Глава 2. Что я должен делать? я и другие.

ЗАЧЕМ НУЖНА НРАВСТВЕННОСТЬ

Заметь, мой уважаемый юный друг, человек никог­да не живет один. Разве только в сказке. Помнишь, у Сент-Экзюпери рассказано о Маленьком Принце, ко­торый жил на своей маленькой планете, где кроме него никого не было. Но ему было тоскливо и одиноко, и он полюбил капризную Розу, которая выросла из трещин­ки меж камней. Даже сказочные герои, умеющие путе­шествовать с планеты на планету, не выносят одиноче­ства, ищут любви и доверия, стремятся к Другим, не­смотря на то, что эти Другие немножко колючие и не всегда понимают тебя с полуслова. Что же сказать об обычном человеке?

Человеческая жизнь — это жизнь сообща, вместе. В одиночку людям попросту не выжить, не развиться, не обрести своего главного достоинства — сознания. И поэтому издревле люди селились кучно, общими уси­лиями охотились, обрабатывали землю, растили новое поколение, передавая ему навыки культуры. Разумеет­ся, когда люди живут вместе, то между ними возмож­ны конфликты, столкновения, драки, сильные могут оби­жать и теснить слабых, неупорядоченное соперничество в вопросах власти способно привести к быстрой гибели маленькой общины, противостоящей природе. Именно поэтому в ходе человеческой истории складывались осо-

• 83

бые формы регуляции отношений между членами пле­мени, рода, народа.

Надо сказать, что у высокоразвитых животных, на­пример, человекообразных обезьян, внутри стада суще­ствует сложная система ритуалов, различных способов поведения, регулирующих отношения между особями. Эти регулятивные механизмы передаются биологически, потому что они обслуживают биологическую жизнь обе­зьяньего стада (а другой, небиологической жизни у обезьян просто нет). У животных сложная сигнализа­ция, включающая не только звуки и прикосновения, но мимику и интонацию, есть специфические позы, выра­жающие доминирование или подчинение, угрозу или за­щиту. Однако для развивающегося человека, который вышел за пределы чисто биологических отношений, та­кой, даже очень развитой регулятивной системы было мало. Новые взаимоотношения, строящиеся вокруг сов­местного труда, требовали, чтобы новые навыки (как делать нож, как разжигать огонь, как уберечь племя от вырождения) передавались от старших к младшим новыми способами. Умение вытесать каменный топор или вырастить зерно не передается генетически, также как не передается вера в тотем (обожествленного пред­ка — зверя или растение) или правило хоронить умер­ших. Чтобы знания и умения могли жить в обществе, не погибая, возникла ТРАДИЦИЯ.

Традиция — это совокупность образцов поведения, которой человек следует потому, что так делали его предки. Подрастая, ребенок видит и слышит, как посту­пают старшие. Он знает, что поступать надо именно так, ибо «и деды наши так делали». Над традицией чело­век обычно не задумывается, а просто следует ей, тем бо­лее, что в традиционном обществе, которое безраздель­но доминировало на нашей планете вплоть до XVI—XVII веков, за нарушение традиции обычно сурово карали. Да и сейчас, в наш век стремительных перемен старин­ные традиции продолжают быть достаточно сильны, осо­бенно в странах, где сохранилась сельская общинность. «Сельский обычай важнее закона короля», — гласит вьетнамская пословица. Именно традиция и была исто­рически первым регулятором отношений между людь­ми. Она определяла, когда надо стоять насмерть, а когда бежать взапуски, кому кланяться, а кем помы­кать. Традиция давала человеку четкие характеристики

84

того, что есть добро, а что — зло, и как себя вести, встретившись со -злом. Противостоять традиции счита­лось невозможным. Непокорного просто изгоняли, ли­шая таким образом, возможности выжить. И по сей день выражение «быть изгоем» означает, что человек отвергнут и отторгнут другими людьми, оставлен без помощи и поддержки. Платой за общность с другими была личная несвобода, согласие принять добро и зло такими, как их рисует традиция.

Со временем, когда возникли государства, в обще­стве появился еще один способ регулирования челове­ческих отношений. Это писаный закон, юридическое пра­во. Граждане обязаны поступать сообразно закону, не то власть накажет их так, как того требует закон. У государства есть для этого суд, полиция, прокуратура, тюрьмы — целый арсенал средств, предназначенных для наказания нарушителей общественного спокойствия.

При всей разнице между неписаной традицией и пи­саным законом, у них есть два очень важных общих момента: Во-первых, и традиция, и закон — это внеш­ние формы контроля. Сила общины или сила государ­ственной власти, обнаружив нарушителя, обрушивают­ся на него с требованием прекратить запретные дейст­вия. Ты можешь не принимать или даже ненавидеть традицию или закон, но ты обязан им подчиняться, или тебя просто заставят. Второй общий момент, объединя­ющий традиционность и юридическое право, это их узость и жесткая регламентированность. Наказать мож­но только за то, что написано в законе. Если какое-ли­бо омерзительное деяние в законе не записано, то зло­дей останется свободен и невредим, кара не настигнет его. Например, нет закона о рэкетирах, и они могут разбойничать сколько угодно, подпадая разве что под статью о хулиганстве. Нет закона о банковских махи­нациях, и тысячи людей будут ограблены горсткой мо­шенников. Традиция также, как закон, не может предус­мотреть всех возможных случаев. И если в той же сель­ской общине случается что-то необычное, чему раньше не было примера, то мудрецы-старожилы оказываю­тся не в силах оценить ситуацию и выработать спо­соб поведения.

Как можно увидеть, у двух ведущих социальных форм регуляции поведения есть недостатки, и весьма серьезные. Наверное, поэтому наряду с ними издавна

85

формировалась третья форма — нравственность. Она вырастала внутри традиции, то совпадая с ней, то от­деляясь от нее, а для юридических законов стала не­явной основой.

В чем же состоит особенность нравственности как регулятора отношений между людьми?

Прежде всего в том, что она действует не извне, а изнутри. Когда ребенок растет, его воспитывают. «Нель-зя обижать младших!» — говорит мама сыну, когда он таскает за косу маленькую сестрицу. «Ты что же не помог товарищу, когда его закидывали снежками?» — спрашивает отец. — Другу всегда надо помогать!» Каж­дый из вас знает, как рождается в душе сначала смут­ное, а потом все более отчетливое понимание того, что такое «хорошо» и что такое «плохо», что надо делать, а чего, напротив, не надо. И главное состоит в том, что это представление о должном и недолжном, о добром и злом остается у нас внутри, становится нашим внут­ренним голосом, личным достоянием. Нравственные представления эмоционально принимаются нами, мы как бы ставим под ними свою личную подпись, выска­зываем собственное одобрение и согласие действовать в соответствии с ними.

Вообще-то говоря, понять, является ли конкретный человек нравственным или безнравственным, не так уж и трудно. Вопрос как раз в том, говорит ли в нем доб­ровольный моральный голос. Вот мальчик, с виду па­инька, но если учительница отвернулась и внешний конт­роль снят, он без зазрения совести дает тумака ни в чем не повинному соседу. Он может отобрать ручку у девочки или стащить книжку в библиотеке. Его мораль­ный голос молчит, и, может быть, он совсем не развит. Такого мальчика сдерживает только опасение быть на­казанным. Но человек действительно моральный никог­да не будет просто так бить другого, никого не ограбит и ничего не украдет, даже если вокруг нет ни одного свидетеля. Нравственному не нужен насильственный внешний контроль, учитель с двойкой по поведению, судья с законом или полицейский с пистолетом. Его собственный контролер и подсказчик, чуткая система самоуправления всегда с ним — это нравственные при­вычки, моральное сознание, совесть.

И точно так же как моральный человек не будет со­вершать втайне скверного поступка, он не станет афи-

86

шировать и на всех перекрестках рекламировать свои добрые дела. Для него естественно помогать другим, не кичась собственными заслугами, естественно делать добро — а как же иначе?

Вообще мораль не корыстна. Она не приносит сию­минутной пользы, немедленной выгоды. Она не дает бо­гатства, славы и почета. Однако, без нее человеческий род не мог бы выжить. Поэтому, если у вас возник воп­рос: «а зачем помогать больным и слабым, они же все равно ничем не в состоянии с тобой расплатиться?», я отвечу на него так: «Помогать надо потому что это мо­рально. Потому что это добро. Потому что вы люди. «Я не скажу вам: «Помоги слабому, и тогда кто-то не­пременно поможет тебе». А вдруг случится так, что не поможет¹? В жизни ведь всякое бывает, случается, что за добро никто не воздает. Но если ты делаешь кому-то добро от чистого сердца, от щедрот своей души, то по крайней мере МОЖНО НАДЕЯТЬСЯ, что и сам ты не будешь оставлен. Моральное поведение создает мо­ральную атмосферу, образно говоря, поддерживает ко­личество добра, в мире, содействуя интересам человече­ства как целого. Поэтому независимо от личной выго­ды: убивать, унижать, угнетать — всегда плохо, а спа­сать, любить и помогать совершенствоваться — всегда хорошо.

Моральное регулирование включает в себя такие со­ставные, как запрет и повеление. Запретна аморальное действие и повеление поступать сообразно должному. Но в морали запрет и повеление всегда проходят че­рез нашу способность оценивать их, размышлять, де­лать выбор. Здесь нет нерассуждающего автоматизма, свойственного традиции, или внешней вынужденности, характерной для юридического закона. Пропуская мо­ральные представления через.свою душу, мы можем пе­ресмотреть взгляды, усвоенные с детства или, наобо­рот, опереться на них в чуждой по моральным взглядам обстановке. Это порой требует мужества, воли, реши­тельности. В трудные годы нашей страны, когда офи­циально поощрялось разоблачительство, а политичес­кий донос считался похвальным делом, многие люди, тем не менее, не поддались этому внешнему нажиму, не стали писать подметных писем на коллег и соседей, бо­лее того, находили в себе смелость заступаться за без­винно пострадавших или помогать им выжить. И сей-

87

час, когда в нашу жизнь ворвался «дикий рынок» с его «законами джунглей», корыстью и обманом, далеко не все побежали «продавать душу дьяволу», торговать на­грабленным добром, собой и другими. И сегодня есть множество людей, сохранивших честь и совесть и ис­кренне старающихся цивилизовать наше общество, вне­сти в его жизнь гуманность, честность, порядочность. Но выбирать нравственную позицию — личное дело каж­дого.

Конечно, выбор происходит не в пустоте. Мораль опирается не на полицию и армию, но у нее есть свое мощное оружие — общественное мнение. «Ах, злые язы­ки страшнее пистолета...»,— было замечено еще в прош­лом веке. Общественное мнение — огромная сила. Хо­рошо, когда ваша моральная позиция и общественное мнение совпадают, тогда вы сильны силою всех. Вы сво­бодно внутри своей души выбирали и выбрали то же, что и большинство сограждан, вы едины с ними. Так бывает? Бывает. Когда мальчишки Отечественной вой« ны выбирали побег из школы на фронт, они выбирали сознательно, но вместе со всеми. В этом нет ничего плохого. Но бывает и так, что человек выбирает не то, что все. Например, свободомыслие в религиозно-нрав­ственной среде. Или решает помогать презираемым из­гоям. Тогда он идет против общественного мнения, на­рушает негласные запреты, а это требует смелости. Пожалуй, именно в таких случаях особенно очевидно специфическое ядро морали — свобода внутреннего вы­бора, способность самоопределяться, а не быть опреде­ляемым извне.

Кроме свободного внутреннего самоопределения, у морали есть еще одна особенность, которая делает ее более гибким регулятором, нежели традиция и право. Мораль всепроникающа, она применима к любым сфе­рам жизни, к любым наперед заданным ситуациям, спо­собна оценивать со своей точки зрения все на свете. На­пример, дружба никак не может быть оценена с пози­ций закона. Дружба — отношение вольное, хочу — дру­жу, не хочу — сам по себе гуляю. В былые времена дружба регламентировалась традицией (были обряды побратимства и вытекающие из них обязанности, конт­ролируемые общиной), сейчас этого нет. Если кто-то пре­дал друга, его не посадят в тюрьму. Но мораль стоит здесь на страже. Предавший дружбу будет осужден об-

88

щественным мнением, и, кроме того, его будет мучить совесть, что, конечно, и есть самое главное. Внутрен­ний контролер и советчик оценит поведение даже там, где никто не в силах его оценить (если, скажем, о пре­дательстве никто не знает). Человек, совершивший мо­ральный проступок, пожалеет об этом тысячу раз. В этом сила морали, но в этом и ее разрушительные возможности, о которых мы еще поговорим дальше.

Гибкость и универсальность морали выражается так­же в том,что она выносит свои решения, опираясь не только на рациональную аргументацию, которая всег­да требует времени, но и на интуицию, на моральные чувства. Если правосудию нужен писаный закон со мно­гими статьями для того, чтобы осудить убийцу, насиль­ника, вымогателя, то мораль делает это мгновенно, не­посредственно эмоционально реагируя на случившееся. Она всегда схватывает целостность факта, подводя его под категорию «добра» или «зла». Порой этого мораль­ного «схватывания» мало для того, чтобы восторжест­вовала справедливость, и юридический анализ необхо­дим, однако некий «нравственный фон» всегда присут­ствует в любом судебном разбирательстве.

Едина ли человеческая мораль? На этот вопрос сле­дует ответить отрицательно. Во-первых, философы-эти­ки, занятые изучением нравственности, различают «соб­ственно мораль» как совокупность представлений о должном и «этос» — те реальные нравы, которые гос­подствуют в обществе. Этос всегда «не дотягивает» до морали. Если моральные нормы хотя бы частично вы­полняются всеми людьми, то воплощение в своей жиз­ни морального идеала остается уделом немногих. Нра­вы, составляющие этос, всегда несут в себе человечес­кое несовершенство, они включают и добродетели, и пороки. Это значит, что одни люди по преимуществу, безобразничают, лишь иногда попадая в когти совести; другие — и их большинство — стараются соблюдать принятую мораль, но время от времени из-за страстей или по слабоволию допускают отступления; и лишь тре­тьи — избранное меньшинство — становятся прижиз­ненными образцами святости и моральной чистоты.

Человеческая мораль не едина и в культурно-этни­ческом отношении. То есть, у разных народов в разные времена существуют разные представления о добром и дурном, моральном и аморальном. Даже в одной толь-

89

90

ко Европе мораль XIX и XX века оказывается очень раз­личной. Что же говорить о других странах и народах: у кого-то раньше моральным было оставлять стариков в лесу, чтобы не мешали выжить юному поколению, кто-то считал вполне принятым пить вино из черепа врага и т. д. И все-таки общее в морали есть. Эти общие по­ложения выражены во всех священных книгах миро­вых религий и говорят они о ненанесении зла, благово-

лении, доброжелательстве. В XX веке, когда благодаря достижениям науки и техники земной шар как бы умень­ шился в размерах, и все люди стали гораздо ближе друг к другу, вопрос об общей для всех морали стал все более выходить на первый план. Но к этому мы еще вернемся в последующих разделах нашей главы о нравственности. *

НРАВСТВЕННЫЙ ПОСТУПОК

Однако что же такое нравственный поступок? По­ка мы говорим о моральных убеждениях человека, о том выборе, который он совершает в глубинах собствен­ной души, мы все еще остаемся на почве внутреннего мира, а поступок совершается лишь тогда, когда тай­ное становится явным, идеальное — воплощенным. По­ступок — это действие. Конкретное, зримое, принося­щее определенные практические плоды. Собственно, только тогда мораль и выполняет свою регулятивную роль, когда из фантомов, витающих в головах, нрав­ственные нормы и ценности становятся движущими си­лами поведения. В противном случае, возникает сомне­ние, есть ли они вообще у данного человека или он по существу аморален. Если некто полагает себя высоко­моральным, но никогда этой моральности во вне не проявляет, всегда находя оправдания для собственной трусости или эгоизма, то скорее всего, его нравствен­ные качества существуют лишь в его воображении.

