1markov_l_a_otv_red_granitsy_nauki

ящему. И менее всего в себе самом. Отсюда вымученная легкость

èвеселость, ирония и самовышучивание, хотя ситуация предельно серьезна: ведь зашатались сами основы представлений человека об истине и смысле. Человек постмодерна все еще опирается на науку, но по-настоящему в нее уже не верит. Такая ситуация приводит к тому, что место надорванной веры в науку активно начинают занимать многочисленные оккультные и мистические учения, бросающие вызов науке на массовом рынке идей и интеллектуальных услуг. Астрономы с тревогой говорят о росте интереса к астрологии. Правда, они подчеркивают, что в прямой спор с нею они вступить не могут, ведь, как говорит один известный астрофизик, «астрология не имеет ко мне никакого отношения, ибо не является наукой»21 . Психотерапевтические символические функции, присущие астрологии, заполняют вакуум, оставленный упадком традиционных религий и конфессий с высокоразвитой символикой. Но частично оккультные дисциплины заполняют и вакуум, оставляемый уходящим «науковерием».

Подчеркнем еще раз: кризис науки как рационального предприятия по производству знания нужно отличать от кризиса науки как эрзац-религиозного мировоззрения. Неудача науки как заместителя религии, претендующего не только на осмысление всей полноты бытия, но и на совершенствование человека и его души, не означает неудачу науки как познания. Попытавшись заместить собой религию и метафизику, наука превысила свои возможности, вышла за свои пределы. «Разве наука может составлять конечную цель человечества? — размышляет С.Н.Трубецкой. — Разве она сама по себе может дать человеку полноту блага духовного и телесного, преобразить человека и вполне подчинить ему природу? Если нет, то не в ней высшая цель человечества»22 . Как мы видели, в рамках сциентоцентристского проекта модерна, однако, считалось, что наука как раз может выполнить все эти задачи. Если же на науку возлагаются такого рода функции, то к ее познавательной роли добавляется

èэрзац-религиозная миссия. Но именно в таком необычном для нее статусе наука и испытывает кризис. Пусть сциентистские иллюзии все еще широко распространены, но «науковерие»

èмонополия науки на мировоззрение терпят все более явную неудачу. Правда, наука по-прежнему считается последним арбитром в делах истины, в том числе религиозной. Как пишет Рормозер, «у нас же и поныне полагают, что нужно отвергнуть реальность воскресения, поскольку естественные науки не мо-

221

гут дать тому подтверждения»23 . Здесь науке явно передоверяют те роли и функции, которые она по природе своей выполнять не в состоянии. Ведь сферу религиозного опыта и истин откровения она не может «курировать», как это понимал еще Декарт, сделавший, однако, серьезные шаги к тому, чтобы передоверить функции религии именно науке. Но вместе с тем сегодня крепнет и сознание того, что научное знание само рискует впасть в заблуждение, если оно не оставляет в бытии тайны, не принимает ее и не хранит. Сами ученые уже понимают, что бытие богаче любой возможной науки о нем и не может быть в принципе исчерпано ею. Признак недоступности объекта полному контролю со стороны вооруженного наукой человека служит верным свидетельством того, что мы имеем дело с настоящей реальностью. Уверенная подконтрольность присуща скорее нашим конструкциям, чем самой реальности, освободить которую от тайны и непрозрачности для разума мы не можем. Вступая фактически в спор с Декартом, эту ситуацию выразил И.В.Киреевский, сказав, что ясность мысли означает лишь то, что она нами еще недостаточно продумана24 . О том же говорит и Бердяев: «Исчезновение тайны означает ложное познание»25 .

Ужас Паскаля перед лицом разверзшейся в результате триумфа новой механики и космологии картины мира вызван не столько ощущением физической немощи человека перед этой громадностью сил и пространств, безразличных к человеку, сколько бессмыслицей всей этой ситуации, если считать ее последним словом мудрости, искомой правдой о бытии. Как говорит Рормозер, в научной интерпретации «действительность представляется лишь как бессмысленная данность»26 . Паскаль проницательно заметил, что подобного рода картины человек рисует, преувеличивая значимость науки. «Написать против тех, кто чрезмерно углубляет науки. Декарт», — записывает он в своих «Мыслях»27 . Современная философия в таких своих направлениях, как феноменология и герменевтика, пришла к пониманию той внутренней границы науки, которая ставит ее вне области значимого для человека смысла. Даже такие строгие рационалисты, как неокантианцы, признавали подобные пределы науки. Так Кассирер писал: «Существует такой род опыта о действительности, который остается вне формы естественнонауч- ного объяснения. Он лежит там, где «бытие» выступает не как бытие вещей, внешних объектов, а как бытие живых субъектов»28 . Конечно, начиная с неокантианцев, философия стреми-

