К вопросу об исследовании общественного строя древних германцев

Работа посвящена общественному строю древних германцев. Из этого не следует, однако, что автор имел целью исчерпать все явления и инсти­туты, характерные для древнегерманского общественного уклада, или дать подробное описание германского хозяйственного быта и германских «учреждений»; в его намерения не входило также изучение какой-ни­будь одной стороны этого уклада.

Автор поставил два основных вопроса, то или иное решение кото­рых могло содействовать выполнению основной его задачи — реконструк­ции своеобразия структуры древнегерманского общества как целого и раскрытия генезиса специфических особенностей этой структуры.

Являются ли древние германцы номадами или земледельцами? Свойственно ли древнегерманскому обществу социальное неравенство в той или иной его форме, и если да, то каковы причины и характер этого неравенства? Вот эти два вопроса, которые автор пытается решить в настоящей работе.

Постановка именно данных вопросов и именно в такой форме, ко­нечно, в значительной мере подсказана ходом развития европейской исто­риографии. Это не следует, однако, понимать в том смысле, что нами избраны те вопросы, которые почему-либо (возможно, в силу случайных до известной степени причин) оказались в центре внимания той или иной части европейских историков — безотносительно к тому, каково их значение для исследования занимающей нас проблемы.

Древнегерманское общество во всем его своеобразии, помимо того огромного конкретно-исторического интереса, который оно представляет, а может быть (и даже наверное!), именно в силу этого, является благо­дарным материалом для конкретизации наших представлений о процессе взаимодействия общественного человека и внешней природы. Ибо здесь этот процесс уже не настолько примитивен по своим формам, чтобы нельзя было констатировать наличие весьма серьезных социальных его последствий, и еще не настолько сложен, чтобы нельзя было разгля­деть непосредственную связь между этими социальными последствиями и породившими их причинами. Смысл поставленной таким образом зада­чи, конечно, не в том, чтобы сделать из общественного строя древних германцев иллюстрацию тех или иных взглядов автора работы на про­цесс взаимодействия общества и природы. Такое превращение объекта нашего изучения в конкретно-историческую иллюстрацию «надисторического» закона свелось бы к попытке навязать нашему материалу неприложимую к нему схему и тем самым отразилось бы неблагоприятно на конкретно-исторической и социологической стороне нашей задачи.

Изложенные соображения имеют целью лишь указать на тот факт, что изучение древнегерманского общества (в силу особенностей его структуры и его генезиса) способно открыть некоторые перспективы и в этом направлении, не предрешая пока вопроса о том, каковы эти перспек­тивы. Правда, под углом зрения этой проблемы (воздействия общества на природу) мы подходили к самому изучению общественного строя древних германцев. Но данный угол зрения обусловил лишь постановку указанных двух вопросов (о земледелии и социальной дифференциации), а не их решение. То обстоятельство, что указанные вопросы оказались в центре нашего внимания, объясняется (помимо особенностей материала и того большого значения, которое придается этим вопросам в совре­менной исторической литературе) также и нашим интересом к упомяну­той проблеме.

Попытка решения вопросов о номадности или оседлости германцев о формах их социального неравенства сводится к конкретно-историческому изучению древнегерманского общества во всем его своеобразии. Но это конкретно-историческое изучение следует провести так, чтобы его результаты могли составить Beitrag к решению социологической пробле­мы взаимодействия общества и природы. Социологическая задача совпадает, таким образом, с конкретно-исторической. Но самая возможность решения этой двуединой историко-социологической задачи обусловлива­ется характером материала. Скудость источников, недостаточность исто­рических свидетельств о быте древних германцев заставляет исследова­теля обратиться к поискам таких методов изучения, которые позволили бы: 1) наиболее интенсивно использовать эти скудные источники и 2) при помощи комбинации всевозможных косвенных данных расширить самые рамки привлекаемого материала.

В поисках этих методов мы наталкиваемся на ряд приемов, уже выработанных наукой о германской древности, и нам предстоит сделать выбор, избрать тот метод, который представляется наиболее целесооб­разным средством для выполнения поставленной нами задачи. Среди этих приемов самый старинный и излюбленный — метод интенсивного, углубленного филологического изучения текстов германских экскурсов Цезаря и «Германии» Тацита.