Правда, существует мнение о том, что можно по­ступать и мыслью. Но «поступок мыслью» без его прак­тической реализации — это поступок в крайней ситуа­ции, например, когда за активное действие вам или вашим близким грозит неминуемая смерть. Тогда, не имея возможности ничего изменить практически, чело-дек занимает внутреннюю нравственную позицию, ска­жем, презрения к врагам, игнорирования их требова­ний, пассивного сопротивления. Однако такие ситуа­ции, к счастью, все же не столь часты. Гораздо чаще мы МОЖЕМ поступить нравственно, и весь вопрос в том, решаемся ли мы это сделать. Например, нашему другу грозит наказание за проступок, которого он не совершал. Вы знаете, что он не виновен и можете до-

91

казать это, свидетельствовать об этом. Но вы колебле­тесь, не будет ли у вас неприятностей. Душою-то вы на его стороне, жалко друга, зря пострадает, но опа­сения за себя берут верх. В этом случае ваше сочув­ствие и внутренняя позиция — не есть нравственный поступок, это «дуля в кармане», мираж вместо реаль­ного поведения. В практическом плане такое умолча-аше об истине будет просто безнравственным поступком» формой сознательного обмана.

Соображения личной безопасности и боязнь навре­дить себе часто бывает сдерживающим моментом на пу­ти нравственного поведения, когда человек оказывается вовлечен в установление справедливости. Не все следу­ют императиву* «этики долга»: ты должен, значит ты можешь. Многие оправдываются. «Я не могу». Но когда нравственное начало сильно, оно выводит на свет дру­гое «не могу»: «не могу молчать!» Истинно нравствен­ный человек чувствует, что, совершая пусть даже ма­ленькую подлость, он разрушает ядро своей личности, перестает уважать самого себя. Для него бывает лег­че претерпеть неприятности, чем изменить собственным моральным принципам. Это не значит, что каждый, кто морален, — непременно чистоплюй и идеалист, не за­ботящийся о нормальной жизни. Каждый из нас хо­чет для себя побольше радостей и поменьше тягостных проблем, но нередко падение в собственных глазах — слишком дорогая плата за сохранение комфорта. Впро­чем, здесь каждый выбирает сам.

Важно то, что никто из нас ни в какой момент своей жизни не может уклониться от нравственного выбора и от необходимости ПРАКТИЧЕСКИ ПОСТУПАТЬ опре­деленным образом. Знаменитый писатель и философ XX века Жан-Поль Сартр писал, что человек обречен на свободу, как бы ни желал он уклониться от выбора ли­нии поведения, это все равно ему не удается. Другой философ и литературовед Михаил Михайлович Бахтин выразил это формулой «не-алиби в бытии». У нас нет «алиби», мы не можем укрыться от необходимости про­являть в конкретных ситуациях свое нравственное на­чало. Даже уклонение от ответа — тоже ответ, даже отсутствие поведения («прикинулся шваброй!») — то-

* Императив •— то же, что «повеление». 92

же поступок. Само молчание может быть как знаком презрения, так и знаком согласия.

Итак, вольно или невольно, но мы все время посту­паем. Взятый в своей идеализированной форме нрав­ственный поступок — это практическое выражение бла­говоления и справедливости, это действие, направленное на то, чтобы спасти кого-либо от смерти и страдания или помочь другому человеку в его жизни и развитии (помощь может быть разной: духовной, материальной, организационной, психологической и т. д.). Кроме того это противостояние злу и противоборство с ним, кото­рое приобретает самые разные формы выражения.

Поскольку моральный поступок — особый род дей­ствия, постольку он имеет нравственный мотив (смыс­ловое основание, то, ради чего мы поступаем), конкрет­ную цель (чего мы хотим достигнуть), само поведение и, наконец, результат (что же в итоге вышло). И вот здесь возникают вопросы. Важнейший из них таков: что главное в моральном поступке? Главное — нрав­ственный мотив или результат? На сей счет существует две разные концепции, два подхода.

Один подход — прагматический — говорит о том, что главное — результат. Предположим, тонет человек. Другой, услышав крики о помощи, бросается в воду и спасает тонущего. Все прекрасно, все довольны, посту­пок нравственный. Или: крупный коммерсант и пред­приниматель делает пожертвование в пользу детского дома. Детишки ходят в новых башмаках и едят пирож­ные. Поступок, несомненно, похвальный и нравственный. И при этом неважно, говорят прагматики, из каких именно побуждений были совершены описанные поступ­ки. Главное, что результат получился — на все «пять». Чего же еще желать, зачем копаться в мотивах и по­буждениях, в душе поступавшего?

Но, позвольте, отвечают им оппоненты, результаты, конечно, хороши, но нравственность — это реализация определенных намерений. Каковы были глубинные на­мерения поступавших? Может быть, спаситель извлек из воды тонущего только потому, что тот должен ему три миллиона? А не будь бедняга должен, так и лежать бы ему на дне. Однако тогда мотив внешне-нравственного поступка оказывается корыстным! При чем же здесь высокая мораль? А в ситуации с бизнесменом вполне вероятно, что благодетель захотел себе рекламы. Те-

93

перь жующих сирот показывают по телевизору, а наш предприниматель пожинает плоды заботы о собствен­ной известности. Где же тут чистота помыслов?

Эти язвительные вопросы прагматикам опираются на издревле существующую концепцию самоценности нрав­ственности. Основное внимание в ней уделяется моти­ву, побуждению, а результат рассматривается как нечто второстепенное. Эту концепцию самодостаточности нрав­ственного порыва, морального устремления в свое вре­мя развивали древнегреческие философы-стоики. Мо­раль уподоблялась у них чрезвычайно серьезной игре, где важен процесс, а не выигрыш, важно соблюдение правил, а не победа. С этой точки зрения наш при­мер со спасением на воде может быть рассмотрен прин­ципиально иначе. Один человек тонул, а другой кинул­ся его спасать, но — увы! — не спас. Результат пла­чевный, однако достойным и похвальным остается сам нравственный мотив: искреннее желание спасти друго­го. Благие намерения, не нашедшие реализации, все рав­но остаются благими; усилие, потраченное на их вопло­щение — благородно. Поступок, не увенчавшийся ус­пехом, остается истинно нравственным. Очень ярко идея самоценности нравственного мотива выражена в словах Иммануила Канта: «Добрая воля добра не бла­годаря тому, что она приводит в действие или испол­няет; она добра не в силу своей пригодности к дости­жению какой-нибудь поставленной цели, а только бла­годаря волению, т. е. сама по себе... Если бы даже в силу особой немилости судьбы или скудного наделения суровой природы эта воля была бы совершенно не в состоянии достигнуть своей цели; если бы при всех ста­раниях она ничего не добилась и оставалась одна толь­ко добрая воля (конечно, не просто как желание, а как применение всех средств, поскольку они в нашей власти), — то все же она сверкала бы подобно драго­ценному камню сама по себе как нечто такое, что име­ет в самом себе свою полную ценность».

Я думаю, вам понятно, мои друзья, что наилучшим вариантом является тот, когда истинно нравственные побуждения увенчиваются прекрасным результатом. К сожалению, в жизни нередко бывает иначе. Добрая во­ля может порой завести людей в такие дремучие деб­ри, куда их не завела бы даже воля очень злая. Это случается тогда, когда на благородных мотивах выра-

94

стают нереалистические цели, а для воплощения этих целей выбираются негодные средства. А когда вместо цветов добра в историческом палисаднике вырастают сорняки зла, моралисты-«садоводы» разводят руками, приговаривая: «Мы не того хотели, у нас были благо­родные намерения!» Стоит опасаться людей, обладаю­щих одной только доброй волей, но не обладающих трезвым разумом и умением предвидеть результаты собственных поступков.

В то же время, человек, объективно совершивший добро, может быть оценен положительно, даже если его мотивы не всегда выступали совершенными. В глубоко­моралистических древних мистических учениях, говоря­щих о переселении душ, полагалось, что если некто при жизни почему-либо улучшал материальные условия дру­гих людей, то в следующем воплощении он по крайней мере не будет голодным и нищим.

Итак, нравственный поступок в лучшем его вари­анте — это благородные измерения плюс их успешное

95

воплощение в жизнь. Однако, не все так просто. Во многих случаях нравственный поступок совершается че­ловеком как бы автоматически: в нем срабатывают за­ложенные моральные установки, он бросается на по« мощь или, напротив, резко выступает против зла. Но есть ситуации, когда простой нравственной привычки, автоматизма — мало, необходим выбор, иногда мгно­венный, но все же выбор, а иногда — выбор по размыш­лении. В популярных беседах по этике любят задавать вадачки типа: если лодка, в которой вы ехали с род­ственниками, перевернулась, а никто, кроме вас не умеет плавать, кого вы станете спасать первым, вашего отца или вашего ребенка? Представители восточной культуры якобы отвечают: отца, потому что отец у ме­ня один, а дети будут и другие. Представитель запад­ной культуры отвечает: ребенка, потому что отец уже прожил жизнь, а ребенок еще не жил. «А вы как бы от­ветили?» — задается коварный вопрос. Действитель­но, что тут скажешь? Видимо, нравственным ответом может быть один: спасу, кого смогу, того, кто окажет-;ся ближе. Это тоже выбор, выбор возможного.

Другая ситуация выбора возникает, когда человек оказывается на нравственном распутье вроде былинно­ го богатыря: «Направо пойдешь, коня потеряешь, на­ лево пойдешь, меч потеряешь, прямо пойдешь — само­ го убьют! Это проблема «меньшего зла». Мы не можем однозначно выбрать добро, потому что выбираем из на­ личных возможностей, а все они неблагоприятны, и каждый наш выбор будет в чем-то нравственно несо­ вершенен. В одном случае, мы потесним чьи-то права и возможности, в другом — тоже нарушим справедли­ вость. Как ни решай — все плохо. Это тема для серь­ езных размышлений, вдумчивого взвешивания, поиска того, какой же выход может быть оптимальным. Поиск единственно верного решения — сложная нравственная задача и для ее решения нет рецептов, такое решение всегда конкретно. " " *

ПОДЧИНЕНИЕ ИЛИ СВОЕВОЛИЕ!

Мы выяснили с вами в предыдущих разделах, что мораль возникла как ответ на потребность людей ужи­ваться друг с другом, иметь общие эталоны для пове«

96

дения. В ходе истории, по мере развития личности, люди стали все более свободно и самостоятельно об­ращаться с этими эталонами, сделали их своим внут­ренним достоянием, стали подвергать моральные иде­алы и нормы критике и анализу.

С каждым новым веком, с каждым крупным сдви­гом в культуре общества человек становился объек­тивно все более свободен. Если .раньше крестьянин в общине находился под неусыпным контролем своих односельчан, если мораль феодала постоянно сопо­ставлялась знатью с существующим кодексом чести, то, с наступлением буржуазной эпохи, с ростом горо­дов представители всех слоев общества стали все бо­лее принадлежать самим себе и распоряжаться сами собой. Это не значит, что мораль исчезла, но она из­менила формы своего воздействия, стала более терпи­мой, гибкой, потеряла свою средневековую религиоз­ную суровость. В большом промышленном городе ма­ло кто контролирует человека, если он не нарушает уголовных норм. Здесь все далеко ездят на работу, живут замкнуто, ничто не решается «миром». Поэто-

•му внутренняя моральная свобода, приобретенная людьми, получила в качестве своего спутника психо­логическое отчуждение, представление о том, что нравственность — это вовсе не «голос общества вну-три человека», а исключительно голос самого челове­ка, свободного изобретать в ходе своей частной инди­видуальной жизни любые нормы и любые правила на свой собственный вкус.

Ярким примером такого нового своеобразного ос­мысления нравственности является учение Жана-По­ля Сартра. Сартр справедливо полагает, что чело­век не есть нечто предзаданное и законченное, вроде вещи, он — проект, открытый процесс, творец самого себя. Его ведущее качество — свобода, способность не вгвисеть ни от каких внешних обстоятельств, в любой ситуаций говорить «нет». Но в разряд «внешних об­стоятельств» у Сартра попадают и общепринятые нор­мы человеческой нравственности, представления о до­бре и зле, о должном и запретном. Сартровский герой может позволить себе быть величайшим злодеем, по­тому что он не считается со «всеобщей моралью», пы­тается стать над ней, творя свои собственны** пра­вила и ценности. И поскольку он все изобретает сам.

* Страна Философия §J

то и ответственности тоже не несет ни перед кем, кроме самого себя. Одинокий, своевольный «сверхче­ловек», крушащий направо и налево, вызывает при чтении неприятие и страх: он попросту выпадает нз Нормального общества и общения. Идея нравствен­ной самостоятельности и утверждения индивидуаль­ности, будучи неправомерно преувеличена, преврати­лась в гротеск, в карикатуру на нравственную свобо­ду.

Более мягкий вариант отстаивания «индивидуаль­ной морали> в противовес «общественной» можно уви­деть в .работах психоаналитика Эриха Фромма. Он различает «авторитарную совесть» и «гуманистичес­кую совесть». «Авторитарная совесть» опирается на ориентиры, полученные извне, не прочувствованные и не продуманные самим человеком. Это — усвоенный внешний авторитет, >и хотя он действует изнутри, он все равно остается по сути внешним, потому что от­ступление от его указаний вызывает страх. Поведе­ния «авторитарной совести» не обсуждаются. Альтер­нативой этому внутреннему грозному стражу высту­пает «гуманистическая совесть» — голос нашего ис­тинного «я», которое ориентируется на продуктивное развитие личности, на гармоничность, счастье, благо-получение. Гуманистическая совесть не исключает на­шей заботы о других, но прежде всего направлена на наше собственное процветание, она не дает сделать из личности покорную рабыню социальных требова­ний.

С Фроммом во многом можно согласиться, хотя ос­тается совершенно непонятным, откуда же в человеке берется ®то «•истинное я»? Не сформировалось ли оно под влиянием все того же противоречивого общества, в результате той доброты, радости, тех идеалов люб­ви и гармонии, которые, конечно же, есть в богатой палитре представлений о нравственности.

