Рост производительности труда (ввп за рабочий час)

Страна	1913—1950	1950—1973	1973—1984
Британия	1,6	3,2	2,4
Франция	2,0	5,1	3,4
Япония	1,7	7,7	3,2

Это объясняется тем, что экономика индустриально развитых стран определяется монополиями, а не мелким бизнесом. Поэтому экономические отношения в обществе определяются не свободным рынком, а законами, по которым существуют монополии. Выше уже упоминалось, что в интересах монополий в ХХ в. потребовалось регулирование рынка государством, так как основа деятельности монополии — не laissez faire, а диктат.

Деятельность монополий подробно проанализирована американским экономистом Дж. Гелбрейтом [51]. Группу инженеров, технологов, ученых, специалистов в области финансов, управления, маркетинга, информатики, дизайна и т. д., составляющих творческий костяк современных корпораций, он называет техноструктурой. Эта группа, коллективно вырабатывающая все жизненно важные для корпорации решения, очень многочисленна: от самых высокопоставленных служащих корпорации до «работников в белых и синих воротничках». Она охватывает всех, кто обладает специальными знаниями, способностями и опытом группового принятия решений, от руководителей современного промышленного предприятия почти до основной массы рабочей силы.

Власть на производстве переходит к тому фактору, который наиболее дефицитен и его труднее всего заменить. Новый фактор производства, к которому перешла значительная часть власти, — техноструктура. «Современное экономическое общество может быть понято лишь как синтез групповой индивидуальности, вполне успешно осуществленный организацией. Эта новая индивидуальность с точки зрения достижения целей общества намного превосходит личность как таковую и обладает по сравнению с ней преимуществом бессмертия» [51]. Появление техноструктуры вызвано тем, что в современной промышленности все существенно важные решения принимаются на основе информации, которой располагает не один человек, а большое количество людей. Гелбрейт отмечает: «Подлинное достижение современной науки и техники состоит в том, что знания самых обыкновенных людей, имеющих узкую и глубокую подготовку, в рамках и с помощью соответствующей организации объединяются со знаниями других специально подготовленных, но таких же рядовых людей. Тем самым снимается и необходимость в особо одаренных людях, а результаты такой деятельности, хотя и менее вдохновляющей, значительно лучше поддаются прогнозу» [51, 102].

Техноструктура корпорации располагает надежной защитой от вмешательства — таким источником капитала, как нераспределенная прибыль, пошедшая на расширение производства, которая находится целиком под контролем техноструктуры, причем Гелбрейт называет мифом расхожие суждения о власти рядовых акционеров.

Гелбрейт убедительно и подробно показывает, что причиной стабильности экономических успехов корпораций является плановый характер их деятельности: «... наша экономическая система, под какой бы формальной идеологической вывеской она ни скрывалась, в существенной своей части представляет собой плановую экономику. Инициатива в вопросе о том, что должно быть произведено, ... исходит от крупной производственной организации, стремящейся установить контроль над рынками и ... воздействовать на потребителя в соответствии со своими нуждами» [51, 42]. «Рынок не только не является контролирующей силой в экономике, но и все более и более приспосабливается к нуждам и потребностям хозяйственных организаций» [51, 31]. «Необходимость планирования обусловливается длительным периодом времени, которое занимает процесс производства, крупными капиталовложениями, которые требуются для него, и строго целевым характером этих капиталовложений» [51, 55]. «Потребность развития техники, а не идеология или политические интриги заставляют фирму искать помощи и защиты у государства» [51, 56]. «Государство гарантирует такую цену, которая обеспечивает покрытие издержек и приемлемую для предпринимателей норму прибыли, обязуется закупать продукцию, т. е. устраняет рыночный механизм» [52, 68].

«Рыночный механизм заменяется тем, что принято называть вертикальной интеграцией. Планирующая организация ( корпорация) завладевает источниками поставок, в которых она нуждается, или рынком сбыта. Таким образом, сделки, в которых предметом торга служат цены и объемы продукции, уступают место передаче продукции внутри планирующей организации» [52, 63]. «... Врагом рынка является не идеология, а инженер... Рыночный механизм начинает отказывать как раз тогда, когда возникает необходимость исключительно высокой надежности, когда существенно необходимым становится планирование. Современная крупная корпорация и современный аппарат социалистического планирования являются вариантом приспособления к одной и той же необходимости» [51, 70].