Этот метод, господствовавший в науке в течение первых трех четвертей XIX столетия, нельзя не признать совершенно необходимым средством познания. В самом деле, знание и истолкование текстов писаных источников — первое необходимое условие для того, чтобы можно было приступить к дальнейшей работе. Однако в силу всем известной скудости фактов, их запутанности и противоречивости исключительное господство указанного метода вскоре само должно было обнаружить его не­достаточность. Когда все возможные толкования были исчерпаны, мысль филологов стала вращаться в некоем заколдованном кругу: вместо того, чтобы доставить материал историку, они стали придавать самодовлеющее значение интерпретации того или иного слова или выражения Цезаря или Тацита, и их критическая работа начала превращаться в своего рода «искусство для искусства». И сами интерпретаторы, и следовавшие по их стопам историки временами забывали, что историк изучает не тексты сами по себе, а те реальные явления действительности, которые нашли свое отражение в этих текстах, что изучение исторических памятников — средство познания действительности, а не самоцель.

В результате такого забвения задач исторического исследования в изобилии появлялись противоречившие друг другу интерпретация, истинность которых была одинаково доказуема и недоказуема и которые способствовали скорее уяснению стиля Цезаря и Тацита, нежели хозяйства и социального строя древних германцев. Любопытные образчики такого рода иитерпретации текстов дают два крупнейших и авторитетнейших комментатора «Германии» Тацита Баумштарк и Мюлленгоф, труды которых действительно во многом способствовали уяснению ряда запутанных текстов. И тем не менее мы находим у Мюлленгофа, например, следующее рассуждение. В гл. 25 «Германии» о рабах сказано: Ceteris servis non in nostrum merem, descriptis per familiam ministeriis, utuntur: suam quisque sedem, suos penates regit. Frumenti modum dominus aus pe-coris aut vestis ut colono injungit, et servus hactenus parot: cetera domus officia uxor ac liberi (конечно, domini — A, H.) exsequntur ¹.

Последняя фраза приведенного отрывка представляется Мюлленгофу противоречащей началу гл. 20 той же «Германии!, где говорится о сов­местном воспитании детей раба и господина (inter eadom pacora, ia eadem humo degunt etc). Ибо гл. 25 указывает как будто на полное от­сутствие домашних рабов у германцев (часть рабов сидит на земле, а работы по дому выполняют члены семьи господина), тогда как гл. 20 говорит о том, что дети раба и господина растут в одном доме. Толко­вание этой главы в том смысле, что речь идет в ней не об одном и том же доме, а лишь об одинаковой обстановке, одинаковых условиях жизни детей раба и господина, кажется Мюлленгофу натянутым.

Таким образом, остается лишь один способ примирить противоречие, а именно: признать, что и рабы гл. 25 могли наряду с оброком вы­полнять иногда и работы домашних рабов и что их дома находились неподалеку от усадьбы самого нобиля. В таком случае начало гл. 25 надо понимать лишь как противопоставление германского способа ис­пользования рабов резкому разделению их на familia rustica и familia urbana у римлян. Германские рабы были и оброчными держателями, и домашними рабами одновременно.

Не входя в анализ этого толкования по существу, отметим лишь, что представление об усадьбе нобиля, окруженной дворами держателей-рабов,

¹ Тацит. Германия,25: «Рабов они используют, впрочем не так, как мы: они не держат их при себе и не распределяют между ними обязанности: каждый из них самостоятельно распоряжаеться на своем участке и у себя в семье. Господин облагает его, как если бы он был колоном, установленной мерой зерна, или овец и свиней, или одежды, и только в этом состоят отправляемые рабом повинности. Остальные работы в хозяйстве господина выполняються его женой и детьми». ^.

платящих оброк и еще лично работающих на господина, пред­ставляет собой странную проекцию инамовской Villenverfassung в эпоху Тацита.