Пафос и Сартра, и Фромма направлен против по­рабощения свободного современного человека жест­кой Я бескомпромиссной моралью. Такая мораль дей­ствительно существовала столетия, ломая конкрет­ные судьбы, железной рукой подчиняя людей вырабо­танным некогда моральным правилам. За счет подав­ления немногих выживали все, община строилась на бескомпромиссном следовании принятому стандарту.

98

Но почему бунт против «авторитарной морали» вспых­нул в X веке, когда западные европейские страны переживали уже совсем другой период: скорее разло­жения всех старых форм общественной регуляции, чем их упрочения?

Видимо, не последнюю роль здесь сыграл опыт России, установления на шестой части суши совет­ского строя, который предполагал принцип полного подчинения отдельной личности интересам и задачам коллектива. Коллективизм, коллективная мораль, еле;-дование принятым образцам, санкции к непослушным

— все это было широко распространено в нашей стра­не, начиная с 20-х годов. Деятели организации «Про-леткульт> прямо утверждали, что буржуазный инди­видуализм должен быть изжит во всех сферах жиз­ни, и трудящиеся стройными рядами (должны идти вслед за своими пролетарскими вождями. В работе «Задачи союзов молодежи» В. И. Ленин .писал, что единственный критерий моральности —•, следование революционному делу пролетариата, нз чего автома­тически следовал отказ любому другому поведению в возможности называться нравственным. Самое глав­ное, что в отличие от моральных традиционалистов советские идеологи полагали, что именно они и толь­ко они знают истинные требования новой морали, только им принадлежит право указывать другим пу­ти к счастью. За ними не было традиций, они рушили прежний мир с прежней нравственностью и устанав­ливали новую — как Они сами ее понимали — но, тем не менее, одну на всех, без разночтений. «Надо во что бы то ни стало вести человечество той дорогой, которая, с нашей точки зрения, наиболее близка иде-алу», — писал А. В. Луначарский.

Это возрождение в X веке сурового общинного ду­ха наряду с внедрением в умы «новой единой мора­ли для всех» не могло не вызвать в духовной жизни Европы приступа индивидуализма, хотя этот прис­туп коренился и в самой европейской почве.

Как бы то ни было, противоречие «коллективизм

— индивидуализм», «подчинение — своеволие» был© сформулировано в наши дни в самой ocfpoft и "непри­миримой форме. А между тем при лобовом столкнове­нии позиций оно вовсе не может быть разрешено. «Подчинение» и «своеволие» будут до бесконечности

бодаться как два барана на мостике, пока, сцепив­шись рогами, ,не свалятся в пропасть. Главное, чтобы вместе с этими упрямыми баранами не отправилось на дно ущелья и все человечество.

Человеческий коллектив и человеческая индиви­дуальность — это две стороны одной медали. Общая мораль — фундаментальное условие для морали ин­дивидуальной; индивидуальная — способ существо­вания общей, коллективной нравственности. Мы не можем ж!ить по своим, ни с чем не соизмеримым за­конам, потому что должны считаться с другими. В (то же время другие обязаны считаться с нами. Выход из противоречия в мере общего и единичного, коллек­тивного и индивидуального. Эту меру всегда можно найти практически, если пожелать.

Когда люди, например, студенты, живут в обще­житии, они вырабатывают общие правила поведения в комнате для того, чтобы никому не было плохо, чтобы жить вместе не было мукой. Например, они договариваются не звать гостей после одиннадцати вечера или дежурить и убирать по очереди. Это пра­вила, — общие для всех живущих, и никто при этом яе чувствует себя .их рабом. Но эти общие правила совершенно не означают, что все соседи обязаны да­вать на чтение коллективу личные письма или де­литься зубной щеткой, рассказывать секреты своей семьи или посвящать всех в собственное творчестзо. Есе это дело личное и потому сугубо добровольное. .Так и в обществе в целом: есть нормы и правила, ко« ггорые охватывают всех, а есть индивидуальные пред­почтения. Хорошо, если бы человечество научилось жить вместе хотя бы так, как это делается в хоро­шем общежитии.

ИДЕАЛ СПРАВЕДЛИВОСТИ

Стремление быть нравственным — это всегда стре­мление быть справедливым. Справедливость — одно из представлений, которое на ..интуитивном уровне мы усваиваем раньше других, уже маленький ребенок Кркчит: «Это несправедливо!», еслИ соседу дают три конфеты, а ему не дают вовсе. Несправедливо нака«

IOC

зание невиновных. Несправедливо награждение не­причастных к подвигу или просто хорошему важному ;:елу. Но справедливо, когда за преступлением следу­ет наказание, а за подвигом — награда. Это аксиомы.

Однако то, что¹ кажется ясным на интуитивном уровне, оказывается очень сложным, если пытаешь­ся в этом разобраться, так и со справедливостью. Она выступает весьма смутным и туманным поняти­ем, как только мы начинаем ее анализировать, тем более, что справедливость всегда связана с интере­сами людей, и здесь неизбежно примешивается субъ­ективность.

Справедливость — мерная характеристика. Из­древле ее символом выступают весы. Древнегреческая богиня правосудия Фемида держала их в руках, а ее беспристрастность обеспечивалась повязкой на гла^-зах: богине было бы не к лицу подсуживать одной или другой тяжущейся стороне. Вообще-то справед­ливость часто связывают именно с правом, с закон­ностью, но я думаю, что идея нравственной справед­ливости более фундаментальная: сами законы мы оце­ниваем как справедливые либо несправедливые.

101

да;

Справедливость также неразрывно спаяна с соци-

ально-экономическими отношениями, потому что рас­пределение собственности в Обществе и место, зани­маемое разными людьми в системе общественного ус­тройства, всегда получало нравственную оценку. Ко­го-то оценивали как «несправедливого богатого», а кого-то как «не по «аелугам бедного».

Весы справедливости во все времена пытались равновесить на своих невидимых чашах деяние и воз­даяние, достоинство и вознаграждение. «Что посеешь

— то и пожнешь», — говорит народная мудрость, «Как аукнется, так и откликнется».

Лишь на самой заре возникновения человечества справедливость была уравнительной. Люди жили то­гда очень бедно и скудно, и каждый должен был по­лучить равную с другими долю добычи или урожая, чтобы племя могло выжить. Здесь было не до пред­почтений. Однако с ходом истории, когда началось раз­деление труда, стала активно развиваться культура, а общество сделалось сословным, установилось четкое представление о воздающей справедливости, той, что придирчиво взвешивает, кому чего и сколько положено-Другой вопрос, какой именно принцип был положен я основу этого «взвешивания».

В традиционном, сословном обществе (вплоть до Нового времени) считалось, что справедливость обе­спечивается наличным общественным порядком, ко­торый происходит от богов или от Бога. Крестьянин должен оставаться Крестьянином, феодал — феода­лом, богатый — богатым, а бедный — бедняком. Это нормально, это — справедливо. Великий древнегре­ческий философ Платой в своей знаменитом произве­дении «Государство» развивал идею о том, что боги подмешали в кровь одним людям — золото, другим

— серебро, а третьим — медь и железо. Те, у кого в крови золото, должны быть философами и правителя­ми. Те, кто награжден серебром в крови, — воины. А те, в чьи жилы добавлены медь и железо, предназна­чены вести жизнь ремесленников и земледельцев. И никто не должен претендовать на чужое место:.кре-стьннин не должен лезть в правители, а философу не пристало становиться ремесленником. Такова спра­ведливость, отводящая каждому «свой шестою». По­добного рода справедливость веками можно было на­блюдать в Индии, где вплоть до наших дней господ-

Ш2

ствовал кастовый строй, и человек, родившийся в касте шудр (слуг) и помыслить не смел о возможно* сти переместиться в касту борахманов — наиболее по« читаемую и обеспеченную социо-культурную группу. Сословное деление с присущей ему «сословной спра­ведливостью» очень долго существовало в России, где разрыв в социальном положении разных групп, их образованности и возможностях развития был огро­мен. Принадлежность к сословию была пожизненной, кабальной, передавалась от отцов к детям и внукам.

Правда, с возникновением две тысяча лет назад Христианства появилось и другое представление о справедливости. Человек мог получить вознагражден ние за личные заслуги перед Богом V церковью. Од­нако это вознаграждение, во-первых» ожидалось лишь за гробом, а во-вторых, божественная благодать на­столько превосходила мерную человеческую справед­ливость, что награжденным и спасенным мог ока­заться и однажды раскаявшийся грешник, в то время как аскет-праведник не получал никаких гарантии на­грады, сообразной его подвигу.

Будучи традиционно неравиы, люди становились неравны и перед законом. За один и тот же просту­пок крестьянина и барина карали совершенно по-раз­ному. С барина брали штраф, а крестьянина могли запороть насмерть. И это не вызывало массового нрав­ственного возмущения, потому что считалось «в по­рядке вещей». Лишь Новое время приносит в Европу представление о том, что есть сферы жизни, в кото­рых все должны быть равны, только тогда восторже­ствует настоящая справедливость.

Для общественного сознания XVII—XVIII веков ха­рактерная идея правового равенства граждан и спра­ведливости как соблюдения соглашений. Все должны быть равны перед законом, ни для кого здесь нет при­вилегий. Одновременно каждый обязан соблюдать дан­ное им слово. Обман, предательство, необязательность должны получать достойную отповедь. Центральная идея воздающей справедливости: «добро за добро и зло за зло» продолжает оставаться ведущей, хотя по мере развития человечества наказания все меньше соот­ветствуют преступлениям пэ своему ^содержанию! Принцип «око за око, зуб за зуб» уже не"действует в чистом виде, и за выбитый зуб никому не выбивают

зуб в ответ. Лишение свободы, каторжные работы становятся формой расплаты,за самые разные престу­пления, в том числе и за нанесение телесных увечий.

В наши дни справедливость действует в обществе одновременно в двух направлениях: равенства и воз­даяния. Современное общество ориентировано на за­щиту прав личности, на создание условий для разви­тия индивидуальности, и все это последовательно при­водит к утверждению социального равенства в целом ряде сфер. Все люди имеют право на жизнь, свободу •и личную Неприкосновенность, могут объединяться о другими для создания организаций, защищающих их интересы, все имеют право на защиту со стороны за­кона, и никто не должен находиться в рабстве, под­вергаться принуждению и бесчеловечному обраще­нию. Кроме того, современные развитые страны соз­дают реальные условия для того, чтобы представите­ли всех социальных групп могли получать образова­ние, медицинское обслуживание определенного уров­ня, различные формы социальной помощи и поддерж­ки. Это создает относительно равные условия для то­го, чтобы могли развиться индивидуальные таланты человека, из какого бы слоя общества они ни проис­ходили и к какой расе и религии ни принадлежали бы.

В то же время современный мир считает справед­ливым воздаяние по заслугам; чем больше ты прояв­ляешь ума, воли, ловкости, настойчивости, чем выше твой профессионализм, тем скорее ты получаешь успех на рыночных бегах. Ботатство и статус, как правило, не падают с неба. А даже тот, кому они достались по наследству, может их потерять в условиях жесткой конкуренции. Для того, чтобы хотя бы не отстать от других, надо очень быстро бежать. Ярким примером та­кого понимания справедливости служит американ­ская культура, где первейшей похвалой является та­кой отзыв о человеке: «этот человек, который сделал сам себя», то есть проявил выдающиеся деловые ка­чества, за что и получил от жизни искомое вознагра­ждение.

Разумеется, воздаяние и вознаграждение не всег-^ы бы,вают справедливыми. Рынок порой оставляет без внимания истинных писателей и глубоких ученых. Он реализует свою справедливость стихийно, и она не всегда совпадает с человеческими нравственными

,104

критериями. Да и в человеческих оценках нередко не все справедливо, особенно там, где у оценок нет твер­дых эталонов, а все решает интуиция (как в науке при оценке нового направления) или вкус (как в искус­стве). Но сам принцип воздаяния остается в силе.

Это касается и наказаний. Здесь разработана очень сложная и различная для разных стран систе­ма законов, определяющих, какая кара следует за ка­кое преступление. В мире существует движение за повсеместную отмену смертной казни. Честно сказать, я не считаю аргументы сторонников этой отмены ве­сомыми, а саму отмену — справедливой. Человек, в мирное время насильственно отнявший жизнь друго­го человека или людей, должен поплатиться тем же — своей жизнью. Сохранение ж^зни преступника-маньяка плодит зло, множит смерти невиновных, ос-тавляет жертвы несчастными калеками. Никакое по­жизненное заключение не может быть равной распла­той за это. Отмена смертной казни для злостных убийц нарушает принцип справедливости. Другой во­прос, что кроме справедливости есть иной, превосхо­дящий ее принцип — принцип великодушия. При ве­ликодушии прощается порой даже самое ужасное преступление. Однако я сомневаюсь, что великоду­шие может быть массово, без разбора применимо. Это дело сугубо личное, тонкое. Просить врага и мучите­ля может только сам пострадавший, только он может быть великодушен — если захочет. Это совсем не де­ло суда, который не страдал и не подвергался изде­вательству. Суд обязан быть справедлив. И только.

Важнейший вопрос, который мы должны обсудить, завершая эту главку, это вопрос о том, как быть спра­ведливым? Справедливость — прекрасный идеал, но не так-то легко претворить его в жизнь, в том числе и в собственную жизнь. Думаю, каждому знакомо желание, когда решается какой-то важный вопрос, «потянуть одеяло на себя». «Дайте мне больше! Это справедливо!» Имеется в виду: а другому — меньше! «Не наказывайте меня так сурово! Это несправедли-вв!» (Накажите-ка лучше другого!) Многие люди ви­дят справедливость только в одном: в том, чтобы их собственные интерес» предпочитались интересам дру­гих людей. Но ведь⁵ это—;несправедливо-! Стало быть, главная задача каждого,-кто желает не только рас-

Nos

суждать о справедливости, iro и быть справедливым

— научиться смотреть на себя и других объективно, беспристрастно я правдиво. Надо стремиться по­меньше примешивать к своим суждениям о ситуации собственные страсти и амбиции; ояи «оадают такую пелену, что еа ней и вовсй свету белого не видно. Че­ловек с резко завышенной самооценкой почтя ;нвкот-да не бывает справедливым. Ему всегда кажется, что ему все недодают, недооценивают его, несправедли­во предпочитают ему других. А он — достойный всех благ — остается не у дел. Такие люди обычно склон­ны третировать других, приписывать ям дурные ка­чества, бездарность хитрость, коварство. До спра­ведливости ли тут? Если самооценка человека зани­жена, то он склонен быть несправедливым по отно­шению к самому себе, всегда отдавать цртюритет дру­гим, что выливается для него самого в вечное само­унижение н скверное расположение духа. Потому так важна объективность: стремиться увидеть себя я других такими, как они есть, с достоинствами и не­достатками, которые в разных случаях проявляются по-разному.

Не м,енее важно рассматривать вопрос объектив­но и всесторонне, когда .вы судите о других людях или других людей, вынося какое-либо решение об их судьбе. Это очень ответственно. Здесь надо сознатель­но подавлять в себе симпатии и антипатии, чтобы углубиться в суть дела и решить вопрос справедли­во: воздать виновному по его вине, а заслужившему

— по его заслугам. Если каждый из нас попытается на своем месте быть нравственно справедливым, я думаю, наш сложный и жестокий мир станет хоть не­множко совершеннее.