До недавнего времени максимизация прибыли была всеобщим законом. Гелбрейт рассмотрел влияние размера прибыли на техноструктуры. При низких доходах или убытках она начинает испытывать внешние влияния и утрачивает свою самостоятельность. Но увеличение прибыли выше определенного уровня ничего не добавляет к безопасности; высокие доходы достанутся другим (акционерам, через налоги государству). Если максимизация прибыли связана с увеличением риска потерь, то техноструктура, исходя из своих коренных интересов, отказывается от такой возможности. Такова особенность коллективного сознания. «Ничто так не давит, как необходимость выжить. Как только техноструктуре удается обезопасить себя с помощью минимального уровня прибыли, у нее появляется известная свобода выбора целей. В подавляющем большинстве случаев эта цель состоит в том, чтобы достичь максимально возможного темпа роста корпорации, измеряемого продажами» [51, 216].

Проконтролировать количество и качество умственного труда техноструктуры гораздо труднее, чем труда физического. Это заставляет корпорации в условиях конкуренции заинтересовывать работников умственного труда в результатах своей работы в большей мере, чем работников физического труда, и часто следовать принятым ими решениям. Канадская газета «Ситизен» отмечала, что потери, вызванные незаинтересованностью работников умственного труда и проявляющиеся лишь в прямых потерях рабочего времени, оценивались в 1989 г. в 15 млрд дол. [52]. Не удивительно, что доля оплаты труда в национальных доходах развитых капиталистических стран повысилась с 30—35% (доля преимущественно простой рабочей силы до эпохи научно-технической революции) до 65—70% (доля научно-технической рабочей силы) [52].

Политика Тетчер никак не затронула основ существования корпораций. Наоборот, монополии получили поддержку от государства, государство в значительной мере подавило профсоюзы, противостоявшие корпорациям. Если в 1979 г. профсоюзы насчитывали 12 млн человек, то в 1991 г. — 8 млн. Количество забастовок за тот же период было наименьшим за полвека [53, 313]. Поэтому все недостатки (см. ниже), свойственные монополиям, сохранились и не позволили коренным образом изменить экономическое развитие к лучшему.

Осенью 1990 г. начались экономические трудности. Внутрипартийная критика руководства усилилась. 1 ноября 1990 г. в отставку подал заместитель премьера Хау, последний из тех министров, с которыми Тетчер начинала свою деятельность. Причины отставки — авторитарный стиль руководства Тетчер и ее антиевропейская политика. Давний противник Тетчер М. Хезлтайн выставил свою кандидатуру на пост лидера партии и получил в первом туре 152 голоса при 204 у Тетчер, которой не хватило нескольких голосов до очередного избрания лидером консерваторов. Тетчер намеревалась продолжить борьбу, но кабинет министров не поддержал ее, и она была вынуждена отказаться от борьбы. Во втором туре выставили свои кандидатуры министры Мейджер и Херд. Первый набрал наибольшее количество голосов и стал лидером партии, несмотря на то, что двух голосов ему не хватало; его конкуренты сняли свои кандидатуры. Смена руководства позволила продлить пребывание консерваторов у власти [49, 313]. На выборах в парламент в 1992 г. консерваторы получили 41,9% голосов и 336 мест, а лейбористы — 34,4% и 271 место, либеральные демократы — 17,8% и 20 мест [53, 93].

Подводя итоги периода тетчеризма, который был движением, а не учением, сопоставим мнения двух экспертов — противника и сторонника тетчеризма. По мнению Джона Кингдома, преподавателя политических наук в Шеффилской школе бизнеса, награжденного в 1991 г. премией Политической ассоциации Великобритании за книгу «Правительство и политика Британии», профессионала самой высокой квалификации, «тетчеризм — это марш новых правых; их кредо: репатриация иммигрантов, доминирование мужчин в обществе и семье, силовое присутствие Британии в мире, милитаризм, преданность королеве и стране, смертная казнь через повешенье, авторитарный стиль правительства» [54, 2].