Но не самая нереальность этой проекции важна для нас в данной связи, а метод Мюлленгофа: ибо если даже его конструкция и верна, то он пришел к ней не потому, что совокупность данных о германцах убедила его в ее истинности, а создал ее ad hoc — только для того, чтобы объяснить противоречие между началом 20 и концом 25 гл. «Германии» — противоречие, кстати сказать, чисто словесное, а по­тому мнимое. Целые гипотезы, касающиеся древних германцев, создаются с единственной целью объяснить противоречие двух текстов Тацита, ко­торый, по убеждению комментатора, совершенно лишен общечеловеческой способности вступать в противоречие с самим собой, хотя бы даже сло­весное. Здесь не текст — средство познания действительности, а гипо­теза комментатора о действительности — средство познания текста.

Еще более яркий образчик тех же самых приемов дают многочислен­ные попытки филологической интерпретации гл. 26 «Германии». Оставив в стороне все эти попытки, остановимся лишь на одном словечке: in vicem. Так как его значение в данном контексте с трудом подда­ется объяснению, то его пробовали интерпретировать в самых противо­положных направлениях: одни (Гансен) склонны были переводить его «поочередно» н усматривать в тексте сообщение о поочередном занятии общинниками различных частей полевой марки; другие соединяли это слово с предыдущим universis (Agri pro numero cultorum ab uni­versis in vices oceupantur) и, предлагая конъектуру vicinis, читали ab universis vicinis и переводили: «земля занималась под обработку целыми деревнями» (Ванн); третьи предлагали читать invices (Мюлленгоф) и находили этот оборот очень редким и употребительным лишь в поэтической речи, четвертые (Допш) настаивали на чтении in vicem н указывали на то, что в такой степени и в смысле «обоюдности, взаим­ности» это слово очень часто встречается у Тацита и в той же «Гер­мании», и в «Истории», и в «Жизнеописании Юлии Агриколы».

И только один исследователь (М. Вебер) имел мужество признать, что из этого слова просто ничего нельзя извлечь. А между тем то или иное его толкование давало комментаторам повод решать столь важную проблему, как вопрос о наличии или отсутствии коллективного владе­ния землею у германцев эпохи Тацита! В указанных дефектах чисто филологических толкований повинны не комментаторы, а сами тексты. Сознание их скудости н противоречивости побудило некоторых иссле­дователей уже во второй половине XIX в. искать других источников познания, которые помогли бы им выйти из заколдованного круга фи­лологических контроверз. В середине XIX столетия, когда археология представляла в распоряжение историка еще очень мало данных, касаю­щихся общественного строя древних германцев, таким вспомогательным источником познания мог служить только сравнительно-исторический метод. Вопрос о возможности его использования стоял и перед автором настоящей работы, поэтому мы позволим себе остановиться несколько подробнее на оценке этого метода.

Сравнительно-исторический метод может быть очень плодотворным в том случае, если он применяется при соблюдении следующих условий: 1) объекты, подлежащие сравнению, должны быть качественно соизме­римы друг с другом, т. е. их отличия друг от друга не должны носить столь глубокий, столь принципиальный характер, чтобы делать невозмож­ным или неубедительным самое сравнение; 2) сравниваемые объекты должны быть избраны таким образом, чтобы в силу указанной качест­венной их соизмеримости друг с другом можно было использовать не только черты их сходства, но и черты различия как материал, уясняю­щий своеобразие каждого из них и в то же время позволяющий рас­сматривать их как индивидуальные вариации одного в того же основного типа (применительно к нашей задаче это значит, что общественный строй германцев следует сравнивать с общественным строем народа, развитие которого протекало в принципиально сходных естественных и культур­ных условиях и который в какой-то момент своего развитии достиг примерно такого же уровня, что и германцы,— конечно, с неизбежными ин­дивидуальными особенностями); 3) сравниваемые объекты должны быть одинаково хорошо изучены. Даже более того, тот народ, общественный строй которого сравнивается с германским, должен быть изучен значи­тельно лучше, нежели германцы. Ибо цель и смысл такого сравнения как раз и заключаются в том, чтобы объяснить и истолковать неясные стороны общественного уклада древних германцев с помощью параллели с общественным строем другого народа, развитие которого протекало в сходных естественных и культурных условиях, и о котором мы (в силу меньшей скудости и большей достоверности источников познания) знаем больше, нежели о германцах. Неизвестное познаешь через известное и менее известное — через более известное.

