лл« XViil в. направлениями в литературе, что послужило поводом к критике со стороны Гердера, Гёте, Шиллера.

³⁰ Варнхаген Рахиль Антония Фредерика, урожд. Левин-Маркус (1771-1833) — нем. общественная деятельница, игравшая заметную роль среди романтиков в Берлине.

³¹ Младогегельянцы (или левогегельянцы) — философское тече­ ние, сформировавшееся в результате раскола в школе Гегеля из-за споров в основном по религиозным вопросам; главными деятелями младогегельянсксй школы стали А.Руге, Д.Штраус, Л.Фейербах, затем к ним примкнул Б.Бауэр. В отличие от правогегельянцев, истолковы­ вавших Гегеля в духе протестантско-религиозной ортодоксии, левоге­ гельянцы подчеркивали решающее значение роли личности, субъек­ тивного фактора в истории.

³² Ламетри Жюльен Офре £5 (1709-1751) — франц.врач и фило­ соф. Его основные сочинения «Естественная история души» (1745) и «Человек-машина» (1747) были публично сожжены за проповедовав­ шийся » лих материализм и атеизм; первый французский философ, Последователь принципов механистического материализма.

³³ Кабанис Пьер Жан Жорж (1757-1808) — франц. врач и философ, ученик сенсуалиста Кондильяка: вместе с АДестют де Траси Кабанис разрабатывал учение об «идеологии» — своего рода теорию позна­ ния, науку о происхождении идей из опыта, подчеркивая физиологи­ ческую сторону мышления.

³⁴ Бруссе Франсуа Жоэеф Виктор (1772-1838) — основатель меди­ цинской системы, названной его именем — бруссеизмом. Его теория была положена в основу так называемой физиологической школы, по­ лучившей наибольшее распространение во Франции, которая при всей своей односторонности в целом благоприятно повлияла на развитие медицины.

³⁶ Молешотт Якоб (1822-1893) — нем.физиолог и философ; его уп­рощенный материалистический взгляд на психику и мышление как на процессы, имеющие физиологичесскую основу, дали Ф.Энгельсу ос­нование назвать его вульгарным материалистом, что привело в совет­ской философии к не вполне оправданным нигилистическим оценкам его научной деятельности.

³⁶ Фогт (Фохт) Карл (1817-1895) — нем.естествоиспытатель и фи­ лософ, политический деятель, один из первых приложил теорию Дар­ вина к теории происхождения и развития человека (антропогенезу), утверждая, что мозг продуцирует мысль по принципу действия физио­ логических органов человека; сознание отождествлял с материей, ос­ новываясь на положении о тождественности законов природы законам общества.

³⁷ Бюхнер Фридрих Карл Христиан Людвиг (1824-1899) — нем.фи- лософ, врач, естествоиспытатель; считая естествознание основой мировоззрения, возрождал механистические взгляды на природу и общество. В получившем широкое распространение основном произ­ ведении «Сила и материя» (1855) изложил свое мировоззрение и по­ пуляризировал достижения естествознания.

³⁸ Эзотерический (от греч. — внутренний) — термин для обозначе­ ния идеи, теории, предназначенной только для посвященных, понят­ ной лишь избранным.

³⁹ В римской мифологии Минерва —богиня мудрости, покровитель­ ница наук, искусств и ремесел. Отождествлялась с греческой Афиной, почиталась и как богиня войны и государственной мудрости. Изобра­ жалась с совой — олицетворением мудрости. См.: Гегель. Философия права. М. 1990, с.56.

⁴⁰ Гартман Эдуард (1842-1906) — нем.философ и мистик, последо­ ватель А.Шопенгауэра. В основу своей концепции положил понятие «бессознательного», рассматривая материю и дух как низшую и выс­ шую формы проявления единой сущности бессознательного. Под вли­ янием Гегеля объявлял природу и ее законы продуктом «мирового ра­ зума», освобождающегося в ходе мирового процесса от. господства неразумной воли. Осн. произведения: «Философия бессознательно­ го» (1869), «К истории и обоснованию пессимизма» (1880), «Очерк си­ стемы философии» и др.

⁴¹ Майер Юлиус Роберт (1814-1878) — нем.врач и физик; в работах 40-х годов сформулировал, независимо от Гельмгольца, закон сохра­ нения и превращения энергии и теоретически рассчитал механичес­ кий эквивалент теплоты.

⁴² Гельмгольц Герман Людвиг Фердккгнд (1621-1534) — нем.есте­ ствоиспытатель, я₅т_С- фундаментальных работ в различных облас­ тях физики и физиологии. » 1547 г. математически обосновал закон сохранения энергии.

⁴³ Геййль Эрнст (1834-1919) — нем.естествоиспытатель, последо­ ватель Дарвина, сторонник теории развития, пропагандист естествен­ нонаучного материализма, один из основоположников учения, извест­ ного под названием «социальный дарвинизм». Наибольшую извест­ ность принесли его работы, посвященные обобщению и популяриза­ ции новейших достижений естествознания, в особенности эволюцион­ ной теории.

⁴⁴ Целлер Эдуард (1814-1908) — нем. философ, основная сфера интересов которого лежала в сравнительном изучении философской мысли различных эпох; один из основоположников современной исто­ рии философии как самостоятельной дисциплины.

⁴⁵ Либман Отто (1840-1912) — нем. философ, первый выдвинув-

361

ший лозунг «Назад к Канту» и положивший начало философскому на­правлению неокантианства; в отличие от Канта, сосредоточившегося на проблемах гносеологии, Либман путем критики учения Канта о «ве­щах в себе» стремился построить на началах априоризма и феноме­нализма также и онтологию.

* Фишер Куно (1824-1907) — нем .историк философии, гегельянец. Всемирную славу ему принес фундаментальный труд «История новой философии» (т.1-8.1852-1877). Ряд работ, посвященных великим дея­ телям литературы и искусства: Шекспиру, Гёте, Шиллеру, Лессингу и

АР-

⁴⁷ Ланге Фридрих Альберт (1828-1875) — нем.экономист и фило­соф-неокантианец, стремился психофизически объяснить процесс по­знания. Большую известность получил его труд «История материализ­ма» (4.1-2, 1866).

* Эрдман Иоганн Эдуард (1805-1892) — нем.философ; основные труды посвящены философии Нового времени. Особенно известен изданием философских сочинений Лейбница.

*> Фехнер Густав Теодор (1801-1887) — нем.физик, психолог, фи­лософ, писатель, один из основоположников экспериментальной пси­хологии, построенной на основе математического обоснования связи между психическими и физическими явлениями; методы обобщения опыта и индукции применил к проблемам эстетики.

⁵⁰ Вундт Вильгельм (1832-1920) — нем.психолог, физиолог, фило­ соф, один из основоположников экспериментальной психологии, кото­ рая называлась также психофизикой или физиологической психологи­ ей, так как строилась на экспериментальном изучении соотношения между психическим состоянием человека и его физиологией. В сфере философии эклектически соединял спинозизм с кантианством и пози­ тивизмом.