По-видимому, многие читатели в таком описании не узнают тетчеризм, так как в России он преподносится исключительно в толковании апологетов этого движения. Поэтому сосредоточим внимание на результатах анализа одного из сторонников тетчеризма и посмотрим, каковы факты, а не симпатии.

«Тетчеризм — это не теория, а практическое действие, провозгласившее ряд ценностей: активная добродетель — главная ценность, своего рода цель тетчерзима; индивидуальность, личность, которая активна, ценит друзей, сражается с врагом. Вторая ценность тетчеризма — это семья, воспитывающая активную добродетель. Все то, что подавляет активную добродетель, — это враги, в частности, социализм, истеблишмент» [55, 11]. Обратите внимание на истеблишмент — явление, зародившееся в церковной среде Англии, к которому мы еще вернемся во второй книге.

«Обычно тетчеризм отождествляют с экономикой, но тетчеризм не является экономической политикой и не может быть понят как таковой» [55, 117]. «Экономическая политика — это всегда выбор между разными, часто несовместимыми целями. Она должна содержать не только цели, но средства — набор практических предложений, как достичь намеченные цели. Вот этого тетчеризм как раз и не имеет» [55, 118].

Тетчеризм ставит три цели, и одна из них — изменение представлений о том, что должно делать правительство и какова природа политики. По мнению тетчеристов, правительство не должно служить ничьим интересам, не должно решать никакие проблемы, многие аспекты общественной жизни должны быть за пределами внимания правительства, которое только следит за выполнением всеми предпринимателями правил игры [55, 107]. Например, школы и больницы остаются государственными, но действуют они как независимые «трасты» и правительство не руководит ими; они заботятся о себе сами [55, 110].

Другая цель тетчеризма — приватизация, которая была нужна не столько для повышения производительности труда и экономии ресурсов, сколько для воспитания активной добродетели, семьи, которая ее воспитывает и передает из одного поколения в другое. Собственники иначе воспринимают мир. Собственник имеет опору в жизни в виде дома, земли, акций и т. п., а поэтому независим. Человек, ничего не имеющий, зависит от окружающих, его жизнь — за пределами его контроля, он осторожен, и эта осторожность порождена страхом. Только очень сильные личности рискуют наступать на тех, кто имеет власть над ними [55, 104]. Таким образом, приватизация преследует неэкономическую цель — повлиять на мораль, составляющую основу общества [55, 106]. Тем самым мы опять возвращаемся к морали (см. выше).

Наконец, тетчеризм — это свобода предпринимательства без всяких ограничений. Но эту цель не могут не оспорить даже апологеты тетчеризма, обладающие элементарной добросовестностью [55, 50]. Еще Адам Смит в своей книге «Богатство народов» показал, что свобода предпринимательства без всяких ограничений — химера. Смит действительно оспаривал особые виды ограничений, за которые ратовали торговцы, требовавшие законов, которые фиксировали бы цены и не допускали бы на британский рынок иностранные товары, понижавшие цены на английские товары. Смит отвергал протекционизм, снижавший уровень конкуренции, что означало увеличение прибыли торговца за счет покупателя. И для того, чтобы показать, что политика торговцев не была ни прибыльной, ни справедливой, он объяснял, каким образом конкуренция на рынке с ее принципом «купить как можно дешевле и продать как можно дороже», может способствовать активности, благодаря которой общество удовлетворяет свои потребности.

Однако построения Адама Смита основывались на двух допущениях, о которых слишком часто забывают. Во-первых, он не утверждал, что единственной моралью людей, участвующих в рыночной конкуренции, является только жажда обогащения. Смит полагал, что люди могут легко вдохновляться сознанием и желанием производить для других или наслаждаться работой, которую они делают. Алчный собственник — вовсе не «герой романа» Адама Смита. Во-вторых, Смит полагал, что рыночная экономика не может функционировать без системы законов, которые определяли бы права и обязанности, продавцов и покупателей. Для поддержки рыночной экономики правительство вынуждено создавать и укреплять систему законов, устанавливающих условия, на которых может держаться собственность, обмен товарами, услугами, и запрещающих насилие и обман. Кроме того, Адам Смит ожидал, что любое правительство должно обеспечивать национальную безопасность, поддерживать определенные публичные работы, давать образование молодежи и, возможно, субсидировать религиозное обучение. Иными словами, несмотря на то, что Смит противостоял государственному вмешательству и контролю за конкуренцией, он полагал, что конкуренция и вся жизнь общества должны регулироваться правительством.