Добро и зло в извечной схватке

ЧТО ТАКОЕ ДОБРО И ЗЛО»

Нравственное регулирование отношений между людьми всегда соотносит человеческие поступки Я помыслы с двумя полюсами! добром я алом. Мы уже

не раз упоминали эти слова на наших страницах. Как я многие другие философские понятия добро и зло — явления, непосресдтвенно понятные любому человеку, который никогда о них специально не за­думывался. Однако, тем труднее о них говорить. По­лучаются или общие туманные фразы, или разбор конкретных случаев. Поэтому давайте рассмотрим добро и зло через те слова, которые приходят на ум, при их упоминании, а также через наглядное пред­ставление.

Какие слова вспоминаются, если речь заходит о добре? Добрый: щедрый, веселый, ласковый, помощ­ник, спаситель, друг. Добром называют и нравствен­ное состояние, и то, что помогает человеку жить и процветать в материальной действительности: «на­жил много добра».. О чем-то крепком, надежном го­ворит «добротный». О человеке чистом, бескорыст-WM, отзывчивом замечают «добродетельный человек».

Совсем другой ряд ассоциаций возникает при упо­минании зла. Зло¹: смерть, разрушение, мучение. Злой: жестокий, враг, погубитель.

Точно так же противоположны образы добра и зла, «ели представить их в человеческом облике. До-<5,т>о явится нам (совершенно в духе детских спектак­лей) прекрасной ф>еей в еияющем светлом наряде, улыбчивой и ваботливой. А зло предстанет безсбраз-ной ведьмой кровожадной, клыкастой, наряженной в мрачные багрово-черные тона.

Даже этот наш маленький филологический и ху­дожественный эксперимент показывает, что добро для людей — это¹ то, чТо утверждает жизнь и счастье, -помогает совершенству. А зло — разрушительное на­чало, ведущее к гибели и безысходным страданиям.

На первый взгляд кажется, что все люди едины в понимании добра и ела. Однако »т& ве так. Я хочу прежде всего обратить ваше внимание на два подхо­да к добру и злу, играющих огромную роль в жизни современного общества. Это безрелигиозная и рели­гиозная их трактовка.

Несомненно., у мировых религий и светского ори­ентиров айного жа йове«дневную ждаань сознания есть и общи* моменты в понимании добра и ала. Деятели различных конфессий, представители церквей участ-

вуют в политической жизни, в нравственном воспита-кии людей, обращаясь к этому ценностному единст­ву, остаивая вместе с неверующими идеалы мира, справедливости, человеческой доброты- Вокруг идеи спасения человечества от ядерной катастрофы, от уг­розы экологической гибели объединяются христиане и атеисты буддисты и мусульмане. Вопросы психоло-гкческого здоровья человека, его внутренней гармо­нии также объединяют верующих и неверующих. Мо­жно выделять несколько позиций, по которым нет принципиальных расхождений между теми, кто при­держивается исключительно естественнонаучных представлений, и теми, кто ежедневно обращает свой лик к богу, в надежде на вечную жизнь.

Добро. Любовь к другим людям, стремление при­нести им пользу, способствовать их процветашию счи­тается добром как для верующих, так и для неверу­ющих. Это любовь — благоволение, доброжелатель­ность, диктующая хорошее и внимательное обраще­ние с любымчеловеком. Любовь — благоволение тес­но связана с сочувствием, пониманием другого чело­века как .ранимого, нуждающего в помощи.

Великой добродетелью полагается терпение и тер­пимость. Терпимость позволяет очень разным людям и народам жить в м^!ире и дружбе, а мир — добро, он создает условия для всякой гармонии.

Мир и любовь, благоволение и дружеское распо­ложение воспроизводят на земле жизнь. Жизнь — добро, хотя в этом пункте уже начинаются некото­рые расхождения между светским и религиозным со-енанием. Тем не менее, на уровне массовой пропове­ди жизнь рассматривается как ценность, о чем гово­рят и такие молитвы, как «Молитва о. живых».

Несомненным добром полагается как самосовер­шенствование, так и помощь другим в совершенство­вание себя. Хотя и здесь в слово «совершенствовать» вкладывается разный смысл.

Зло. Ненависть и жестокость, нетерпимость, ведущая к войнам, смерть и разрушение, война — это зло как с точки зрения атеистов, так и с точки зрения людей ре­лигиозных. Агрессия, садистское поведение, пожелание бед одинаково осуждаются и той, и другой стороной. Злом считается также попустительство, когда на ваших

глазах человек катится вниз, а никому нет до этого дела.

Может быть, можно найти и другие моменты сов­падения двух разных подходов, но мы сейчас обра­тимся к их принципиальному различию, которое уже начало проглядывать, когда мы упомянули несколь­кими строками выше о жизни и о совершенствова-нии. Итак, в чем же смысл светского понимания добра и зла?

Для светского сознания добром является все, что способствует процветанию реального эмпирического че­ловека, того несовершенного людского рода, который живет на земле. Это позиция человеко-центристская, гуманизм в собственном смысле слова. Полагается, что земная жизнь — единственная, никакой другой нет И не будет, поэтому каждый должен получить от нее максимум возможного: приятных переживаний, мо­ментов самоиспытания и самоутверждения, радостей земной любви и творчества. Совсем не исключены власть, слава, успех. Хорошо быть здоровым. Хорошо быть богатым. Все это добро. Образ счастливца, доб­рого малого — это образ человека, который пришел домой после интересного и насыщенного трудового дня, и теперь сидит за веселым и богатым ужином с семьей и друзьями, радуется жизни, вытаивает и заку­сывает, слушает музыку, строит планы на будущее. Здоровяк. Оптимист. Энергичный, свободный, успеш­ный, на всем оставляющий отпечаток своей неутоми-мой воли. Он вполне телесе(н и одновременно обладает живым рациональным умом.

Именно такого добра желает светское сознание. Добра, свойственного повседневной жизни. Этому доб­ру совсем не противоречит развитие науки, наоборот, оно создает как можно больше комфорта для отдыха и технических инструментов для познания и- освоения Вселенной. Свобода — важнейшее условие этого без­религиозного добра. Индивидуальная воля должна проявляться, выбирать, решать, вторгаться в мир.

Но что же есть зло для повседневности? Прежде всего, смерть. Она обрывает жизнь вместе со всеми ее перспективами. Затем — болезнь, увечье. Они ог­раничивают возможное™ единственной земной жиз­ни и приносят страдания. Страдания — тож« зло. Прежде всего физические мучения не несут ничего хо-

рошего для человека, ояйя разрушительны и их надо ограничивать всеми доступными способами. Злом яв« ляется потеря материального достатка, монотонное и скучное прозябание, подчиненное положение, Вели* чайщее зл!о — отсутствие свободы, права проявлять свою волю, утверждать свою индивидуальность,

Как бы ни были различны восточная и западная культуры, перечисленные моменты так или иначе свой< ственны обыденным пластам массового сознания кан здесь, так и там. Надо еще добавить такой вид зла, как одиночество, отьединенность от других людей, от­сутствие общения, друзей, собеседников.

Все крупные мировые религии придерживаются иного взгляда на добро и зло. Добре для них — это не благо грешного и несовершенного физического че« ловека, вконец запутавшегося в своих преступлениял и иллюзиях, а благо для идеальной человеческой души, Не «человекоцентризм» должен властвовать на земле, а законы высшей светлой силы, Бога, которым человек обязан подчиняться, добровольно следовать, неукосни­тельно их соблюдать. Светский гуманизм — ошибка и заблуждение, сотому что человек в своей гордыне не видит ничего, цроме самого себя. Он слип. Его испол­ненное самолюбованием бытие есть зло, умножающее страдания. Именно поэтому стремление людей к ма­териальному богатству, власти, славе, самоутвержде­нию — это зло и претензия самому стать на место Бо­га. Когда человек погружается в земные радости и уте­хи, ублажает свою плоть, балует собственное само-любие, он или умножает число скорбей или просто увлечен богоборческой дьявольской силой. Скорбн множатся оттого, что здоровье и молодость прохо­дят, близкие — умирают, богатство и слава рассеи­вается, как дым. Все земное тленно, изъедено порчей, подвержено времени и разложению. Только Сатана —• противник Бога может тащить человека по этому об­манному пути. Истинное добро не на земле. Оно в Царстве Божьем. Поэтому смерть — далеко не всег­да зло. Для праведника — это путь к Богу, к бессмер­тию, к блаженству в вечной жизни. Добром является сведение к минимуму своих земных потребностей и желаний, умаление своих страстей, в том числе и стра­стей, связанных с познанием, с притязаниями рацио­нального (ума, науки. Все это — напрасная-суета и

МО

самообман, но в то же время — и сатанинская гор> дыня. Чтобы «пребывать в добре», нужно как можно меньше обращать внимание на собственное «я», по­нять его малость и ничтожность перед лицом Бога, ощутить себя комком грязи.

С религиозной точки зрения страдания не всегда являются тем абсолютным злом, как они представляю­тся светскому сознанию. Напротив, страдания могут возвышать человека, отрывать его от земной тщеты и обращать его сердце к высшим пластам бытия.

Как видите, религиозные и безрелигиозные пред­ставления довольно различны. И все же дальше мы бу­дем говорить о добре и зле в их общечеловеческом, может быть, даже обыденном понимании, имеющем отношение прежде всего к эмпирическому повседнев­ному бытию. Наша следующая тема:

ОТКУДА ЗЛО В МИРЕ]

Вот, сидишь ты, мой дорогой юный друг, вечером у телевизора. Настроение отвратительное. В школе ма­тематичка придирается и ни за что ни про что выгна­ла из класса. Лучший друг Коля позорно бежал, пре­дав тебя в руки рекетиров из 10-«Б». У отца на рабо­те фирма трещит по швам, потому что ее президент улизнул за границу со всеми денежками. Прошлую ночь под окном кого-то били, а, может, даже и уби­вали. А по телевизору: то война, то маньяки, то жад­ные политики с оловянными глазами. Откуда зло в мире? И откуда — столько зла?

Вопрос этот не нов. Человечество задает его себе уже много сотен, а быть может, и тысяч лет. Это только в мифах прошлое предстает эдаким золотым веком, где все летали, как ангелы, медово улыбаясь друг другу. На самом деле людская история печальна и кровава, в чем можно убедиться, внимательно по­листав любой учебник истории. Бесконечные войны, сметавшие с лица земли целые народы, крушения го­сударств, природные катаклизмы, массовый мор от очередной чумы или холеры, пытки, казни, жестокость *— все это зафиксированный в документах, в летопн-

111

сях и археологических находках путь человеческой ис­тории. Невесело, правда?

Ну, предположим, землетрясения, ураганы и цуна­ми — это процессы естественные и от человека не зависят. Как говорится деваться некуда. Эпидемии тоже можно назвать «природным злом», происходя­щим от качаний климата или активизации солнечной активности. А все остальное?

Рассмотрим версии, при помощи которых филосо-фы пытались и по сей день пытаются объяснить су­ществование морального и социального зла, тесно связанных между собой. Но прежде выделим два ос­новных вида морального зла, которые отмечаются в теоретической литературе. Первый вид может быть назван «враждебностью». Сюда входят все варианты агрессивного поведения, насилие, гнев, ненависть, же­лание гибели другим, стремление к подавлению, раз­рушительность. Другой полюс морального зла связан уже не с силой, а, скорее, со слабостями человека. Это малодушие, трусость, лень, холопско-е стремление к

112

угождению сильным, неумение совладать с собствен­ными влечениями: жадностью, похотью. Все это вме­сте именуют «распущенностью». Совершенно очевидно, что пороки не ходят в одиночку. Холопство оборачи­вается при случае стремлением к подавлению других, малодушие попусгительст-вует чужой разрушительно­сти, жадность может сделать человека и насильником, и трусом. «Распущенность» тем не менее, это как бы пассивный полюс морального зла, в то время как аг­рессивность, разрушительность •— это активная сторо­на.

Одна из наиболее древних версий наличия в мире зла, это представление о том, что добро и зло — два равноправных начала вселенной. Они существуют от века, постоянно пребывают в противоборстве и, что самое сложное, все время смешиваются друг с дру­гом, так что в одном и том же явлении оказывается определенная доля добра и некоторая толика зла. Эта версия была высказана некогда в древнеперсид-ской религии, зороастризме. Доброму богу Ормузду там противостоит злой бог Ариман, и в сражениях между ними разворачивается вся мировая история. Гораздо позже в Европе уже во времена существова­ния христианства появилась манихейская ересь. Ее основатель Мани возродил зороастрийский миф, толь­ко теперь двумя фундаментальными силами, противо­стоящими друг другу, стали христианский Бог и Дья­вол. В христианстве Бог — единственное и абсолют­ное начало, дьявол же — только падший ангел, обезь­яна Бога, поэтому манихейская ересь была с возму­щением отвергнута официальной церковью.

Вторая точка зрения на зло предполагает Бога как абсолютное благо, потому зло оказывается необъясни­мым из Бога. Но как же совместить могучее добро, породившее вселенную и великое разнообразие эмпи­рического зла? Древнеиндийская ведическая филосо­фия исходила в этом вопросе из того, что зло — это иллюзия ограниченной, частной точки зрения. Сам по себе Брахман (объективный дух) — это благо и бла­женство, великая нескончаемая радость и мир, в ко­тором он воплощает себя — тоже благо и совершен­ство. То, что видится с частной человеческой позиции как зло, на самом деле прекрасно вписывается в гар­монию вселенной. Как черные нити в ткани ковра уча-

ПЗ

ствуют в составлении единого прекрасного узора, так и зло занимает свое место в грандиозном узоре миро­здания, и жестокой, несовершенной жизнь видится лишь тому, кто не может заглянуть дальше самой черной полосы.

Я думаю, вы можете заметить, что любому, кто по­падал в «черную полосу зла», такое объяснение не при­дется по душе. Какое дело нам до «мира как целого», «ели нас самих унижают и терзают? Эмишфическое ело реально для эмпирических существ, и никакая высокая философия не может отменить этого прискорб­ного факта.

Впрочем, индуистский ведический Брахман лишь воплощает себя в мире, он его не создает как творец свое творение, поэтому для ведической традиции не стоит вопрос теодицеи — богооправдания- Этот воп­рос всегда стоял для христианства. Христианский Бог •— созидатель, можно сказать, он — автор мира со всеми его трагедиями и несовершенствами. Как же вышло, что вездесущий, всемогущий, всеблагий Бог изваял столь несовершенное творенье? Если он не смог создать лучший мир, в котором бы не было зла, то, выходит, он не всемогущ. А если он попросту не захо­тел сделать мир лучше, то тогда он не всеблаг, а, на­против, зол. Как выйти из этого опасного парадокса?