К сожалению, применительно к древним германцам ни одно из усло­вий, позволяющих проводить плодотворное сравнение, на данной стадии развития исторической науки не может быть целиком выполнено. Есть народы, сравнение которых с германцами могло бы удовлетворить первым двум условиям (т. е. качественной соизмеримости и возможности под­черкнуть индивидуальные отличия, несмотря на принципиальное сход­ство), но строй этих народов (например кельтов или гомеровских гре­ков) известен нам отнюдь не лучше, чем германцев. А те племена (например некоторые современные), чей общественный строй поддается более точному и всестороннему изучению, развивались в столь несход­ной с германцами естественной н культурной среде и стоят на столь отличном от них уровне хозяйственного развития, что попытка сравне­ния с ними германцев резко противоречит первому из указанных усло­вий.

Тем не менее мы все же сначала намеревались построить свою работу в сравнительно-историческом плане, конечно, избрав в качестве материала для параллелей те народы, сравнение которых с германцами удовлетворяло бы первым двум условиям, т. е. кельтов или гомеровских греков. Но этому намерению суждено было остаться невыполнен­ным по следующей причине. Подобно тому, как историк изучает не тексты, а реальную общественную действительность, отражающуюся в них, так он и сравнивает не тексты с текстами, а один общественный ук­лад с другим. Следовательно, задача свелась бы к самостоятельному изучению общественного строя гомеровских греков и галлов эпохи Цезаря. Не говоря уже о том, что изучение каждого из них могло бы составить тему особой диссертации, осуществление такой попытки (если бы даже она и была практически выполнима) совершенно видоизме­нило бы смысл, цель и характер нашей работы и превратило бы ее из исследования общественного строя древних германцев в сравнитель­но-исторический обзор, вроде «The Heroic Age» Чэдвика. Ибо изу­чение кельтов п гомеровских греков неизбежно заняло бы самодовлею­щее место в архитектонике работы, переместило бы центр тяжести ее и тем самым не облегчило, а помешало бы нам выполнить нашу основ­ную вадачу — исследовать структуру древнегерманского общества, как целого и раскрыть генезис этой структуры.

Изучение общественного строя кельтов и гомеровских греков само по себе представляет собою столь сложную и увлекательную конкретно-историческую задачу, что ее выполнение не могло бы послужить лишь материалом для освещения общественного строя древних германцев, а не­избежно заслонило бы от нас его изучение. Задача социологическая не совпала бы с конкретно-исторической, а надстроилась бы над ней и при­обрела бы самодовлеющее значение.

Однако, перед нами была еще одна возможность применить срав­нительно-исторический метод, а именно — использовать выводы этнологии и этнографии, касающиеся быта современных отсталых племен, и эту возможность мы не имели права отвергнуть вследствие одного лишь чисто теоретического убеждения в качественной несоизмеримости срав­ниваемых объектов — мы должны были проверить справедливость этого убеждения на практике. К счастью для автора, развитие современной исторической науки освободило его от обязанности самому изучать быт оседающих кочевников Центральной Азии или формы земледелия у па­пуасов для того только, чтобы убедиться в качественной несоизмери­мости общественного строя этих народов с общественным строем древ­них германцев. Ибо в исторической литературе не раз проводились сравнения древних германцев с современными нам отсталыми племе­нами и с достаточной наглядностью обнаружилось, что требуемая ка­чественная соизмеримость сравниваемых объектов в данном случае дей­ствительно отсутствует.

Приведем в качестве примера две работы, написанные уже в эпоху расцвета этнологической науки: книгу Гильдебранда «Recht und Sitte auf den primitiveren wirtschaftlichen Kulturstufen» (второе издание вышло в 1907 г.) и второй том «Всеобщей истории хозяйства» Кунова (1928). Первый автор — историк и социолог права, второй — этнолог, социолог и историк хозяйства. Гильдебранд пытается сочетать детальное филологическое истолкование текстов Цезаря и Тацита с вы­водами этнологии о культуре так называемых первобытных народов, Кунов в основном делает акцент на выводах, приводя тексты лишь для иллюстрации своих мыслей. Оба совершенно по-разному расценивают уровень хозяйственного развития древних германцев, и в частности резко-расходятся по вопросу об общинной собственности на землю у герман­цев, наличие которой Гильдебранд отрицает, а Кунов с оговорками при­знает. Кунов даже полемизирует с Гильдебрандом, упрекая его в том, что для него важны пе факта, а собственные несостоятельные и про­извольные конструкции.