Один из механизмов регулирования рынка дан Кейнсом и опробован в США в годы Великой депрессии; кейнсианство утвердилось в Британии, но тетчеристы отвергли его, посчитав невозможным вмешательство правительства в экономику даже при отклонении от оптимального уровня любой из фундаментальных экономических переменных — объема производства, занятости, цен и учетной ставки. Макроэкономическая политика тетчеризма была разработана Найджелом Лоусоном, финансовым секретарем казначейства, (1979—1981) и получила название среднесрочной финансовой стратегии. Ее функция состояла в снижении инфляции посредством контроля за снабжением деньгами для сохранения величины учетной ставки (17% в 1979 г.) [55, 119]. Но эти правила были изменены в пользу кейнсианства тем же Лоусоном в 1985 г. с целью поддержания экономического роста, но было поздно, и с марта 1988 г. за один год инфляция удвоилась, а в 1990 г. начался кризис [55, 122].

Итак, влияние тетчеризма на экономику весьма противоречиво. Посмотрим, каковы же результаты решения главной задачи — формирования обновленной морали активной добродетели. Мы вынуждены обратиться к другому эксперту Антони Сэмпсону, автору ряда книг о механизмах политики, переведенных по меньшей мере на пятнадцать иностранных языков, председателя Общества авторов, профессионала своего дела. Он утверждает: «Сэр Антони Парт был секретарем парламента Соединенного Королевства и ушел в бизнес накануне вступления Маргарет Тетчер в должность премьер-министра, поэтому он был осведомленным человеком и со связями в правительственных кругах. Он свидетельствует, что г-жа Тетчер проявляла гораздо более пристальный интерес к назначаемому высшему чиновничеству в административных органах, чем большинство ее предшественников. Она была запрограммирована на мысли о том, что любой человек, занимающий высший пост, должен быть "нашим человеком"» [56, 33].

Далее: «В 50-х гг. ХХ в. самые высшие чиновники заканчивали свою службу уходом на пенсию, и считанные единицы уходили в бизнес. Существовали строгие ограничения на такие переходы особенно в случае, если чиновник управлял той отраслью производства, куда и переходил на службу. Но в 80-х гг. (т. е. г-жой Тетчер) им было позволено работать как в зарубежных, так и в британских компаниях» [58, 35].

Таким образом, Тетчер расставляла своих людей, которые управляли отраслями экономики так, что их охотно приглашали в частный сектор, и одновременно сняла ограничения на переходы с госслужбы в частные компании. Нельзя не согласиться с утверждением британской парламентской оппозиции о том, что «такая практика есть британский вариант коррупции, которая позволила частному сектору заручиться поддержкой бюрократов задолго до их ухода на пенсию» [56, 35].

Наконец, необходимо подчеркнуть, что в предвыборной компании Тетчер грозила покарать мандаринов в чиновничьем аппарате [56, 37], но «щуку казнили, утопив в реке». Все это примеры двойного стандарта, характерного для политиков и чиновников во всех странах мира, в одних больше, в других меньше.

Возвращаясь к экономическим проблемам Британии, следует упомянуть, что за период 1966—1979 гг. ВВП возрос на 29%, а промышленное производство — только на 11%. После падения производства на 17% в течение 1979—1981 гг. вследствие политики Тетчер ежегодный рост производства так и не достиг 1% в течение 80-х гг., т. е. оставался на уровне 70-х гг., но был много ниже 60-х гг. Более того, после 1979 г. объем промышленного производства падал быстрее, чем ВВП, т. е. его доля в ВВП в сопоставимых ценах уменьшалась. Это был процесс деиндустриализации. Неудивительно, что с 1983 г. и позже дефицит торгового баланса промышленной продукции постоянно увеличивался и к концу 80-х гг. оказался главной составной частью дефицита платежного баланса в целом.