222

лась рационально и, значит, научно в широком смысле слова разработать область смыслов, мыслимую или как философия символических форм, как у Кассирера, или как гуманитарное знание, основанное на герменевтике (понимающая психология Дильтея). Но примечательно, что эволюция всех этих поисков привела позднего Хайдеггера к радикальной критике науки: наука не мыслит, ибо не способна удерживать тайну.

Эрзац-религиозное научное мировоззрение не удалось потому, что культурная традиция не была полностью уничтожена, как того хотели радикал-революционеры со своими единственно научными мировоззрениями. Постмодерн продолжает наступление на традицию. Правда, в нашу эпоху происходит и некоторый возврат к традиции, ее сознательное и ответственное восстановление. Именно подобная разнонаправленность процессов, смешение противоположно ориентированных течений, культурных форм и образцов и характеризует постмодерн.

Самосознание науки в последние десятилетия существенно меняется. Методологический «монархизм» декартовского типа сменяется методологическим «анархизмом» в духе Фейерабенда. Структурализм подводит науку под общий ранжир семиоти- ческой системы наряду с мифом и литературой, о чем мы уже упоминали, говоря о релятивизме. Наука рассматривается как исторически ограниченное и культурологически условное явление, не способное к достижению истины, имеющей общеобязательное значение для всех эпох и культур. Само понятие объективной истины, независимой от исторического контекста, многими теоретиками науки рассматривается как романтическая метафизическая химера, принадлежащая прошлому. Постструктурализм, воскрешающий ницшевскую онтологию воли к власти и присоединяющий к ней некоторые представления, навеянные квантовой физикой и молекулярной биологией, сводит вопрос об истине к вопросу о средствах ее социально значимой имитации. Истина при этом выступает как понятие с пустым значением, которое, однако, ценится, так как способно внести свой вклад в баланс сил, пронизывающих современный мир как борьбу за власть. В соответствии с таким переносом внимания ищутся не условия того, чтобы наши суждения о мире соответствовали самому миру, а чтобы они лишь выглядели как истинные, воспринимались как «истинные» безотносительно при этом к тому, какова же их связь с реальностью вещей на самом деле. В результате воля к истине как орудие воли к власти открывает

223

себя как воля ко лжи, что, однако, маскируется самодовольным утверждением о преодолении самой оппозиции «истина/ложь». В постмодерне действует, быть может, даже не столько чистая воля ко лжи, мимикрии, имитации и подделке, сколько воля все хаоти- чески смешать, чтобы вопрос об истине больше уже и не возникал.

Не следует, однако, думать, что подобная деформация классического образа науки и тем самым постановка вопроса о ее конце есть результат какой-то злокозненной антисциентистской «диверсии» со стороны «ренегатов»-эпистемологов и философоврелятивистов. Дело здесь в том, что сама современная наука действительно глубоко изменилась как в своем теоретическом облике, так, пожалуй, еще сильнее в своем техносоциальном воплощении. Приведем тому несколько примеров. Ситуация в современной космологии, в которой сосуществуют альтернативные космологические модели, позволяет нам говорить о двух примечательных моментах. Во-первых, наличие подобной множественности, видимо, нередуцируемой, означает, что сама оппозиция «истина/ложь» как бы девальвируется. Ведь если равным образом законных моделей несколько, то, казалось бы, пропадает смысл спрашивать, а какая же из них истинная? Плюрализм моделей частично опирается на неопределенность некоторых универсальных констант. Подобная неопределенность воспринимается как нередуцируемая, что стало уже привычным после открытия соотношения неопределенностей в квантовой физике. Модели в космологии должны корректно следовать из фундаментальных уравнений, иметь эвристический смысл. Но ответить на вопрос, какая же модель эмпирически истинна, становится в некоторых случаях практически неразрешимой задачей.