Как видим, и методика использования писаных источников, и общие взгляды на уровень хозяйственного развития древних германцев у обоих авторов различны, во многом — прямо противоположны. И тем не менее неосторожное применение сравнительно-исторического метода приводит обоих к одной и той же логической ошибке: за доказанное принимается то, что как раз требуется доказать (circulus vitiosus), или же молча­ливо вводится посылка, необходимая для заключения (petitio prineipii). Так, Гильдебранд утверждает ², что германцы эпохи Цезаря являлись скотоводами и были знакомы лишь с примитивной формой земледелия (кочевое земледелие, при котором пахотные поля и деревни ежегодно переносятся на другие места), что земля у них —res nullius и они стремились приобрести ее не как вещь, а как пространство, как терри­торию. Все эти утверждения подкрепляются ссылкой па то, что именно такие отношения в сфере хозяйства характерны для оседающих кочев­ников.

Но для того, чтобы данная ссылка что-нибудь уяснила в хозяйстве древних германцев, нужно предварительно доказать, что оно действи­тельно похоже на хозяйство кочевников.

А именно это и остается недоказанным, ибо впечатление о хозяйстве германцев Цезаря автор составил, исходя из чисто априорного допущения, что такое сходство должно иметь место, и из соответственного истолкова­ния текстов.

Перед нами не органическое сочетание двух методов познания, а стремление поправить данные литературных источников выводами эт­нологии, не выполнив предварительной задачи и не попытавшись сна­чала реконструировать общественный строй древних германцев, исходя из одних только текстов, а потом сравпить его с общественным строем кочевников. Гильдебранд сравнивает не два общественных уклада раз­личных народов, а источники, свидетельствующие об одном из них, с общественным строем другого. Тексты исторических памятников оп­ределенной эпохи сравниваются с реальной общественной действитель­ностью

2 R. Hildebrand. Op. Cit., s. 45-57.

совершенно иной эпохи и иного характера. Если бы Гильде­бранд попытался представить предварительно обществевпый строй древних германцев независимо от этих сравнений, то, конечно, обна­ружилось бы много пробелов из-за скудости данных, но, несмотря на это, в распоряжении ученого было бы все-таки достаточно материала, чтобы усомниться в самой правомерности сравнения германцев с оседаю­щими кочевниками.

Подобные же сравнения делает и Кунов. Например, в V главе вто­рого тома своей «Всеобщей истории хозяйства» он проводит параллель между германской и перуанской маркой: выбрав девять пунктов сходства, он, анализируя каждый, дает сначала подробное описание той или иной особенности перуанской марки, а затем отмечает, что эта особенность была или должна была быть присуща марке германской — genau dassel­be gilt von den deutschen Markgenossenschaften (стр. 149).

Таким образом, параллели в сущности не получается вовсе: ведь, перуанские марки привлекаются как аргумент в пользу наличия марковой общины у германцев, а то, что нам очень мало известно о послед­ней, опровергается тем соображением, что поземельная община — явле­ние, распространенное у всех народов земного шара. Тем самым вводится новая посылка (утверждение о всеобщей распространенности указанного явления), истинность которой еще нуждается в доказательствах и в про­верке и которую любопытно было бы проверить, в частности, и на при­мере древних германцев. Но если так, то что же уясняет перуанская параллель в структуре германской марки? И зачем тогда раскрывать ее структуру во всем своеобразии, раз все и так уже понято на примере Перу?

Но и Кунов, подобно Гильдебранду, не довольствуется одной парал­лелью. Он для сравнения различных институтов между собой тоже берет материал из быта разных народов. Если германская марковая община сравнивалась с перуанской маркой, то хозяйство свевов у Цезаря срав­нивается с хозяйством кафров, сомали и других племен, которые нахо­дятся, по словам Кунова, «на стадии развития пастушеских народов, занимающихся примитивным земледелием наряду со скотоводством» (стр. 169—173). Не говоря уже о том, что это сравнение убедительно лишь для тех, кто считает свевов эпохи Цезаря именно таким пастуше­ским народом (а это ведь как раз и требуется доказать), такой метод выбора параллелей из жизни самых разнообразных народов несостоятелен еще и по другой причине. Он исходит, очевидно, из определенного пред­ставления об обществе как системе элементов, хотя и связанных друг с другом, но способных выступать и изолированно; все различия в струк­туре разных обществ сводятся с этой точки зрении к различию комби­наций некоего вполне определенного числа постоянно повторяющихся элементов.