Все эти скромные результаты были бы еще хуже, если бы с 1975 г. не началась добыча нефти в Северном море.

У промышленности не было дефицита в кредитах для развития производства, а налоги на компании после 1950 г. снижались. Таким образом, краткосрочными факторами объяснить снижение объема производства не удается.

Британская деиндустриализация явилась следствием неоптимальных цен и претензии на постоянство прибылей, что привело к потере рынка. Доля Британии в мировой торговле снижалась: 1950 г. — 25,4%, 1954 — 20,5, 1964 — 14,2, 1974 — 8,8, 1984 г. — 7,6%. Британские промышленные товары были неконкурентоспособны на мировом рынке. Спрашивается, почему?

Была выдвинута гипотеза о том, что расходы на НИОКР в послевоенные годы были ошибочно ориентированы на развитие авиации, в частности, сверхзвукового пассажирского «Конкорда» и на высокие технологии, особенно на разработку новых видов оружия; в 1940—1950 гг. существовала программа исследований в области ядерного оружия и энергетики. Теперь, оглядываясь назад, автор признает эти направления ошибочными [50, 13—22]. Эти мнения отличаются крайне слабой аргументацией. Франция, территория которой была оккупирована во время Второй мировой войны, создала ядерное оружие и энергетику, вместе с Англией создала «Конкорд», но имеет существенно лучшие показатели, чем Британия. К тому же Франция имеет свое ракетостроение. Автор считает [50, 22], что средства на НИОКР надо было направить на разработку товаров потребления, как было сделано в Германии и Японии, и бороться за соответствующий сектор мировой торговли [50, 22]. Надо признать, что Франция это сделала в большей степени, развивая свою автомобильную промышлен­ность, разрабатывая бытовую технику и электронику активнее Британии. В странах континентальной Европы сложилось мнение о том, что послевоенное восстановление нужно было вести за счет ограничения личного потребления. В Британии же наоборот с победой связывался рост потребления, что произошло за счет инвестиций, которых не получила промышленность. Это и привело к началу долгого падения конкурентоспособности британских товаров на мировом рынке. В странах континентальной Европы профсоюзы были относительно слабыми, и предприниматели подчинили своей воле социально-экономические процессы. В Великобритании очень сильные профсоюзы, внесшие немалый вклад в победу в войне, успешно отстаивали свои повседневные интересы. А правящий класс не нашел в этих условиях пути к промышленному росту. Еще одна причина британских проблем кроется в недостатках системы социальной защиты. В 1950 г. Британия тратила на социальные нужды меньшую долю ВВП, чем Германия, Австрия и Бельгия. К 1952 г. по расходам на социальные нужды ее превзошли Франция и Дания, в 1954 г. — Италия, в 1955 г. — Швеция, в 1957 г. — Нидерланды, а в 1970 г. — Норвегия и Финляндия. С тех пор Британия тратит на социальные нужды меньше, чем кто-либо в Европе, за исключением Швейцарии, т. е. расточительности, которая бы негативно повлияла на снижение промышленного производства, в области социальной защиты нет. В начале 60‑х гг. расходы на здравоохранение с учетом правительственных, муниципальных и частных источников финансирования в Британии были ниже, чем где-либо в Европе, кроме Италии и Ирландии, а в начале 70-х гг. Британия по этим расходам опережала в Европе только Австрию и Швейцарию. Другое дело, что британская система социальной защиты направлена на помощь не столько временно безработным и больным, сколько маргинальным слоям, которые полностью исключены из рынка труда. Такого нет нигде в Европе. Во Франции централизованная социальная защита была отменена в 1966 г. Франция и Германия используют современную систему социального страхования, а не защиты. Британия же использует систему, являющуюся прямой наследницей закона о бедных. Это оплата бедности за счет налогоплательщиков вместо национальной системы страхования, основанной на регулярных взносах страхуемых. Такова же и система здравоохранения Британии. Таким образом, одна из традиций культуры британцев привела к растратному механизму социальной защиты и медицинской помощи [50, 43—46].