Еще один характерный в данной связи момент состоит в том, что, преодолевая горизонт классического идеала знания, приближаются к античному его варианту и идеалу. Намечающийся частичный возврат к образу и приемам мысли античной и средневековой науки выявляется по ряду признаков, хотя ни в коем случае нельзя говорить, что такое возвращение уже произошло или что оно неизбежно. Культура постмодерна такова, что мы отовсюду получаем как бы шифрованные сигналы, своего рода знамения конца модерна и сложившейся в эту эпоху науки, но при их расшифровке у нас не возникает однозначной ясности. Пожалуй, именно этим и характеризуется постмодерн как культурная эпоха — выходом за классические парадигмы культуры модерна, однако без того, чтобы на смену им шел закон-

224

ченный образ новой культуры. Представляющиеся нередуцируемыми плюрализм и даже индивидуализм интерпретаций и моделей мира больше всего поражает в постмодерне. Целое культурного мира Европы распалось. В эпоху Возрождения распалась целостность антично-средневековой культуры. В XVII в. оформилась новая культурная целостность, стержнем ее стал научнотехнический прогресс, в фокусе которого сошлись основные культурно значимые смыслы и утопии западного европейца, включая прежде всего секуляризированное христианство. А теперь и это единство разрушается и скорее всего необратимым образом. Диспропорции в развитии, упадок высших религий, глобальное распространение материальной стороны цивилизации вместе с преувеличением ее ценностного ранга и многое другое увеличивают распыление базовых культурных образцов, создавая обилие остаточной культурной «пыли», буквально захлестывающее общество постмодерна. Сегодня мы присутствуем при невероятно быстром росте культурной энтропии. И попытки приостановить ее рост, как кажется, лишь способствуют тому, что она растет еще больше. Подобной эрозии подвержена и наука. И не безответственность отдельных теоретиков тому причиной, а сама долговременная логика ее развития — теоретического и технологического, социального и культурного.

В результате всех этих процессов ситуация постмодерна напоминает ситуацию кануна рождения новой науки, но в условиях антисимметричного соотношения религии, науки и эзотерики факторов. Действительно, в наше время наблюдается не нарастающий разрыв науки с традиционной религией, а скорее попытка оформления их нового союза. Границы науки становятся «прозрачными» и по отношению к оккультным течениям, как это уже было в XVI и начале XVII в. Но теперь герметизм передает науке не импульс к практической направленности, провоцирует не активизм и прагматизм знания, а скорее, напротив, созерцательность и самоуглубленность, заботу о самосовершенствовании, о духовном единстве с природой и космосом, который снова, как у герметиков и платоников, начинают мыслить как целостный живой организм, включающий человека. В отношениях с религией, как мы заметили, также происходят процессы, ориентированные противоположным образом, чем это имело место в конце Ренессанса и в начале нового времени. Если тогда религия отдалялась от науки, то теперь она скорее приближается к ней, если прямо и не входит в нее (что также

225

Л.А.Маркова

НАУКА НА СВОИХ ГРАНИЦАХ С РЕЛИГИЕЙ

И ХОЗЯЙСТВОМ (ПО РАБОТАМ С.Н.БУЛГАКОВА)*

Как известно, М.Бахтин говорил о культуре, что е¸ лучше всего можно понять на е¸ границах. С нашей точки зрения, то же самое справедливо и для науки. Чтобы понять науку, нельзя обойтись без того, чтобы не проанализировать е¸ взаимодействие с другими сферами человеческой деятельности, чтобы не определить е¸ границ с философией и религией, с социальным устройством общества, со сферой нравственности, областью искусства и так далее. В связи с фундаментальными трансформациями в естествознании XX в. изменяется и его место в культуре в целом, достаточ- но радикально пересматриваются границы науки, меняется их характер, можно сказать, что они становятся более прозрачными, хотя это и не совсем точно. Действительно, наука как совокупность объективного научного знания уже жестко не противопоставляется изменяющемуся социуму. Социум в той или иной форме включается в науку, будь то социальный институт науки, становящийся в XX в. элементом общественного устройства, или изменение соотношения субъект—предмет в ходе самого естественнонаучного исследования, особенно наглядно проявившееся в квантовой механике, или принципиально иное отношение истории и системы научного знания (принцип соответствия или принцип дополнительности «вводят» историю в структуру теории). Наука отделяется границей от не науки, от социума, например, не в том смысле, что она находится рядом с социумом (хотя бы в том зна- чении, что объективно-истинное научное знание не может быть

*Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ, код проекта — 96- 03-04105.

