Психологические корни воровства

Какие же желания лежат в основе воровства? Что для себя делает ребенок, когда крадет чужое? Общеизвестно, и это подтвердили наши дети: ворованным почти никогда не пользуются. Игрушки хранились в тайниках, в них практически не играли. Деньги тратились бессмысленно и быстро. Ситуация была абсурдной, если смотреть с точки зрения здравого смысла: один мальчик украл 3 «плеера», имея свой - такой же.

Мое представление о том, что происходит с ворующим ребенком, было смутным и общим: акт агрессии, фрустрированные потребности, отсутствие ощущения собственной значимости и похожее. Я не часто сталкивалась с ворующими детьми в своей терапевтической практике. Но когда это случалось, я шла от предположения, что ребенку чего-то сильно не хватает: оставалось найти это что-то и научить получать более приемлемыми способами. В этот раз я задалась вопросом: почему одни дети воруют, а другие - нет (речь шла не о единичном случае, который бывает в жизни, наверное, каждого, а о регулярной и осознанной практике жизни). Ведь тех, кому чего-то сильно не хватает, достаточно много, однако не все они воруют.

Что же забирает вор? Он покушается на нашу безопасность. Он нарушает нашу приватность. Возможно, он живет в том ощущении незащищенности, постоянной угрозы, которое пробуждает в нас. Возможно, детское и подростковое воровство - реализация неудовлетворенной потребности брать, ничего не давая взамен. Брать, а не покупать и не менять (что по сути одно и то же), т.к. еще не на что. Во внутреннем плане это может быть фиксация на ранней потребности в слиянии, не прожитом ребенком, с размытостью границ и неясностью собственных желаний, с одной стороны, и насилие извне, порождающее постоянную реактивную агрессию по защите своей границы, с другой стороны.

Тренинг с детьми (9-11 лет)

был посвящен, во-первых, прояснению понятий «воровство», «мое», «чужое», «наше», а во-вторых направлен на осознание границ и содержания своего пространства и некоторую проработку проявившихся проблем. Тренинг выявил интересную вещь: если знание о воровстве и собственности (так сказать, культурный пласт) было вполне четкими и адекватным, то в психологическом плане проявилась та путаница, которая, видимо, и свидетельствовала о несформированности ощущения границ и о подвижности именно этого феномена (возможно, это одна из задач личностного развития в переходном возрасте).

Первое, что меня удивило - это наличие людей и животных в поле, которое изначально и четко задавалось как поле вещей. Аргументация была вполне логичной: ведь это мои родители, а не чьи-нибудь еще. Или: да, это моя кошка. Я могу ею распоряжаться, мне ее подарили. Стало ясно, что сами критерии вещи размыты. Вещь - не только материальна, но и не имеет собственной воли? Видимо, с детьми это тоже стоит прояснять.

Второе, что меня удивило - что само понятие «моего» тоже неясно. Что есть мое? То, чем я могу распоряжаться самостоятельно? То, чем я пользуюсь? То, что люблю? За что отвечаю? Или все это вместе?

И, наконец, то, что было ожидаемым и всеобщим: это смешение моего и нашего. Особенно это касалось родительских или семейных вещей. Видимо, само смешение не страшно и характерно для этого возраста. Дети, у которых проявлялось именно смешение, были достаточно благополучны и в учебе, и в отношениях. Они были способны заявить и реализовать свой интерес и принять, использовать чужой. Видимо, структурирование границ своего пространства, вытеснение общих вещей на эту границу и расширение собственного значимого вещного пространства совпадает с постепенным обретением автономии в подростковом возрасте и является зоной ближайшего развития детей.

Возможно, именно этим объяснялось довольно спокойное отношение наших детей к воровству: потребность в автономии они вполне могли удовлетворить в различных формах и условиях школьной жизни, которые давали достаточный простор для свободной самореализации и ответственности. Иногда мне кажется, что им предоставляется пространства и свободы больше, чем они могут освоить.

Как крайности проявились две тенденции: либо все было «наше», пространство, которое ребенок выделял как свое, было мизерным: карандаш, портфель. В поведении этих детей беспокоило то, что характерно для механизма слияния: непроявленность собственных интересов, пассивность, нежелание заявлять свою позицию (видимо, из-за отсутствия таковой), полное отсутствие здоровой агрессии. В отношениях они были незаметны и несколько аутичны. Вторая крайность была связана с неправомерным расширением своих границ, вернее, с заполнением своего пространства общими вещами, когда «своим» объявлялось «наше». В поведении эти дети были агрессивны, экспансивны, пытались постоянно доминировать, даже тогда, когда их некомпетентность была очевидна им самим. У всех были проблемы в учебе.

То есть, фактически, это были не два феномена, а один: отсутствие действительно своего пространства. И работа с ними была направлена на одно и тоже: выделение и отделение своих вещей, а фактически, своего пространства. Только одним требовалось «захватить» какие-то вещи, а точнее признать своим то, что до этого как бы не существовало. Другим же требовалось отказаться от части своих прав на то, чем им хотелось бы распоряжаться и отыскать то, что, может быть, не так ценно и интересно, но зато свое (и, возможно, почувствовать, что именно этим может быть и ценно, и интересно). Также появилось предположение, как могут учителя и воспитатели, используя идею вещей, помочь этим детям - в повседневной жизни почувствовать свои границы и свою индивидуальность.