В британской промышленности после войны структурная перестройка проходила медленно. Британские промышленники и политики традиционно предпочитали полагаться на «невидимую руку» конкуренции, вместо того чтобы опираться на реальную современную корпоративную структуру экономики, как это делали их конкуренты в США, Германии, Японии, в которых возникали корпорации, напоминавшие государства в государстве и характеризовавшиеся многопрофильностью, иерархичной структурой управления, вертикальной интеграцией производства продукции и распределения, контролем за трудовыми ресурсами, интеграцией финансового и промышленного капитала. По этому пути британская промышленность пошла лишь с 60-х гг.

В анализе причин отставания британской промышленности видное место занимает взгляд американского историка Мартина Уайнера, который английским коллегам кажется «эфемерным», «карикатурным» и оскорбительным [50, 24—27]. Суть его позиции состоит в том, что глубоко укоренившиеся культурные нормы британского общества тормозили технологические изменения и рост производительности труда, причем речь идет не об «обструкционизме» тред-юнионов, который стал пугалом, кочующим из одной книги в другую, а об элитарной английской культуре. Итак, каким же образом культура высшего слоя английского общества влияет на национальное экономическое развитие?

Для ответа на этот вопрос необходимо вернуться к идее о двух слоях английской культуры — аристократической культуре высшего слоя общества и народной культуре, восходящей к англосаксам. Со времен Вильгельма Завоевателя народная культура пробивала себе дорогу, но во все эпохи верхние слои общества наследовали аристократизм, и даже в начале ХХ в. аристократические привычки процветали, несмотря на технологическое отставание страны (см. выше).

Носители народной североморской культуры из века в век были инициаторами технического прогресса, отличались предприимчивостью, трудолюбием, самоконтролем, бережливостью, т. е. чертами, особенно характерными для пуритан. Некоторые из них добивались богатства, но со временем, находясь в высших слоях британского общества, усваивали традиционную аристократическую культуру. Параллельно существовал встречный процесс: аристократы начинали заниматься предпринимательством и увеличивали свое богатство, сохраняя аристократическую культуру. Этот двуединый процесс быстро пошел после Войны Алой и Белой розы.

Аристократы были, как правило, в большей степени рантье, чем предпринимателями. Рантье-аристократы были гегемонами в культуре страны и привили новой буржуазии свои установки, свою систему ценностей. В викторианскую эпоху аристократия уступила политическую власть, но сохранила психологическое влияние. Аристократия медленно и долго уступала буржуазии, формируя культуру последней по своему образу и подобию. Новая буржуазная культура с тех пор несет отпечаток , наложенный старой аристократией.

В ХХ в. аристократический образ жизни, как и в прежние времена, включал прежде всего неиндустриальные ценности. Ценилась деревенская, а не фабричная Англия. Считалось, что образ жизни должен быть не экономический и технический, а духовный. Он связывался с освящением традиций. Главную задачу носители аристократической культуры видели в укрощении опасного джина технического прогресса, который неумышленно был выпущен из бутылки.

«Аристократизированная» буржуазная культура со временем окрепла, закостенела, прочно захватив аристократические псевдоценности, и стала прокрустовым ложем для экономических усилий. Вся правящая элита общества была ориентирована на систему ценностей, которая больше сдерживала экономическое развитие, чем способствовала ему. Промышленники тяготели к тому, в чем они видели аристократические ценности и стиль жизни, в ущерб экономической эффективности.

Главным институтом культурной консолидации были так называемые публичные школы. Это очень специфичный английский институт. С 40-х гг. старые публичные школы получили второе дыхание, были созданы новые школы, и начал выкристаллизовываться общегосударственный нравственный облик, который впитал социальные пристрастия викторианской эпохи, институировал их и распространил. К концу викторианской эпохи британское общество имело гомогенную и прочно спаянную элиту, которую объединяло общее образование, общие взгляды и набор ценностей. Последнее определялось влиянием как традиционной землевладельческой аристократией, так и социальной революцией, вызванной индустриализацией [48, 5—12].