228

жестко связано с изменчивым социумом). Наука начинает пониматься как совокупность теорий-парадигм, равнозначных для истории (вспомним философию, историю, социологию науки середины и конца XX в.). Каждая теория-парадигма воспринимается как событие, событие логических, социальных, психологических, эстетических и пр. моментов. Такого рода событие структурировано определ¸нным образом в некоторую целостность именно как научную, которая отделяется границей от другой целостности, структурированной иным образом, как социальная, религиозная, эстетическая и т.д.

Границы науки сохраняются, но в другом смысле: наука не исключает из себя, например, социальное как нечто ей чуждое и находящееся за е¸ пределами. Социальное входит в не¸, но только как одна из формирующих е¸ граней, как одна из составляющих своеобразную целостность науки, имеющей свои границы, отделяющие е¸ от не науки. Эта не наука, социальная структура общества, например, тоже образует некоторую целостность, содержащую и науку в том числе, но способ соединения составляющих эту целостность принципиально иной, подчин¸н другой цели, формирует принципиально другое событие элементов. Эти элементы по своему составу может быть и совпадают в значительной части, но если представить их совокупность в виде пирамиды, то вершина пирамиды в каждом случае будет иная. В науке нового времени дедуктивный ряд развития науч- ных идей существует как бы параллельно со сменяющими друг друга поколениями уч¸ных. Субъект научной деятельности входит в научное знание в снятом виде. Граница между наукой как совокупностью научного знания и субъектом научной деятельности как членом научного сообщества и, шире, как представителем определ¸нного общественного устройства, конкретной культуры намечалась достаточно четко. В XX в. реализуется принципиально иной способ вхождения субъектных характеристик в научное знание. Мышление уч¸ного вступает в соответствие, в дополнительные отношения к мышлению другого уч¸ного. Граница прежнего типа размывается, уже нельзя четко отделить объективное научное знание, свободное от релятивизирующих его вкраплений социального, психологического, этического и прочего характера, от социума как такового. Не случайно в середине века так актуальна была проблема демаркационных линий, другими словами, границ между наукой и не наукой. Эта проблема выдвигалась на передний план и философами, и историками, и социологами науки, так как появились серь¸зные

229

трудности при обозначении пределов науки, при попытках определить науку в е¸ специфике и своеобразии. В сво¸м новом ка- честве вроде бы наука уже не является наукой, непонятно, можно ли говорить о е¸ границах.

В настоящей статье мы будем говорить о границах науки именно в той мере, в какой эта проблема включает в себя возможность понимания науки как таковой. В рассуждениях С.Булгакова о науке мы постараемся выявить его способ определения науки, которое он осуществляет изнутри нового времени, опираясь в основном на понимание науки и экономики марксистами и позитивистами. Булгаков испытал большое влияние со стороны немецкой классической философии, прежде всего Канта, а из русских философов он особенно почитал В.Соловьева. Булгаков прош¸л сложный путь от марксизма к религиозной философии и затем к богословию. Мы будем опираться в основном на две работы Булгакова: «Философия хозяйства» (1912), и «Свет невечерний» (1917). Читая Булгакова сейчас, в конце XX в., бросается в глаза, насколько он был человеком своего времени даже

âсвоих богословских рассуждениях. Работы Булгакова помогают нам осмыслить изменчивость границ науки, теперь они явно другие, а значит — и наука уже не та. Для нас представляет специальный интерес стремление Булгакова, с одной стороны, показать отличие науки от религии и от экономики-хозяйства, провести между ними границу, а с другой — обосновать органи- ческую включенность друг в друга этих разных сфер человеческой деятельности, прич¸м эту последнюю задачу он пытается решить, исходя из по преимуществу позитивистского понимания науки. Граница между научным рациональным мышлением и религиозным знанием, основанным на откровении, становится у Булгакова прозрачной благодаря разработке им очень важного для всей его концепции понятия Софии. София превращает границу между наукой и религией из демаркационной линии

âпограничную область, где понятия науки и религии как бы смешиваются. Важно, на наш взгляд, что вся совокупность рассуждений Булгакова о соотношении науки, религии и экономи- ки-хозяйства оста¸тся в рамках понимания науки в е¸ нововременном варианте. Поэтому для нас интересно увидеть, анализируя творчество Булгакова, ещ¸ одну границу, границу между наукой нового времени и наукой XX в. В XX в. просматриваются принципиально иные способы проведения границ между наукой и не наукой, в том числе между наукой и религией.

230