Легитимизация и методы реализации гуманитарной миссии

Разумеется, представленный выше подход к проблеме гуманитарных интервенций — это всего лишь теоретическая схема, которую отнюдь непросто реализовать на практике. Для этого пришлось бы преодолеть целый ряд серьезных трудностей.

Главная из них связана с решением вопроса о легитимизации вмешательства. К сожалению, эта легитимизация фактически невозможна в рамках нынешней системы международного права — причем, как минимум, по двум причинам. Во-первых, власти той или иной страны могут быть обвинены в злоупотреблении суверенитетом, но сам их суверенный статус государства подвергнуть сомнению нельзя. В такой ситуации принятие решения об интервенции зависит от множества факторов, как правило, далеких от гуманитарных соображений. Во-вторых, даже если международное сообщество вмешивается в ситуацию, то считается необходимым как можно быстрее восстановить суверенитет страны и, соответственно, создать на оккупированной территории относительно «легитимную» власть, а затем уже способствовать политическому и хозяйственному восстановлению, «сотрудничая» с этой властью. Более порочную и лишенную логики схему действий трудно себе представить.

Для того, чтобы наполнить в целом плодотворную идею гуманитарных интервенций современным содержанием, следует признать суверенитет не «естественным атрибутом» любой существующей на карте страны, а свидетельством адекватного управления ею. В таком случае результатом геноцида, этнических чисток и прочих подобных преступлений, допускаемых государственной властью, или начала гражданской войны, делающей государство неуправляемым, было бы не решение об организации интервенции (оно всегда дается с большим трудом), а официальный отказ международного сообщества признавать государственный суверенитет страны, допустившей подобное развитие событий. Это означало бы, что любое развитое государство или коалиция государств, заявляющие о своем желании восстановить порядок на данной территории, имеют на это полное право, но такое восстановление никому не вменяется в обязанность. По сути, соответстсвующее решение превращало бы регион, погружающийся в хаос, в terra nullius и, фактически, приравнивало бы его к территориям, которые в прошлом становились объектом захвата европейских колонизаторов. Представители ранее суверенного государства исключались бы в таком случае из всех международных организаций, все их подписи под международными соглашениями и конвенциями утрачивали бы силу.

Могут быть предложены различные процедуры легитимизации планируемой гуманитарной интервенции. Например, государства, решившие восстановить порядок на утратившей суверенитет территории, могли бы уведомить об этом Организацию Объединенных Наций. ООН могла бы в таком случае сформировать Наблюдательный совет, уполномоченный контролировать действия интервентов с точки зрения их соответствия международным гуманитарным соглашениям и конвенциям о правах человека. При такой организации дела страны-инициаторы гуманитарного вмешательства были бы мотивированы не только заботой о поддержании стабильности в мире, но и возможными выгодами геополитического и экономического характера, связанными с перспективой продолжительного присутствия в соответствующем регионе. В то же время такая перспектива удерживала бы их от непродуманных шагов, способных вызвать сопротивление местного населения.

Другая трудность связана с дефицитом политической воли и экономических ресурсов, необходимых для гуманитарного вмешательства. Ее преодоление возможно, на наш взгляд, лишь при соблюдении трех условий. Во-первых, сам факт отказа международного сообщества признавать суверенитет той или иной страны повышает легитимность интервенции и делает ее более приемлемой для общественного мнения в демократическом мире; определенное значение имеет и то, что, как говорилось выше, миссия перестает восприниматься в качестве сугубо благотворительной. Во-вторых, согласившись с практикой «исключения» из своих рядов несостоявшихся государств, международное сообщество должно будет сделать следующий шаг и радикально пересмотреть механизм предоставления помощи, достигающей ныне 300 млрд. дол. в год. Например, не менее половины средств, выделяемых на эти цели, можно было бы направлять в специальный фонд, из которого государства, решившиеся на осуществление гуманитарного вмешательства, могли бы покрывать значительную часть своих расходов — по крайней мере, на реализацию первой фазы операции. В-третьих, за такими государствами нужно оставить право прибегать к помощи других государств — вплоть до формирования воинских частей, составленных из их граждан-добровольцев, как, например, это практиковали британцы в конце XIX — начале ХХ вв. [см., напр.: Ferguson 2003].

Возвращаясь к экономическому аспекту гуманитарных интервенций, следует еще раз отметить, что на первый план должно быть вынесено участие всех заинтересованных частных компаний в стабилизации ситуации в регионе осуществления миссии. Этого можно достичь, к примеру, путем распространения на весь регион (с момента завершения военной фазы вмешательства) хозяйственного права государства-интервента или страны, возглавляющей соответствующую международную коалицию, а также путем введения в оборот валюты, имитируемой центральным банком этого государства (пусть и на специальных условиях, как это делает сегодня Франция для своих «territories d’outre-mer»). Частные инвестиции должны быть гарантированы (возможно, не в полном объеме, но в значительной степени) из средств специально создаемого фонда, выполняющего функции, аналогичные так называемым stand-by loans, принятым ныне в практике МВФ и Мирового банка. Все это значительно повысило бы доверие инвесторов к целям гуманитарной миссии и способствовало бы усилению заинтересованности в осуществлении там долгосрочных коммерческих проектов. Главной целью этих и подобных им мер на протяжении значительного периода времени будет оставаться формирование в новоявленном протекторате такого хозяйственного климата, который убеждал бы его население в том, что вмешательство извне принесло ему не только прекращение насилия, но и уверенный рост благосостояния и расширение экономических возможностей.