Публичные школы «паблик-скул» — это частные, независимые школы. После их окончания значительная часть выпускников больше уже нигде не учится и достигает больших высот в британском обществе, настолько велико влияние таких школ. К началу 70-х гг. выпускниками «паблик-скул» были 70% епископов англиканской церкви. Большинство «паблик-скул» мало отличаются от «грэмма-скул» по системе ценностей и нравственному облику, но они до сих пор воспитывают в своих учениках очень специфичный смысл их миссии и самосознания. Особо влиятельны те девять «паблик-скул», которые были выделены Кларендонской комиссией 1861—1864 гг. Среди них — Итон (основан в 1440 г.) и Винчестер (1382) — чемпионы влияния [43, 130—133].

Дети бизнесменов, начиная со школы, становились полноправными членами высшего класса наряду с отпрысками аристократических семей. Восприятие «культуры наслаждений» новыми и старыми лендлордами (буржуазия скупала землю и устраивала свой быт согласно старинным традициям английской аристократии) означало стирание североморской культуры промышленников XVIII в. и обретение аристократической культуры. Например, в традиции британцев высшего класса в ХХ в. вошли такие аристократически привычки, как охота в Шотландии, занимавшая ежегодно по три месяца.

Аристократические привычки проникали в среду среднего класса викторианской эпохи через возникновение новых профессий — юристов, врачей, чиновников, журналистов, профессоров и т. д. Профессионалы не просто быстро росли количественно, но гораздо в большей степени возрастало их влияние на общество. Ко второй половине XIX в. они стали высшей частью среднего класса Британии. Их престиж в значительной мере определялся их отстраненностью от процесса грубого делания денег, их интеллектуальностью, аристократизмом. Конечно, профессионалы сохранили ценности североморской культуры: карьеру, открытую для таланта и трудолюбия, специализацию, эффективность. Но в английском обществе эти ценности не поощрялись так же сильно, как в США и Нидерландах.

В Англии, как нигде в мире, талантливая молодежь предпочитала приобретение профессии, не связанной с производством. В «паблик-скулз» в XIX в. не поощрялись технические навыки, а к миру бизнеса открыто относились с пренебрежением. Воздействие на детей было столь сильным, что не многие дети бизнесменов пошли по стопам своих отцов. Нравственные устои школ в сочетании с общественным мнением формировали интересы и вкусы воспитанников, ориентированные на аристократические идеалы чести и лидерство в обществе, например, на военном или политическом поприще, на государственной службе и т. п. Такие люди были плохо приспособлены к лидерству в экономике.

Роль Оксбриджа в конце викторианской эпохи была аналогична роли публичных школ, хотя и менее социально значима, чем роль последних, потому что большинство элиты (выпускники «паблик-скул») не посещали университеты. Университеты были проводниками аристократической культуры в той мере, в какой ее сохранили высший и средний классы. Нужные бизнесу дисциплины в Оксбридже не изучались, а греческий язык был обязателен, попытки же отменить его в 1904 и 1905 гг. не дали результата.

В конце XIX в. был образован ряд «краснокирпичных» университетов для того, чтобы осовременить образование и сделать его более близким к практическим нуждам. И несмотря на то, что эти университеты усвоили стиль Оксбриджа, их статус всегда был ниже из-за практической направленности. И даже «стеклозеркальные» университеты, построенные после 60-х гг., предназначавшиеся для сдвига образования в сторону практики, остались, несмотря на внешнюю современность, по сути, наследниками Оксбриджа, например, социальные науки в них преобладали над техническими.

Такая практика воспитания кадров привела к тому, что в начале ХХ в. Англия стала быстро сдавать позиции США и Германии [48, 13—24].

Провинциализм в Британии ХХ в. определяется не удаленностью от столицы, а стилем жизни. Жизнь низших классов общества, хранителей североморской культуры, даже в столице постоянно рассматривается как провинциальная, но в то же время часто в сельской глуши кипела светская, т. е. аристократическая жизнь. До тех пор, пока люди североморской культуры определяли технический прогресс Британии XVIII в. и первых трех четвертей XIX в., она была ведущей державой мира. Начавшийся в 1870—1880 гг. спад в производстве и торговле новая аристократизированная элита не была способна ни понять, ни найти способы преодоления кризисного состояния [48, 42—43]. В Англии успешно занимались бизнесом только предприниматели-самоучки, не изведавшие влияния аристократической культуры, способные «плыть против течения».