Ботословами, теологами были предложены разные способы ответа на этот каверзный вопрос. Конечно, самый простой выход — прямо заявить, что человече­ский разум слаб, ограничен и не ему любопытствовать о Божьих планах. Зачем зло, да зачем зло? Стало быть, надо. Не вашего ума дело. Однако те же теологи во все времена понимали, что беспокойный разум не удо­влетворится таким «отбойнцм» ответом, нужно какое-то более или менее достоверное предположение, кото­рое одновременно было бы основой для искоренения этого самого морального зла. Приведу вам два вари­анта ответов, которые дал в свое время один из стол­пов католической церкви, мыслитель IV—V веков нашей эры Августин Блаженный. Первый его аргумент сос­тоял в том, что Бог творил мир из Ничего, и к полно­ценному божественному Бытию, которое есть жизнь и благо, и красота, примешалось это самое Ничто. Как ложка дегтя в бочку меда. Божественное Бытие абсо­лютно и вечно, в нем нет ни трещины, ни червоточи-

114

ны, оно неизменно, не подвержено времени, старе­нию, порче. А Ничто — это небытие, смерть. Смешав-шись с Бытием, коварное Ничто сделало мир изменчи­вым, текучим, стареющим, портящимся. Отсюда — все виды зла: болезни и катаклизмы, войны и пытки, не­нависть и коварство. Мы живем в безнадежно испор­ченном мире, хотя Бог здесь совершенно ни при чем. У него не было другого «материала», кроме упомяну­того Ничто.

Вторая идея, высказаная Августином, несет в себе мощный моралистический запал. Моральное зло — результат человеческого выбора. Не следуя непосред-ственому тексту Августина, рассмотрим этот вопрос не­сколько шире. Собствено, вначале, согласно Ветхоза­ветным представлениям, происходит грехопадение од­ного из божьих ангелов — ангела утренней звезды Лю­цифера (в славянском варианте — Денница). Люци­фера обуяла гордыня ~ первое проявление зла, Он замыслил стать выше своего творца-Бога. Так из гор-

дыни рождается Дьявол. Именно Дьявол потом ста­новится той силой, которая соблазняет человека на не­послушание Богу. Однако списать все на дьявола бы­ло бы неверным. Дело в том, что Бог наделил челове­ка свободой. Он создал его по своему образу и подо­бию, сделал его не «оловянным солдатиком», автома­тически подчиняющимся приказам, а существом, способ­ным на сознательный выбор. И вот первый человек — Адам — употребляет свою свободу во зло. Он дове­ряется наущениям змия, которым прикинулся враг ро­да человеческого, и срывает вслед за Евой плоды с древа познания добра и зла. Нарушает запрет Бога. Так с грехопадения начинается печальная история че­ловечества, насыщенная разнообразным злом. Зло — результат нашего собственного волеизъявления, и пе­чать этой неверно направленной свободной воли лежит на каждом из нас. Таким образом, для христианст­ва у истоков зла стоят гордыня Люцифера и свобода Адама и Евы. Вместе они делают действительность та­кой, какой мы ее видим.

Надо сказать, что не только религиозные мыслите­ли пытались выяснить причины существования и устой­чивости зла. Этим интересовались и философы, нейт­рально относящиеся к религии, или вовсе неверующие-Их идеи порой выливались в натуралистические кон­цепции морального зла, то есть приписывающие зло самой природе человека. Так, великий философ и мо­ралист И. Кант полагал, что человек по природе зол. Он — эгоист, заботящийся в первую очередь о себе самом, потакающий своим желаниям и страстям. Дру­гой вопрос, что по Канту люди в силах подниматься над своей природой, преодолевать тяготение ко злу и подчиняться нравственному закону. Это в их силах, но далеко не все следуют подобным путем.

Мысль о природной злобности и жестокости чело­века высказывал и Фридрих Ницше. Для него чело­век — одно из проявлений всеобщего начала действи­тельности — воли к власти, поэтому, стремясь господ­ствовать над миром и над другими, он бестрепетно идет по пути зла, не смущаясь чужими страданиями и при­зывами о помощи.

Наконец, концепцию природной склонности челове­ка ко злу высказала и показала на фактах русская исследовательница Сабина Шпильрейн. Эта идея вш>

т

следствии была развита Зигмундом Фрейдом, выделив-шнм наряду с половым инстинктом человеку Эросом второй инстинкт Таннтос — тягу к смерти и разруше­нию, жестокости и убийству. Все натуралистические концепции рассматривают зло как важнейшую струну человеческого поведения, влиятельный механизм, опре­деляющий поступки, который невозможно ликвидиро­вать полностью. Можно создавать ему лишь некоторые противовесы, позволяющие усмирять злые страсти с целью общественного выживания и сокращения страда­ний.

В XIX веке Карлом Марксом была создана теория, в соответствии с которой социальное и моральное зло выступают преходящим этапом в жизни человечест­ва. По Марксу они порождены тем, что с разделени­ем общества на классы люди стали отчуждены друг от друга, одни сделались эксплуататорами, другие оста­лись эксплуатируемыми, это способствовало развитию ненависти и жестокости. Только ликвидация бедности и богатства как двух полюсов общественной жизни, только установление реального социального равенства может согласно Марксу уничтожить социальное и мо­ральное зло. Пролетарская революция — это жестокий путь устранения жестокости, единственный радикаль­ный способ торжества справедливости. С победы рабо­чего класса, считал К. Маркс, должна начаться истин­ная история человечества, которая сменит его предыс­торию, исполненную зла.

Современные культурологи считают, что моральное зло происходит из противоборства в социокультурной жизни двух начал: иерархического, создающего отно­шения господства и подчинения, и уравнительного. Сти­хийное преувеличение иерархического начала приводит к враждебности, к стремлению подавлять и сокрушать других. Гипертрофия уравнительности, переходящей в самоумаление, создает распущеность. То есть у зла все же есть объективные корни, очень серьезные и нужда­ющиеся в дальнейшем изучении.

Завершая этот небольшой обзор, я хотела бы об­ратить ваше внимание на обстоятельство, которое са­мо не порождает зла, но поддерживает его и распро­страняет. Это эстетизация злых сил, когда они начи­нают выступать для сознания многих людей как прив­лекательные. В человеке, как мы уже выяснили, и так

достаточно скверных наклонностей. В сущности, быть плохим гораздо легче, чем быть хорошим. Для этого надо просто вести себя как попало, следовать всем страстям и страстишкам, потакать собственным кап­ризам, эгоизму, не пресекать дурных мыслей. Чтобы быть нравственным, напротив, нужны личностные уси­лия, иногда немалые, самоконтроль, воля, ясное соз­нание. И вот людям, не слишком-то занятым собствен­ным самовоспитанием, начинают изображать зло как нечто эффектное, яркое престижное: вот сейчас при­ду с большими кулаками и всех погромлю! Или: при­еду на танке, никто и не пикнет! Какой герой! Какой супермен! Молотит всех направо и налево — никого не жалко! Физиономия свирепая, бицепсы накачаны, в голове — две извилины, но это не важно. Беско­нечные кровавые детективы, фильмы-катастрофы, но сериалы «ужастиков» о маньяках и вампирах затопи­ли сейчас н*ши экраны. Кинематограф соревнуется с жизнью: ну-ка, кто ужаснее, экранная реальность или настоящая? Длинноногие красотки душат шнурками своих незадачливых друзей, а сказочные гномы сноро­висто сдирают кожу с живых- И мы к этому привыка­ем. Мы привыкаем к злу, поданному в яркой обертке и на фоне красивых пейзажей. Зло становится домашним, как собака-ротвеллер, но от этого ""оно не перестает быть злом и точно так же, как эта собака, может в л§обой мо­мент растерзать хозяев. Юноше, который тысячу раз видел убийство на экране (крупным планом, садистски подробно), гораздо легче взять в руки автомат и пойти убивать. Его сердце покрылось шерстью, одичало, и от этого одичания он перестает понимать, что у реального человека нет в запасе пяти жизнен, как у персонажа из электронной игры, и с ним нельзя обращаться как с танцующей на экране мишенью. Эстетизация зла — бич нашего времени.

Однако всегда ли мы способны однозначно отли­чить добро от зла?

118

ТРУДНОСТИ СУДЕЙСТВА

При ближайшем рассмотрении оказывается, что добро и зло — вещи отнюдь не очевидные, и люди часто путаются, принимая черное за белое я белое за черное. Это касается не только маленьких детишек, сов­сем еще не искушенных » жизни, НО и вполне зрелых мужей, в чьей опытности не преходится сомневаться. Миссия судьи нелегка. Давайте мглянем, в чем труд­ности понимания добра и зла, происходящие из самой природы этих сложных социокультурных явлений, и, чтобы не запутаться, пронумеруем все позиции)

1. Прежде всего, представление о добре и зле раз­личаются по эпохам и культурам. «Добро вообще», так же, как и зло «вообще» — не более чем абстракт­ные понятия. То, что хорошо, полезно и являет собой добро для эскимоса, может совсем,не быть добром для папуаса просто в силу других условий его жизни, иных обстоятельств и иной культуры. Однако» обратимся к содержательным примерам. В наши дни в развитых странах несомненным добром считается равноправие полов, личная свобода в выборе супруга, право жен­щины выбирать себе профессию, в том числе занима­ться творчеством, наукой, руководящей деятельностью. Однако два-три века назад столь же определенно одо­брялось зависимое положение женщины, ее реальное бе­справие, подчинение воле родителей и мужа. Россий­ским «Домостроем» ей вообще отводилось место лич­ного имущества супруга наряду с коровой и лошадью. Муж должен был держать жену в страхе. Недаром во­зникла пословица «Бьет — значит любит». Любая по­пытка противостояния этому рабскому положению рас­ценивалась как зло, аморальность и подрыв социальных основ. Западное феминистское движение, имеющее свои крайности, сложилось как борьба против зла дискрими­нации, которое все время считалось добром. Развитие культуры определило новое видение ситуации, позво­лило добиваться тех свобод, которые большинство на­селения стало воспринимать как добре.

Аналогичный пример можно привести уже не в от­ношении временных периодов (что думали раньше и что считают теперь), а в отношении культур. Если взять в самом широком смысле западную и восточную культуры, то мы увидим, что их ведущие ценности (а,

1119

значит, и представления о добре) — противоположны. С точки зрения западного человека личностная инди­видуальность — величайшее добро. Надо быть лично­стью, уникальной, неповторимой. Это — и практиче­ская и нравственная цель. Добром считается также ак­тивность человека, его способность внедряться в при­роду, переделывать ее сообразно своим потребностям и целям. Человек-деятель, человек-завоеватель и поко­ритель — вот достаточно устойчивый идеал западного сознания. Наконец, разум — великое добро в запад­ном понимании. Но все это представляется отъявленным злом восточному сознанию. Для него неприемлем за­падный индивидуализм, желание все время делать се­бя «пупом земли». С точки зрения Востока^ стремление к утверждению и закреплению своей уникальности — роковая ошибка, самое настоящее зло, уводящее чело­века от истинной реальности безличного духа. Запад­ный активизм, калечащий природу, бесцеремонное вме­шательство в сбалансированные естественные процес­сы — тоже зло, как и частичный, однобокий разум, на основе которого западная цивилизация разрушает гар­монию естества. То есть, как видите, то, что в одной культуре проходит под знаком «плюс», в другой полу­чает недвусмысленный «минус». Это затрудняет про­цесс взаимопонимания представителей разных культур, выработку ими единого взгляда на добро и зло.

2. Представление о добре и зле тесно связано с су-субъективными и объективными моментами. То, что вам субъективно представляется в данный момент злом, может быть объективно добром. Например, когда утром вас поднимают в семь утра и велят непременно делать зарядку, приучают убирать в квартире и стро­го выполнять режим дня, это может переживаться как зло, раздражать, сердить. Но объективно это дает здо­ровье и опыт самоорганизации, житейские умения, ко­торые вскоре очень пригодятся в самостоятельной жиз­ни. Недаром говорят «Тяжело в учении — легко в бою» Зло подготовки оборачивается добром реальной дея­тельности.

Однако, возможно и иное переворачивание ситуа­ции, когда субъективное переживание добра есть объ­ективное зло. При употреблении наркотиков людж мегут испытывать невыразимое блаженство, оцениваемое ими как добро, но объективно пристрастие к дурмада^му

зелью вызывает психическую и физиологическую дег­радацию, человек перестает руководить сам собой, происходит то, что медики называют «расстройством желаний». Именно поэтому наркотики во всем мире оцениваются как огромное зло.

3. Трудности отличения добра от зла совязаны со способностью зла рядиться в одежды добра, то есть с самым настоящим обманом. Здесь уместно вспомнить классическую детскую сказку про волка и Красную Шапочку, где волк, обещая девочке веселую игру в то, «кто дойдет до домика быстрее», на самом деле наме­рен съесть и девочку, и бабушку. Лицемерие, коварст­во, демагогия — все это виды сокрытия зла под личи­ной добра. Вам обещают помощь, а на самом деле подставляют ножку. Дают «добрый совет», а он ведет к вашему поражению. Рассказывают про «горы золо­тые», а вместо них подсовывают дырку ог бублика. Правда, в обыденной жизни обман разоблачается до­вольно скоро, как только истинные намерения обман­щика становятся очевидны. Но за это время хитрецы могут обвести вокруг пальца целый народ, например, пообещав всем «прекрасное будущее», а создав его только для самих себя. Наша многострадальная стра­на постояно покупается на завернутые в виде конфет­ки пустые бумажки, которые затем можно только вы­бросить, ибо сладкое содержимое кто-то стоящий у власти уже давно положил в свой карман.

Христианская религия вообщее полагает, что враг рода человеческого, сам господин Сатана любит яв­ляться загримированным под прелестное созданье. Про­стаку кажется, что это душка-ангел, а это Дьявол соб­ственной персоной. Поэтому христианские святые по­стоянно занимаются борьбой с обманными видениями, в которых зло обряжено как добро и нуждается в ква­лифицированном разоблачении.

Я не думаю, конечно, что в каждом шаге любого доброжелательного человека надо подозревать «бесов­скую прелесть». Но определенная бдительность нуж­на, чтобы в случае чего заметить кривые рожки, вы­глядывающие из-под сияющего покрывала благоде-тельства.

4. Добро и зло имеют еще одну очень важную осо­бенность; они относительны того, кто выносит оцен­ку. Если одна сторона победила другую в войне, то

для победителей их победа — добро, а для побежден-ных — зло. (Разумеется, я говорю о той ситуации, где победа не «Пиррова», то есть не является скрытым по­ражением). То же самое касается эксплуатации. Тот, кто приобретает богатство за счет чужого труда, по­лагает это добром и обосновывает свою точку зрения. Тот, кто трудится, не получая за это должного вознаг­раждения, естественно считает сложившийся порядок влом.

Разумеется, можно попытаться подняться над эти« м« крайними противоположными позициями и вырабо­тать едийое понимание добра, что, собственно, и де­лается на уровне существующей общечеловеческой мо­рали, однако действительность будет постоянно и упорно возвращать нас к разноречивым интересам, ко­торые в каждом конкретном случае утверждают «свое добро> и часто выдают его за всеобщее. В этом смыс­ле выражение «Кому война, а кому мать родна» имеет под собой вполне веские основания.