Третья серьезная трудность связана с достижением культурной совместимости, если так можно сказать, субъектов и объектов интервенции. Скажем прямо: данную проблему невозможно решить, не отказавшись от «аксиомы» об универсальном характере западных ценностей. Уже сегодня многие обществоведы приходят к выводу, что наиболее вероятным результатом глобализации будет не пресловутое установление западного образа жизни в мировом масштабе [см.: Fukuyama 1992: 8–10], а скорее некий «новый нормативный синтез, позволяющий приблизить [западные и восточные] общества, их политику и… экономику к более совершенному устройству, нежели то, что способны им дать индивидуализм или авторитарный коммунитаризм» [Этциони 2004: 31].

Действительно, наступает время пересмотра фундаментальных положений концепции глобализации, согласно которым уделом едва ли не всего человечества остается усвоение тех социальных практик, которые возобладали в эпоху «модернити» в Европе и в странах, называемых европейскими «боковыми ветвями». В последние десятилетия глобализация оказалась сопряжена с резким нарастанием материального, экономического и технологического неравенства, в результате чего в начале XXI столетия мир выглядит гораздо менее единым, нежели прежде.

Таящие в себе угрозу стабильности, эти различия в материальной обеспеченности, экономическом и технологическом уровне развития отдельных обществ становятся намного более опасными, если их истолковывать как следствие свойственных тем или иным народам этнических признаков, религии, традиций или образа жизни. Поэтому сейчас, как никогда прежде, необходимо глубокое понимание людьми, принадлежащими к наиболее могущественным нациям, особенностей жизни и мировоззрения тех, кто населяет регионы планеты, отставшие в своем технологическом и хозяйственном развитии. Вмешательство в дела иных стран допустимо в основном в целях предотвращения жестокого насилия в отношении части их населения и в некоторых случаях — ради повышения уровня жизни людей. Но оно ни при каких обстоятельствах не должно сопровождаться насильственным внедрением в принятую социальную практику чуждых нравственных норм, религиозных обычаев или политических установлений. Даже безопасность отдельных членов общества далеко не всегда можно ставить выше религиозных канонов, а политические права — выше традиций, скрепляющих общество. Например, предоставление избирательного права всем жителям мусульманских стран, включая женщин, вряд ли вызвало бы сегодня что-либо иное, кроме резкого усиления фундаменталистских настроений [см.: Закария 2004].

Эти три задачи, доказательству актуальности которых посвящена настоящая статья и которые, подчеркнем, могут быть решены прежде всего развитым Западом, — убедить самих себя в праве пересмотреть самими же созданные условности (такие, как универсальность суверенитета), переоценить имеющиеся возможности и средства достижения поставленных целей (например, исчисление «цены» гуманитарных миссий) и, наконец, отказаться от представления о собственной исключительности и миссионерстве (в частности, от насильственного насаждения повсюду в мире принципов, считающихся неоспоримыми), — наполняют, на наш взгляд, современным содержанием сформировавшиеся в прошлом веке представления о смысле и актуальности гуманитарных интервенций, нацеленных, в конечном счете, на построение более справедливого и безопасного мира.

* * *

Я допускаю, что можно оспорить тезис, согласно которому гуманитарное вмешательство в дела несостоявшихся государств и установление мира на неконтролируемых территориях является в настоящее время важнейшим элементом формирования нового мирового порядка. Однако при анализе подобных проблем едва ли допустимо пренебрегать тем фактом, что наиболее развитые в экономическом, технологическом и военном отношении страны способны оказать решающее воздействие на все составляющие международной системы. Причем, разумеется, не только позитивное, но и негативное; не только конструктивное, но и разрушительное. Сколь драматичными ни были бы результаты террористических атак 11 сентября, последствия американских вторжений в Афганистан и Ирак оказались еще более драматичными. И разворачивающаяся война с терроризмом опасна не только ущербом, который террористы могут нанести развитым странам, но и опустошающим (не только материально, но и нравственно) ответным ударом «центра» по «периферии». Далеко не случайно обществоведы и политологи все чаще говорят и пишут о том, что контуры нового мира начинают приобретать довестфальские очертания. Это означает только одно: при всей видимости движения вперед, к будущему, имеет место реальный откат назад, в прошлое.

Действительно ли вестфальские рецепты уже не могут обеспечивать стабильное и предсказуемое развитие? Действительно ли они устарели и требуют замены? На наш взгляд, проблема скорее заключена в том, что за внешней формой вестфальских установлений современные эксперты перестали видеть их сущность и смысл.

Вестфальская система предполагала признание суверенитета состоявшихся европейских государств и при этом не провозглашала принцип невмешательства в качестве абсолютного и неоспоримого. Нынешняя реальность не имеет никакого отношения ни к первой части этой констатации (суверенными считаются все политические образования, хотя бы отдаленно похожие на государственные), ни ко второй (идеология Realpolitik предана анафеме). Зато Вестфальская система отрицала насаждение той или иной официальной религии с помощью военной силы, оставляя выбор веры за властью суверенного государства. И этому принципу никак не соответствует практика «демократизации» в той или иной части планеты с помощью вооруженного вмешательства. Выводы просты. Суверенитет многих стран признан ошибочно и преждевременно, — и этот вывод определяет саму возможность, и даже неизбежность, гуманитарного вмешательства. В то же время попытки начать новый раунд квазирелигиозных войн должны быть немедленно пресечены, — и в этом выводе нетрудно видеть четкое определение пределов такого вмешательства.