Все сказанное относится к промышленной элите, но XIX в. породил и мощную группу финансистов, которые тоже восприняли культурные ценности аристократии, но стали много богаче промышленников из-за того, что их развитие ничего не сдерживало, экспорт капитала позволял им получать прибыли по всему миру. В результате английские промышленники лишились значительной части финансовой поддержки, а финансисты стали значительно богаче промышленников. Сити остался одним из финансовых центров мира, а некогда единственная мастерская мира уступила лидерство многим другим странам.

Вторая мировая война побудила правительство начать развитие технических специальностей в университетах. Были созданы политехнические институты. Однако говорить о фундаментальных изменениях было еще слишком рано. Культурные традиции легко не сдаются. Еще в середине 70-х гг. общественный статус инженеров был низок. Премьер-министр Калаген констатировал: «Многие наши лучшие студенты не желают работать в промышленности» [48, 127—135].

Возвращаясь к критикам Майкла Уайнера, следует указать, что несмотря на свою обиду, они, по существу, согласились с его основными положениями. Например, они признали, что в Британии долгое время техническое образование и профессиональное обучение были не престижны. Было признано, что в течение ХХ в. в Британии наиболее талантливая молодежь избегала работы в промышленности. После 1945 г. сохранялась традиция, возникшая в XIX в., согласно которой промышленным предприятием управлял собственник, а не менеджер-профессионал. При отсутствии технического образования собственник не мог эффективно определять техническую политику, особенно будучи выпускником Итона или Винчестера. Тарифные же барьеры, которыми Британское Содружество было окружено с 1932 г., изнежили британскую промышленность, и после либерализации международной торговли в 50—60-х гг. оказалось, что британская промышленность малоконкурентоспособна. Признается, что все это определялось культурными факторами: пренебрежением к техническому образованию, растущим сопротивлением индустриализации и связанному с этим загрязнению окружающей среды, низким социальным статусом управляющего промышленным предприятием [50, 28—30].

Но критики Уайнера правы в том отношении, что утверждение о «неиндустриальности» современной культуры англичан ложно. Уайнер исходил из того, что у народа есть одна культура на всех, и одновременно противоречил себе, отмечая различия культур севера и юга Британии. На самом деле у каждого народа есть множество субкультур, а в английской культуре исторически сложились две главные субкультуры — народная североморская и привнесенная аристократическая.

Заканчивая рассмотрение консерватизма конца ХХ в., нельзя обойти молчанием причины поддержки Тетчер избирателями на парламентских выборах три раза подряд (не отличайся ее стиль руководства авторитарностью, стала бы возможной поддержка и в четвертый раз). В 1979 г. консерваторы победили благодаря приливу голосов работников физического труда, да и «белые воротнички» в основном проголосовали за консерваторов, хотя и отдали им меньше голосов, чем прежде. На выборах 1983 г. поддержка консерваторов работниками физического труда и квалифицированными рабочими еще более увеличилась по сравнению с 1979 г. На выборах 1987 г. консерваторы наибольшую поддержку получили от среднего класса, включая «белые воротнички», квалифицированных рабочих и пенсионеров. Отшатнулись от них неквалифицированные рабочие. Сторонники Тетчер — это традиционные носители народной североморской культуры. Сторонники аристократической культуры, которых немало было в консервативной партии, находились в оппозиции к Тетчер: вспомните Торийскую группу реформ и тягу КТЮ к этой группе, а не к Тетчер, и недовольство курсом Тетчер в партии тори, проявившееся в 1986 г. в резком снижении ее финансовой поддержки. Если вдуматься в смысл ценностей тетчеризма — активную добродетель (см. выше) и пр., — то окажется, что эти ценности совпадают с ценностями североморской культуры и, в частности, с ценностями среднего класса, предпринимателей и рабочих Англии викторианской эпохи (см. конец гл. 23). Следовательно, Тетчер была выразителем культурных ценностей определенной части англичан (умеренного достатка, неаристократического, народного слоя, из которого она сама вышла), а не реформатором экономики страны, кем пытаются ее изобразить в России.