5. Иногда одно и то же явление в одних ситуациях рассматривается как добро, а в других — как зло. Например, убийство. Казалось бы, оно резко осужде­но человечеством и во всех священных книгах миро­вых религий названо как грех. Однако во всех стра­нах мира военнослужащих награждают за поражение большого числа противников, и, скажем, отличному снайперу дают орден. А что делал снайпер? Прицель­но убивал. Точно так же лишение жизни убийцы-ре­цидивиста оценивается массовым сознанием как яв­ное добро: люди вздыхают спокойно, не опасаясь боль­ше за свою судьбу и судьбу своих детей. Значит, из общего морального правила «убийство — зло» быва­ют исключения? Быть может, это исключения по прин­ципу «большее зло или меньшее зло»? Убийство — зло, но казнь одного преступника меньшее зло по срав­нению с гибелью десятков, а может быть, и сотен жиз­ней, которые он может отнять. Таким образом, мень­шим злом ставится кордон для большего. Меньшее зло — «как бы добро».

Многие философы-моралисты считают, что зло ни­когда не может быть добром. И. Кант писал, что красть — аморально, если ты умираешь от голода и вынужден украсть хлеб, то кради, но не называй свой потупок нравственным. Ф. М. Достоевский в «Брать-

ях Карамазовых» говорит о том, что вся мировая гар­мония не стоит слезы одного ребенка. Дурными сред­ствами не делаются добрые дела. Как только в дело вмешиватеся зло — насилие, жестокость, убийство, так сразу все добрые цели и намерения искажают­ся. Поэтому принцип «цель оправдывает средства» в корне порочен. Зло плодит только зло, какие бы бла­городные задачи ни ставились поначалу. Действитель­но, на примере насильственных революций мы ви­дим, что вместо свободы, равенства и братства, кото-

\ /

\

123

рые начертаны на революционных знаменах, в дейст­вительности получаются тирании, бюрократические го­сударства, много крови и много лицемерия. Однако, с другой строены, принцип «добрые дела всегда без применения силы» пока не срабатывает в реальной истории человечества.

Принцип «не убий», если рассматривать его как руководство к действию, в некоторых учениях был до­веден до его логического предела. Так, иные восточные, монахи метут перед собой дорожку, чтобы какое-ни­будь насеком^1случайно не попало им под ноги. Есть и такие, что готовы кормить червей собственным те­лом, дабы не уничтожить их жизнь. Они исходят из того, что истинное добро — благоговение перед вся­кой жизнью. Но здесь-то и начинаются парадоксы, по­тому что ради жизни червей такой монах жертвует собственным бытием, а ведь⁷ он тоже явился в мир как живое существо, да еще и обладающее сознанием, от­чего же его жизнь должна быть отдана червям?

Видимо, подход «меньшее зло — как бы добро» все-таки работает в нашем несовершенном мире, хотя нравственным идеалом, конечно, является положение, при котором можно избежать любого, даже маленько­го зла, и уж во всяком случае надо перестать давать ордена за убийства.

6. Очень часто-й в нашей повседневной жизни явля­ ется ситуация, когда одно и то же событие, вещь, ка­ чество или явление выступают одновременно как доб­ ро и как зло, но в разных отношениях. Например, со­ временная наука, В некотором отношении она, конеч­ но, добро, так как несет в себе возможности совер­ шенствования человеческой жизни. Она дает нам ком­ форт, лекарства от болезней, отодвигает старость, по­ зволяет быстро перемещаться в пространстве, видеть и слышать на расстоянии, глубоко познавать мир. Од­ нако, та же наука выступает теоретической основой производства оружия массового уничтожения, порож­ дает экологическую проблему (загрязненный воздух и отравленные океаны, продырявленный озоновый слой и истощенные полезные ископаемые), способствует ра­ ционалистическому перекосу в сознании человека, ког­ да он теряет способность эмоционально отзываться на чувства других. i

Одновременно добром и з-лом оказывается рост ма-|

120

териального благосостояния. Добром он является по­тому, что создает хорошие условия жизни, широкий круг возможностей для поддержания здоровья и мо­лодости, перспективы самореализации в самых раз­ных сферах, наконец, условия для отдыха и развлече­ний. Однако, то же самое материальное благосостоя­ние может оборачиваться злом в отношении духовной жизни личности. Каждый из вас, вероятно, видел оса« таневших потребителей, совершенно «зацикленных» на приобретении вещей, бегающих, как белка, в пороч-

ном кругу нескончаемых «продаж-покупок» с глаза­ми, щелкающими, как кассовый аппарат. Современное западное общество во многом построено на интере­сах такого Потребителя о большой буквы. Именно для таких потребителей созданы магазины на любой вкус. Вы можете, например, зайти • магазин, где про­даются открытки на все случаи жи*ни. Их сотни и ты­сячи, и что самое интересное, они уж* содержат текс­ты. Так что вам надо только вписать имя адресата и поставить свою подпись. Ваши мысли, чувства, ду­шевный труд совсем ни к чему_Ј Профессионалы за деньги уже написали для вас и поздравление дяде к 60-летию, и соболезнование тете по поводу кончины ее любимого кота, и пожелания к очередному Новому го­ду. Выбирай! Только выбирающий в таком магазине вряд ли будет настоящим живым человеком с мысля­ми, отзывчивой душой, культурой литературного стиля. Он всего лишь потребитель, А это уже не добро. Это зло.

7. Начав говорить о потребителях, мы по существу перешли к еще одному важному сюжету, касающемуся добра и зла. Это вопрос о мере. Всякое качество, пе­реходящее определеннную меру, выливается в свою противоположность. Так, переизбыток некоторого конк­ретного «добра» немедленно оборачивается злом, и от­нюдь не только в тех случаях, где речь идет о •-добре» материальном. Конечно, самый простой пример напра­шивается именно из материальной сферы. Тот, кто пе­реел в детстве сладких пирожных, может так разбо­леться, что потом всю жизнь будет обходить кондитер­ские дальней стороной, а сахару в рот не брать. Кули­нарное «добро» вылилось в «зло» — болезнь и отвра­щение. Но то же самое может быть и с любым другим предметом. Можно пресытиться музыкой, переразвле­каться, перетрудиться, и всякое «пере» — будет озна­чать переход положительного в отрицательное, жела­ния — в отказ, созидания — в разрушение. Это в ог­ромной степени касается личных взаимоотношений между людьми. Например, забота о другом человеке —• добро? Добро. Но когда забота переходит некоторый предел, она становится гиперопекой, суперухаживанием и начинает переживаться другим как попытка украсть у него его свободу, повязать по рукам и ногам. Такая забота вызывает яростное сопротивление, отношения портятся, добро переходит в зло,

Уа

Но работает и обратный принцип. Некое зло, дове« денное до предельно малой дозы, превращается в доб­ро. Это очевидно на примерах прививок, где вводится о целью профилактики и приучения организма к негатив­ному воздействию малая доза смертельно опасных мик­роорганизмов. По такой же схеме воздействует на па­циента гомеопатия. В какой-то мере это, видимо, приме­нимо и к морали. Человек, не испытавший негативных эмоций, не «прорепетировавший» свой гнев или свой страх, не сможет управляться с этими эмоциями, если они внезапно захватят ere, неподготовленного, не успев­шего выработать ответных реакций. Вот почему «воспи­тание в вате», исключение растущего человека из вся­кого негативного опыта может быть злом, а не добром.

Я попыталась развернуть для вас спектр проблем, связанных с разноречивым пониманием добра и зла, о их объективной сложностью и противоречивостью. Мне не хотелось бы, чтобы у вас создалось впечатление о полной релятивости, текучести представлений о добре и зле. В общечеловеческое понимание добра входят идеи мира, порядка, справедливости, любви, взаимопонима­ния. Единство взглядов на добро (и, сообразно этому, на зло) существует, другой вопрос, что очень трудно привести в соответствие этим представлениям живые разноречивые интересы. Но это все-таки делается, хотя долго и трудно, с откатами назад, с отступлениями. Человечеству, если оно хочет выжить и полноценно жить дальше, просто придется находить взаимное сог­ласие в вопросе о всеобщем добре. Это согласие долж­но неутомимо создаваться каждый день.

КАК БЫТЬ ДОБЫМ!

Эта главка — очень маленькая. Всего несколько строк. Я думаю, что если человек хочет быть добрым, то обязательно будет. Для этого он прежде всего дол­жен не позволять себе злых мыслей. Мысли всегда предваряют действие, как бы готовят его. Потому тот, кто купается в злых мыслях, разжигает в себе темные страсти, наслаждается собственным гневом, где-нибудь да сорвется во зло будто в пропасть. Быть добрым — это растить в своей душе добро. А для этого надо по-

127

нять, что ты — часть огромного мира, ты связан со всеми миллионами незримых нитей, стук твоего сердца слышен во всей Вселенной. А если, это так, то не ищи и не создавай врагов. Когда в своей душе братаешь­ся с миром, и он отвечает тебе по-братски. Это не спа­сает от всех невзгод, но это позволяет твердо стоять на стороне добра.

Долг или любовь?

ЭТИ7Л ДОЛГА

Как вы уже поняли из предыдущих страниц, нрав­ственность ограничивает свободу человека, не дает раз­гуляться стихии страстей, анархическому беспределу. Она стремится направить помыслы и поступки в русло !добра, создать такие условия, при которых культура и человечество могли бы устойчиво существовать и про­дуктивно развиваться. Одним из инструментов мораль­ного воздействия выступают запреты: нельзя убивать, нельзя красть, нельзя посягать на честь и достоинство других людей, нельзя предавать, нарушать данное сло­во. Но запреты отрицательны, они еще ничего не вме­няют, не дают четкой ориентации, как же поступать че­ловеку, чтобы быть моральным. Эту ориентацию обес­печивают императивы, которые говорят: будь гуман­ным, честным, уважительным, надежным товарищем. Императивная сторона нравственности показывает нам, что же мы должны, каковы наши обязанности по от­ношению ik другим людям и самим себе. Если запреты предназначены к тому, чтобы, по возможности, отсечь зло, разрушительные моменты в общении, то импера­тивы сплетают позитивную канву, тот каркас, на ко­тором строится человеческое общежитие. Мы все мо­жем надеяться на помощь, поддержку, защиту, благо­воление других, только выполняя свой долг по отно­шению к ним. Недаром народная мудрость говорит: «Долг платежом красен». Это не о деньгах, это о че­ловеческих отношениях.

Поскольку каждый из нас входит в состав многих

128

социальных групп, то наш долг многообразен: долг се­мейный (по отношению к родителям, детям, супру­гам), долг патриотический (перед родиной, народом, государством), долг служебный, долг товарищеский, долг просто человеческий. Вот этот последний «просто человеческий долг» обычно и называют моральным, в широком смысле слова. Это тот долг, который спосо­бен подниматься над частными человеческими интере­сами, склонностями, привязанностями. Он выводит лю­дей за пределы этноиациональной, клановой, корпо­ративной замкнутости и ориентирует на то, что к любому человеку следует относиться как к человеку. Например, патриотический долг повелевает солдату отстаивать интересы своей страны, но человеческий долг велит ему быть максимально гуманным: не трогать мирное население, не пытать военнопленных. Товари­щеский долг может вменять человеку искать все спосо­бы спасения друга, но человеческий долг будет твер­дить ему: только не за счет невинных жизней других людей! Родительский долг станет толкать мать к тому, чтобы уберечь сына от любых жизненных невзгод, но человеческий долг подскажет ей, что ребенку нужна •свобода, возможность проявлять себя, быть личностью, а не только «сыном».

Суть человеческого долга была еще в древние вре­мена выражена в «золотом правиле морали, которое звучало следующим образом: «Поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобою».

Хочу сразу подчеркнуть для вас, друзья, что мораль­ный человеческий долг -^ это не какое-то внешнее пред­писание, которое висит над головой как дамоклов меч, и вы вынуждены ему подчиняться, ибо деваться неку­да. От формального долга, который исполняется, скре­пя сердце, бегут как только прекращается принужде­ние. Так делают солдаты, бросающие поле боя, и ма­тери, оставляющие своих детей, и друзья (это слово лучше было бы поставить здесь в кавычки), которые при первых же испытаниях, постигших дружбу, немед­ля убираются восвояси. У всех этих людей моральный долг не стал частицей их «я», потому в обстановке трудностей они поступили с другими людьми совсем не так, как хотели бы, чтобы в случае чего поступили с ними. Чтобы моральный человеческий долг (как и все другие виды долга) действовал, он должен быть внут-

В Страна Философия 129

ренне принят, глубоко усвоен, прочувствован жак внут-реняя необходимость. Именно тогда внутренняя необхо­димость оказывается равна свободе, и человек выбира­ет долг, а не своекорыстный интерес, не потому, что его заставили, а потому, что для него естественно быть моральным, естественно относиться к другим людям уважительно и доброжелательно.

Идею о том, что долг — это сердце морали, разви­вал в XVIII веке Иммануил Кант. Он сформулировал категорический императив — моральный закон, которо­му должны подчиняться все люди, если они претендуют на статус нравственных существ. Первая формулиров­ка категорического императива практически совпадает с «золотым правилом морали». Вторая гласит: «Посту­пай так, чтобы максима твоей воли могла послужить основой всеобщего законодательства». Максима — это правило, принцип. По Канту, таким образом, наше во­леизъявление должно строиться так, чтобы оно не на­рушало ничьих интересов и прав, не ущемляло ничье­го достоинства. Третья формулировка приблизительно такова: «Относись к человечеству в своем лице и в ли­це всякого другого не как к средству, а как к цели». Для Канта человек *- всегда цель, сам по себе, к не­му нельзя относиться как к средству для достижения чего-то иного, низводить его до уровня предмета.

Стремление к счастью, полагал Кант, не может быть основой нравственности, потому что счастье все пони­мают по-разному. Кроме того, сообразно его ригористи­ческим (суровым) взглядам, к нравственномупоступку вообще не должна примешиваться какая-либо склон­ность, симпатия, интерес. Если я нравственен, то буду точно так же уважать достоинство своего самого люто­го врага, как и достоинство лучшего друга. Я буду от* носиться к другому как к цели не потому, что я его люблю, а потому что иначе и быть не может. Там, где есть склонность, симпатия, удовольствие, там, полагал Кант, нет чистой нравственности. Нравственность и счастье — вещи разные. За это положение Канта мно­го критиковали и даже смеялись над ним. Фридрих Шиллер написал эпиграмму, где покааывает, что Кант якобы призывает делать добро с отвращением и през­рением, а если отвращения нет, так это уже не добро, » склонность... Но, думается, И. Кант стремился выде­лить в чистоте именно то, что отличает враветвеншюеть-

130

от всякого другого отношения! от интереса, дружеского расположения, привязанности. А это ядро нравствен­ности и выражается в моральном долге: относиться не только к человеку, но и к любому разумному существу бескорыстно и справедливо. «Две вещи, — писал Кант, — наполняют душу всегда новым и все более силь­ным удивлением и благоговением, чем чаще и продол­жительнее мы размышляем о них, — это звездное не­бо надо мной и моральный закон во мне. И то и дру­гое мне нет надобности искать и только предполагать как нечто окутанное мраком или лежащее за предела­ми моего кругозора; я вижу их перед собой и непосред­ственно связываю их с сознанием своего существования. «Этика Канта — этика долга, потому что вн считает возможным выполнять моральный долг независимо ни от каких конкретных обстоятельств. Нельзя уступать антинравственности, страстям и влечениям, интересам и страхам, иначе человечество может скатиться к поис­тине бесчеловечному состоянию.