Таким образом, место идеи сменяющихся общественных формаций за­нимает плюралистическое представление об элементах и факторах об­щежития. Это отсутствие синтетического взгляда на общество и позволяет Кунову брать для сравнения один «элемент» из структуры одного об­щества, а другой — из структуры другого, совершенно непохожего на первое. Поэтому вполне справедливого упрека в некритическом исполь­зовании метода однологических параллелей, который Кунов делает Гиль­дебранду, сам Кунов заслуживает ничуть не меньше. Этот метод — прин­ципиально вполне приемлемый — пока, на данной стадии развития науки, еще не удовлетворяет условию соизмеримости сравниваемых объектов. Весьма возможно, что дальнейшие успехи этнологии откроют нам такие формы сравнение которых с общественным строем германцев окажется весьма плодотворным для изучении последних.

Но пока этого еще не сделано, и мы не могли воспользоваться указан­ным методом.

Тем не менее тексты все же очень скудны и какой-то выход из тес­ного круга филологических контроверз нужно было найти. Но прежде чем прибегать к сложным и часто опасным сравнительно-нсторическим параллелям, естественно было попытаться расширить сам круг писаных источников и вещественных памятников. Расцвет археологии за последние десятилетия настолько увеличил число последних, что можно использо­вать выводы из их изучения для понимания неясных сторон обществен­ного строя древних германцев. Перемещение же центра тяжести толко­вания текстов с «Германия» Тацита на его «Анналы» и «Историю», с общих этнографических экскурсов Цезаря на его конкретные описа­ния в значительной мере ослабляет неразрешимость филологических конт­роверз.

Конечно, автор настоящей работы столь же мало является специа­листом в области археологии и лингвистики, как и в области этноло­гии; изучение этих дисциплин специально для данной темы представ­ляло такие же трудности, как и самостоятельное исследование быта современных «малокультурных» народов. Автору пришлось воспользовать­ся лишь историческими выводами из археологических работ, что явля­ется несомненно большим минусом, ибо научная мысль ничего не долж­на принимать без самостоятельной критической проверки. Но, несмотря на сделанные оговорки, археолого-лингвистический метод применительно к исследованию древнегерманского общества имеет одно огромное пре­имущество перед сравнительно-историческими параллелями: археология не воссоздает общественного уклада какого-то другого народа, который нам пришлось бы сравнивать с общественным строем древних герман­цев и, таким образом, ие совершает удвоения объекта и задачи изуче­ния, а лишь увеличивает число конкретных данных о германцах. Поль­зование выводами археологии не приводит нас к необходимости поправ­лять тексты Тацита сведениями об общественных отношениях других народов, а лишь дополняет писаные источники вещественными памят­никами. Оказываемые ею услуги скромнее, но зато прочнее. Привле­чение ее данных ставит исследователя на более твердую почву. А си­стематическое использование конкретных описаний римско-германских военных столкновений (в «Записках о Галльской войне» Цезаря, «Ан­налах» и «Истории» Тацита) позволяет автору внести и нечто самостоя­тельное в разработку вопроса, ибо такое собирание всех материалов о германцах, заключенных в указанных описаниях, еще не было прове­дено в науке, хотя некоторые исследователи давно указывали на воз­можность и необходимость такого подбора данных и даже частично поль­зовались ими (особенно Фюстель де Куланж в своих «Recherches»³, а также и Допш).

И в чисто методическом отношении это дает все же больше, чем может показаться на первый взгляд: хотя н сами тексты «Анналов» и «История», касающиеся германцев, не очень многочисленны, тем не ме­нее в силу своего характера они позволяют сделать более достоверные выводы, чем общие этнографические экскурсы. Они дают возможность собрать ряд однородных упоминании об одних и тех же явлениях (о зем­леделии, характере германских переселений, нобилитете и т. д.),