131

Надо сказать, что положения кантонской этики по

сей день вызывают достаточно бурные споры и дискус­сии. Многие современные психологи и психотерапевты считают, что именно повышенное чувство долга вызы­вает у западного человека неврозы и эмоциональные расстройства. Речь идет, конечно, не о категорическом императиве, а о самых разных конкретных «долгах»: я должен не огорчать своих родителей, я должен обес­печивать своих детей, я должен любить, должен забо­титься, должен сдерживать свои чувства... Долг стано­вятся неподъемным для человека. Из его жизни выве­триваются остатки радости и непосредственности, по­тому что он все время ощущает на своих плечах груз многочисленных обязанностей, от которых нельзя и некуда скрыться хотя бы ради отдыха. Как же быть? Психотерапевты дают весьма радикальный совет: «Ска­жите себе, что вы никому ничего не должны».

Те, кто последовал «мудрому совету», действитель­но, испытывают временное облегчение. Какая-нибудь школьница Таня Иванова, побывав на приеме у «доб­рого психотерапевта» может сказать «Я никому ничего не должна», наорать на бабушку, не сделать уроки, не оставить ключа от квартиры младшему брату, после чего под тем же девизом рассориться с подружкой, «чтоб не загружала своими проблемами». Однако, очень скоро окажется (а врач, давший совет, об этом предупреждал), что если ты никому ничего не должен, "то никто ничего не должен и тебе. Поэтому бабушка не сготовит обеда; учительница поставит двойку; брат не даст смотреть по телевизору очередной мексиканс­кий сериал, а врубит магнитофон так, что в ушах за­звенит, а подружка ни за что не станет слушать, как на Таню Иванову смотрел Петя Петров из параллельного •класса. Скучно так жить! Тот, кто пытается решитель­ным толчком сбросить с себя все человеческие долги, связывающие нас воедино, остается в блестящем одино­честве. Поэтому, выход, наверное, не в отказе от дол­га, а все же в сближении и смешении его с любовью, доброжелательством, активной приязнью. Все то, что И. Кант отверг, стремясь найти «чистое ядро» нравст­венности, помогает ей выжить в реальной жизни.. Нрав­ственность — тоже радость, тогда она становится не­победимой и справляется с самыми трудными и суро­выми обстоятельствами.

Однако, следует поинтересоваться:

132

ОТКУДА ВЗЯЛСЯ МОРАЛЬНЫЙ ДОЛГ!

В соответствии с древними эзотерическими учения­ми, пришедшими из Индии и Египта, моральный закон, предписывающий людям «золотое правило морали», свойственен одушевленному космосу как целому. За­кон добра, непричинения зла, любви и благорасполо­женности управляет взаимоотношениями между суще­ствами и сущностями, обитающими в бескрайних про­сторах Вселенной. Нарушение этого закона влечет за собой беды для того, кто посмел бросить в мир пучок ненависти, злобы, гнева. Современные эзотерики до­вольно подробно описывают ситуацию, возникающую при нарушении морального закона. Дело-в том, что ре­зультат всякого действия возвращается обратно к че­ловеку. Словно мяч, отскакивающий от стены или бу­меранг, брошенный умелой рукой, добро вернется к тому, кто сделал добро, а зло ударит своего создателя, причем в самый неожиданный момент и в .самой нео­жиданной форме. Плодящий зло действует против са­мого себя, своих близких, своих потомков. Наказание может прийти не сразу. Злодей может некоторое время считать себя победителем. Но для эзотерического соз­нания жизнь не ограничивается пределами земного су­ществования, она продолжается и за гробом, где так­же есть наказания. Она продолжается и в новом воп­лощении души, которое тоже может стать расплатой. Содеявший зло получит зло. Если раньше процесс воз­даяния шел медленнее и удар приходился по потомкам, то теперь земные ритмы как бы ускорились, и распла­та приходит в скором времени непосредственно к тому, кто принес беды другим.

Очень важно то, что космический моральный долг повелевает человеку не причинять другим зла даже в мыслях. Именно мысль выступает исходным пунктом всякого поступка. Тот, кто злобствует в душе, по су­ществу, уже готов к злому действию. Но мысль имеет еще и самостоятельное значение, она способна жить как^чотдельное существо, зажигая в умах других людей аналогичные мысли и чувства. Потому первейший конт­роль — над собственными мыслями. Думая о плохом, мы притягиваем несчастья. Моральный долг предписы­вает нам также избегать обид. Обижаясь на кого-то,

133

мы наносим другому невидимый удар, и это тоже нару­шает баланс добра и зла во Вселенной.

Другим источником морального долга, названным в истории мысли, является Платоновский «мир идей». Долг как непререкаемый свод моральных правил не мо­жет происходить из текучего «мира мнений». Среди лю­дей все зыбко и ненадежно, человек исходит всякий раз из своих собственных интересов, а интересы эти изменчивы. Источником морали может быть только сфера абсолютных, неизменных сущностей, эйдосов, которые не зависят от капризных человеческих настро­ений. Вечные образцы совершенства вменяют и нам тянуться к совершенству добра, быть нравственными, благожелательными, требовательными, не позволять собственной душе лениться и распускаться.

С возникновением христианства источником мораль­ного долга становится в глазах европейского общества Бог. Бог триедин, три его лика — Бог-отец, Бог-сын и Бог-дух святой — составляют целое, но все же олицетворением нравственного поведения, образцом морали выступает фигура Христа. С приходом Христа возникает новая мораль. Прежде среди людей господст­вовало «талионное право», выражавшееся знаменитой формулой «око за око, зуб за зуб». Евангельское учение говорит о том, что люди недолжны платить злом за зло, они обязаны проявлять кротость и смирение, следуя при­меру Иисуса. В Евангелии от Матфея сказано: «Люби­те врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижаю­щих вас и гонящих вас». Моральный долг христианина — не противиться злу насилием, и таким образом из­бегать упрочения и увеличения зла, потому что наси­лие рождает насильственный ответ.

Некоторые современные комментаторы идеи христи­анского долга, например, один из крупных эзотериков XX века Петр Демьянович Успенский, утверждают, что поучения Христа не распространялись на всех людей, так как обычный человек, живущий повседневной жизнью, не в состоянии выполнять долг, понятый та­ким образом. Эти поучения предназначались узкому кругу посвященных, в значительной степени ушедших от мирской жизни с ее заботами и страстями. Однако, официальная церковь всегда считала и считает выпол­нение евангельских заповедей делом каждого человека,

а обращение Христа — обращением ко всем, желаю­щим прикоснуться к истине и узнать путь в Царство Божье. Христианство считает долгом каждого «возлю­бить ближнего своего как самого себя» и уметь прощать другим их скверные поступки, вину и прегрешения. Вот отчего сказано в молитве: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Враждебность, мстительность, желание расплаты — тяжелый грех, на­рушение христианского долга. Поскольку христианский моральный долг исходит от Бога, от святыни, от выс­шей всевидящей и всевластной инстанции, постольку его нарушение чревато тяжелыми переживаниями, стра­хом и трепетом.

В Новое время источником нравственного долга на­чинают считать человеческий разум. Собственно, упо­мянутая нами нравственная концепция И. Канта полно­стью строится на представлении о том, что в отноше­ния морального долга люди вступают как разумные, интеллектуальные существа, способные силой своего ума выйти за пределы конкретных обстоятельств и свя­занных с ними интересов и эмоций и взглянуть на положение дел с общечеловеческой точки зрения. Та же идея ранее содержалась в учении Бенедикта Спинозы, утверждавшего, что человек, подверженный страстям, не может быть ни разумным, ни нравственным. Нрав­ственность существует на основе разумного понимания законов мироздания. Моральный долг познается разу­мом и диктуется разумом; только спокойный, взвешен­ный умственный подход может помочь людям жить и общаться по-человечески, уважая друг друга. Мораль­ный долг — долг разумных существ.

В светских учениях наших дней источником мораль­ного долга называют обществе, человеческую истерию, выработывающую в своем движешии единые нормы об­щежития. Этот подход рассматривает мораль как один из элементов текучей повседневной жизни, и потому долг не имеет здесь некоего онтологического надмир» кого начала, он не укоренен ни в Космосе, ни в Беге, и оттого лишается вречэла святости. В то же время мо­ральный долг как благоволение, непричинение зла, ува­жение других реально свойственен и людям неверую­щим, если они воспитаны в представлении о том, что к «к любому человеку надо относиться по-человечести», не быть злым и жестоким. Конечно, светское представ­ив

ление о моральном долге более изменчиво, подвержено конкретно-историческим колебаниям, чем поучения, за­писанные в священных религиознымх книгах, и все же смысловое ядро и тут, и там остается одно и то же. Гу­манистически воспитанный атеист может быть реально более моральным, терпимым, снисходительным к дру-тим людям, чем свирепый религиозный фанатик, гото­вый за истину о «непротивлении злу насилием» быст­ренько истребить два-три десятка несогласных. В конце концов, главное в моральном долге — это практическое следование ему, а не выяснение вопроса, откуда он при­шел в наше сознание. Тема источника морального дол­женствования — тема, по преимуществу, для теорети­ков. Выполнение общечеловеческого морального долга — задача каждого, к какой бы конфессии он ни принад­лежал, какой бы точки зргния он ни придерживался.

ДОЛГ, ВИНА, РАСКАЯНИЕ

Когда человек, глубоко усвоивший повеления нрав­ственного долга, ведет себя безнравственно, он испыты­вает множество негативных переживаний. Во-первых, ему бывает стыдно. Стыд — это страх перед порица­нием со стороны других людей. Боятся неодобрения, боятся насмешек, когда провинившийся оказывается под пристальным вниманием окружающей публики и как бы ниже ее: на нем лежит пятно позора, пятно на­рушенного долга. Например, мальчишка струстил, бе­жал, когда его товирищи были в опасности, и теперь ему стыдно: друзья глядят на него с презрением, упре­кают, дразнят «маменькиным сынком» и «кашей-размаз­ней». Стыдно бывает, когда что-либо сугубо личное, ин­тимное, что принято скрывать в глубине души, оказы­вается обнародовано. Если человек, не удержавшись, внезапно проявляет чувства, которые должно прятать от посторонних глаз, он тоже испытывает стыд. Стыд всегда предполагает круг тех людей, которые выступа­ют нашими судьями, стыдят нас, укоряют, дают язви­тельные комментарии по поводу нашего поведения. По­тому стыд используется бездарными воспитателями как кнут. «А ну-ка не капризничай, —-говорит детсадов­ская няня маленькому мальчику, — а то поведу в

136

младшую группу и там посажу*на горшке посреди ком­наты»! Сидеть на горшке посреди комнаты, да еще в младшей группе, конечно, стыдно! Мальчик навсегда запомнит: надо вести себя так, чтобы тебя не карали публично, но не известно, станет ли он от этого хорошим человеком или озлобится и затаится, ведь унижение не проходит даром!

Стыд — внешний контроль, он не абсолютен, неда­ром возникли поговорки: «Плюй в глаза — божья роса» или «Стыд не дым, глаза не выест». Бесстыдство, ко­нечно, указывает на безнравственность, особенно там, где речь идет о нарушении закона благоволения, но стыд все же— не единственный и не самый тонкий ин­струмент нравственной регуляции. Есть еще совесть.

Мы уже говорили в предыдущих главках о совести как о чутком внутреннем контролере человека. Ее ти­хий голос может быть настоящим тираном, неуклон­но напоминающим о том, что нравственный долг нару­шен. Проступка никто не видел, некому стыдить, пе­нять, язвить, наказывать розгами или ставить в угол, однако человек не находит себе покоя. Совесть — по­нимать ли ее как голос общества или как голос наше­го «высшего я» — властно свидетельствует о мораль­ном непорядке, призывает исправить содеянное зло, рас­каяться, повиниться, восстановить добро любыми мо­рально дозволенными способами. Если по каким-то воп­росам совесть часто терзает человека, у него создается устойчивое чувство вины, собственной внутренней ис­порченности, своего несоответствия моральным требо­ваниям.

Специалисты-культурологи выделяют два вида куль­тур: культуры стыда и культуры вины. Культура стыда обычно характеризует примитивное общество, где мо­ральная регуляция идет прежде всего через внешние формы наказания и порицания. Культуры вины сущест­вуют в развитых обществах, где регулирование осуще­ствляется внутренними нравственными механизмами. Европейская христианская культура — типичная куль­тура вины-

С точки зрения христианства человек — греховное существо, он виновен от самого своего рождения, пото­му что несет в себе первородный грех Адама и Евы, ос-путавшихся господней воли. Нет младенцев в полной степени невинных, Живя, человек продолжает грешить,

137

умножая свою вину перед Господом. Он весь запятнан, весь источен греховными мыслями, желаниями я де­лами. Даже сам его способ воспринимать мир посред­ством земных чувств —- грехввен. Поэтому верующий • молитве, посвященной повседневному исповеданию грехов, просит Вседержителя простить все его прегре­шения, в том числе те, что содеяны чувствами; зрение*, слухом, обонянием, вкусом, осязанием. Ощущение собст­венной бытийной виновности, «бреченности на грех а

139

невозможности стяжать Царство Божье терзало и тя­готило многих верующих, в том числе крупных писате­лей, мыслителей, религиозных деятелей. Если в ситу­ации реальной вины и нарушения нравственного долга мучения, которые приносит совесть, нормальны и уме­стны, то при ощущении онтологической укорененности чувства вины «но становится основой тяжелого невро­тического расстройства, постоянного страха, депрессии. Эти терзания тем более бесплодны, что человек так или иначе продолжает жить реальной жизнью, иметь жела­ния, удовлетворять их, но каждая собственная мысль и каждый поступок вызывают в нем очередной приступ самобичевания.

Как видим, и здесь превышение меры оборачивается алом. Ценнейшее человеческое качество — совесть — делается орудием самоунижения, тревожности. Надо сказать, что «комплекс вины», сформировавшийся на ос­нове христианства, стал важнейшей составной европей­ской культуры, и современные психологи часто сталки-виваются с тем, чтв люди, не только не умеют прощать других, но не умеют прощать и себя. Они годами и десятилетиями продолжают носить в душе груз реаль­ной или иллюзорной вины, которая не побуждает их к добрым делам, не поднимает на новую нравственную высоту, а только угнетает, делая мрачными, угрюмыми, нервозными.

Надо сказать, что в отношении переживаний по по­воду конкретных жизненных грехов церковь всегда предлагала прекрасное средство — покаяние. Ты не можешь в полной ^мере смыть с себя первородного гре­ха, но покаяться в собственных безобразиях и преступ­лениях против морального долга >— тебе под силу. Была бы добрая воля к раскаянию.

Однако что такое покаяние? Это не посыпание го­ловы пеплом, не вырывание волос, не причитания о соб­ственном несовершенстве. После такого спектакля мож­но пойти и начать грешить сначала, что частенько и де­лается по принципу: «не секретишь — не покаешься, не покаешьея — не спасешься». «Каяться и грешить, грешить и снова каяться — путь весьма двусмысленный. Истинное покаяние предполагает искреннее чистосер­дечное сожаление о недолжных поступках и мыслях. Одновременно эта добровольное согласие принять на­казание за свой грех, ибо только так может быть вое-

становлен нарушенный баланс справедливости. Нако­нец, покаяние — это твердое решение о том, что амо­ральное поведение никогда не повторится. Решение, ко­торое будет неукоснительно выполняться благодаря ва­шему нравственному усилию, какими бы соблазнами не манило вас зло.

Искреннее раскаяние доступно не только верующим, которые каются перед лицом своего Бога, но и челове­ку безрелигиозному, неверующему. Он может каять­ся перед собственной^ совестью, перед людьми, перед теми своими близкими, кому он доверяет и чье нрав­ственное мнение имеет для него большое значение. Тот, кто покаялся в собственной безнравственности, кто про­шел на этом пути через муки совести, через преодоле­ние собственной гордыни (а признавать свое несовер­шенство ой как непросто!), тот выстрадал самопроще­ние. Он не только может, но и должен простить само­го себя, потому что без этого ему не подняться, не стать другим, более совершенным человеком. Чтобы взлететь, надо иметь крылья, а крылья вырастают лишь у того, кто не прикован к земле тяжестью самообвинений.

Тот, кто, раскаявшись, умеет простить себя, сможет простить и других, и ,в этом смысле также выполнить свой моральный долг.

ДОЛГ И ЛЮБОВЬ

По Канту «чистый моральный долг» противополо­жен любви, он основан на разумном понимании объек­тивно существующего достоинства других людей. Мы обязаны считаться с этим достоинством, относясь даже к самому отъявленному негодяю все же как к человеку. Но, как мы уже замечали на предыдущих страницах, такой сухой и прохладный интеллектуализм не выдер­живает напора реальной жизни, человеческих эмоций и страстей. Чувству можно противопоставить лишь чувст­во, потому все в том же христианстве речь никогда не шла просто о «долге», говорилось о христианской люб­ви к ближнему». В индийской философской и религи­озной традиции также есть понятие, близкое к хри­стианской любви — «ахинса». Ахинса — это сострада­ние ко всему живущему, недопущение убийства, сочув-

ствие и доброжелательство. Реально следовать ахинее может лишь духовно чистый, сильный и мужественный человек. Только он способен отказаться от убийства дру­гого даже в ситуации смертельной опасности для себя. Убивают обычно из страха, из трусости. Ахинса — не просто интеллектуальная установка, это — пережива­ние, мироотношение, способность чувствовать чувства других и принимать их во внимание. Ахинса — образ жизни.

Но вернемся к европейской культуре. Каковы черты христианской любви, взятой не в узкорелигиозном смы­сле слова, а как мощного нравственного явления? В чем ее особенность?

Прежде всего христианская любовь может происхо­дить только от вашего внутреннего нравственного бо­гатства. Она глубоко бескорыстна, не просит ничего в ответ. Собственно, она есть стремление любить так, как любит Бог созданный им мир — от полноты и от из­бытка, ради самой любви. Ведь Бог мог и вовсе не со­здавать мира, но все же создал исключительно ради своей любви к собственным тварям и из стремления научитьлюдей любить так же. Поэтому Бог ничего у нас не просит, это мы просим и зависим от него в каж­дом поступке и в каждом дыхании. Любить по-христи­ански не означает копировать Бога (да мы бы этого и не смогли!), но это означает стремление излить на других людей всю радость бытия, какой вы обладаете сами, подарить им возможность светлого видения дей­ствительности, раскрыть для них их собственные воз­можности, ничего не требуя взамен. Христианская лю­бовь— прямая противоположность обмена «баш на баш». Но, разумеется, если ты собрался бескорыстно дарить другим духовные блага, ты сам должен уже обладать ими. Нищий душою ничем не может поделиться со сво­ими собратьями.

Вторая важнейшая черта христианской любви-бла говоления это то, что она неизбирательна. В Евангелии от Матфея Христос говорит: «Да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо,ен повелевает солнцу Своему во­сходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?» (Мытари — сборщики податей).

Избирательная любовь, когда одного выбирают из

многих и одаряют его особым вниманием и заботой, издревле носила название «эрос». Эрос — это не про­сто тяготение полов друг к другу. У Платона такое имя носит также стремление к миру идей,, притяжение вы­соты, жажда идеала. Эрос выбирает в любимые лишь того, к кому можно тянуться, до кого следует взлетать, он никогда не почтит своим вниманием недостойного, неинтересного, ничтожного. Эрос требует и взаимной любви, страсти, привязанности, и совершенства.

Эросу противоположна «агапе» — любовь-сострада­ние, любовь-жалость. Это жалость ко всем, к любому, самому скучному, низкому, порочному. Любой человек, как бы грешен, злобен, безобразен он ни был, нужда­ется в любви-жалости и достоин ее. Эта жалость не унижает, потому что она дается не свысока. Напротив, она основана на принципиальном равенстве людей, на том, что все — божьи дети, только одни идут по верно­му пути, а другие — заблудились, сбились с дороги. Об этих заблудших, заблудившихся, погрязших в мерзости греха, надо неустанно молиться. Они более, чем кто-либо другой нуждается в сострадании, в протянутой ру­ке. Это не значит, конечно, что с любым преступником надо лобызаться и не наказывать его за его разбой и грабеж. Но человеческое наказание не должно сопр> вождаться ненавистью, потому что ненависть делает суд несправедливым, неправедным.

Любовь-благоволение (агапе, ахинса) составляет ос­нову человеческого общежития, она —• те прекрасное, белое, сияющее полотно, на котором индивидуальная любовь — эрос может ткать свой неповторимый рису­нок. Но если индивидуальной любви нет, то христиан­ская любовь по крайней мере, не дает человеку, погиб­нуть, она всегда спасает, дает надежду, укрепляет для дальнейшего пути.

ПРОСТО ЛЮБОВЬ

А что же индивидуальная любовь? Как вообще она соотносится с моральным долгом, она, вольная, свобо­долюбивая, та самая, у которой «как у пташки крылья» и поймать ее, согласно песенке, никак нельзя? Давайте посмотрим, в чем любовь свободна, а в чем нет, пото-

му что, когда мы переходим определенную грань, нару­шаем меру свободы, то от любви остается всего лишь тень или хуже того — карикатура на любовь.

Итак, свобода любви, ее неподвластность воле, при­казу, команде заключается в том, что мы не можем ни­кого принудить полюбить или разлюбить. Можно силой заставить другого человека подчиняться вам, можно ку­пить за деньги и блага видимость сердечного расположе­ния, но вызвать исключительно по собственной воле ис­кренние нежные чувства другой стороны — нельзя. Как писал об этом Жан-Поль Сартр, любовь требует вклада со стороны Другого, свобода другого должна сама до­бровольно играть роль страстной одержимости и быть захвачена этой ролью. Если Маша Иванова сказала се­бе: «Петя Петров непременно меня полюбит!» и с утра во вторник пошла в наступление, то это совсем не оз­начает, что она достигнет успеха. Можно «принять бо­евую раскраску», соблазнять своего любимого разнооб­разными радостями материального, духовного и физи­ческого свойства, можно заинтересовывать и дразнить, добиваясь на этом тернистом пути ответного движения, но беда том, что если в душе Пети Петрова сам по себе не загорелся огонек, усердная Маша Иванова по­лучит совсем не то, чего желала- Она может получить физическую близость, расчетливое приятельство, жела­ние обладать ею как престижной вещью, но не получит любви. Полюбить человек может только сам, за него нельзя сделать этого, как нельзя дышать вместо другого.

Точно так же нельзя самого себя заставить полюбить кого-либо. «Хорошая девушка, Маша Иванова, ну-ка влюблюсь-ка я в нее с завтра на послезатра! Хорошая девушка... Нос у нее прямой. Папа — начальник. По математике одни пятерки... Влюблюсь. Только ве завт­ра и не послезавтра, а с понедельника! Понедельник же день тяжелый, так пусть все проблемы сразу...» Ах, не получается, не получается любить по волевому решению

Впрочем, с «разлюбить» все точно так же. Выходит, никакой долг здесь и не ночевал? Причем тут «долг», когда любовь свободна: сама пришла, сама ушла. Или наоборот: не хочет приходить и уходить, упирается, кап­ризничает, своевольничает.

Однако, попробуем разобраться, что же происходит, если любовь пришла», да еще и по счастью, взаимное какие метаморфозы происходят тогда с человеческой

.Ив

душой, каковы отношения, которые мы без скидки мо­жем именовать ЛЮБОВЬЮ?

Страстная и избирательная любовь-эрос это всегда утверждение бытия другого человека. Когда мы любим, то хотим, чтобы наш любмимый жил, существовал, ни­когда не умирал, именно он, единственный, не похожий на других. Мы утверждаем индивидуальность и уни­кальность того, кого любим, любуемся его чертами, ин­тересуемся его интересами. Все, с чем соприкасается любимый, вызывает повышенное внимание, рядом с ним любая мелочь приобретает особый смысл, как бы ос­вещается новым светом. Таково переживание любви, особенно в первой ее фазе — фазе влюбленности. Потом у этого едва возникшего чувства есть две возможности. Одна — путь разочарования, когда влюбленный убеж­дается, что он увлекся исключительно собственной фан­тазией, сочинил образ, которого нет на самом деле. Ра-144

зочарование гасит влюбленность, и люди расстаются. Хорошо, если к этому моменту они еще не успели свя­зать друг друга обязательствами, выходящими за рам­ки любви двоих. Когда рождаются дети, возникает долг иного характера, появляются родительские обязанности, а это уже совсем другая история.

Ну вот, разочарованные расстались и ожидают, ког­да новая влюбленность осенит их своими крылами, а любящие, напротив, с каждым днем становятся все ближе и роднее. Здесь-то и начинается та самая лю­бовь, вопрос о которой мы поставили несколькими стро­ками раньше. Но в чем она выражается? «В объятиях и поцелуях,» — скажете вы, — в ласке, нежности, вза­имной радости. «Не стану возражать, все это так. Но есть еще ряд очень серьезных практических, моментов, без которых даже самый большой восторг скоро сменя­ется мукой, а нежности и ласки грозят перейти в кон­фликты и ссоры. Дело в том, что любовь — это не толь­ко переживание, это также определенный вид поведе­ния, содержание которого прекрасно раскрыл современ­ный психоаналитик Орих Фромм в работе «Искусство любить».

Первая черта истинной любви, которую называет Фромм, это забота. Да-да, самая обыкновенная забота. Любить — это значит заботиться о своем любимом: о здоровье, комфорте, благополучии, хорошем настрое­нии. Забота связана с трудом. Тот, кто любит, всегда готов потрудиться для любимого , затратить свое вре­мя, силы для того, чтобы доставить другому радость и удовольствие, помочь, поддержать. Такой труд — не тягота, он — естественное проявление любой. Приятно трудиться для любимого, отдавать ему через заботу, часть своей души, своего тепла. Некоторые люди счи­тают, что любовь — это тогда, когда любят их самих, потому они всегда ищут «Кто бы меня полюбил? Кто бы обо мне позаботился?» Нередко их поиски остают­ся безрезультатными, и тогда они мрачно констатиру­ют: «Любви на свете нет». Они хотят только брать, не давая, это такое своеобразное душевное потребительст­во: все заглатывать как космическая черная дыра, а на­зад ничего не отпускать: — ни тепла, ни света. Но по­требительство — оно и есть потребительство, при чем тут высокие чувства? Любовь — всегда отдача, дар, радостное отдавание себя другому, такая трата сво-

145

их сил и чувств, от которой сам дарящий только бога­теет, С заботой тесно переплетается ответственность, которую чувствует любящий.-Как стрелка компаса, по­ворачивается его душа в сторону любимого, стремясь понять: не плохо ли ему, не нужна ли помощь? Забота и ответственность — естественный внутренний долг лю­бящего. Этот долг не диктуется извне, он происходит из самой любви, из неотступного желания содейство­вать счастью любимого.

Вторая важнейшая черта настоящей любви — ува­жение. Уважать любимого означает принимать его та­ким как он есть, не пытаясь полностью перекроить, пере­делать его на свой лад. «Стань таким, как я хочу!» — поется в старой песенке, однако пожелание это не слиш­ком уважительно по отношению к тому, кого «любят». Все та же Маша Иванова, влюбившись в щупленького Петю Петрова с очками на носу и астрономическим справочником в кармане, воображает его в своих меч­тах «крутым качком» — бизнесменом, хотя очки, ладно уж, можно оставить, только оправу помоднее подобрать. И беда бедному Пете, если волевая Маша попытается сделать его тем, кем она его хочет видеть. Он же дру-rofi^sприроды! Из него «это» — не сделать. Уважение к другому как раз в выражается в том, что из него не пы­таются делать чего-то такого, что ему не свойственно. Хотя .в ходе общения любящие, конечно, влияют друг на друга, корректируют какие-то личностные черты, «притираются» для совместной жизни^

Уважать любимого — это значит признавать за ним право еобетвенного выбора, собетвенного пути развития, личностной свободы. Забота не должна переходить в ги-перепеку, в настойчивое стремление все контролировать во все вмешиваться, везде поправлять, поучать и дикто­вать. У психологов есть понятие «разумная дистанция», оно означает, что, уважая любимого человека, мы не на­вязываем ему себя, не утомляем его евоей интервенци­ей во все уголки его души, во все закоулки его мыслей и чувств. Ееяи другой захочет — он еам поделится впе:-чатлениямн, мечтами, планами. Нужно показать свой интерес, проявить внимание, не не более того. И уж, конечно, нельзя пытаться отрезать нашего любимого человека от всего остального мира. Любимый — не вещь, которую можно запереть в шкаф или в верхний ящик стола и никому не показывать. Он — такой же п "MiPK _и так же желает полноты жизни, общения,

14Ь

новых впечатлений. Если вы хотите, чтобы тот, кто, как вам кажется, дорог для вас, ни с кем не общался, ни­кого, кроме вас не любил, ничем не увлекался, а в ваше отсутствие только и делал, что страдал и тоско­вал, то существует большое подозрение, что вы люби­те не его, а только себя (да и себя как-то ущербно).

Наконец, уважение — это взгляд на другого без тех шор, которые надевают нам на глаза наши претен­зии и амбиции, обиды и темные страсти. Если одна сторона все время говорит другой; ты мне не обеспе­чил, недодал, не сумел, не успел, я обижен (обижена) оскорблен (оскорблена), я не того от тебя жду — это значит, что уважения нет, а есть типичная эксплуата­ция, использование «любимого» как средства для удов­летворения собственной жадности, тщеславия, достиже­ния каких-то превходящих целей. Например: встречать­ся с красивым мальчиком, чтобы им гордиться перед подругами (цель — подразнить подруг). А если у маль­чика прыщ на носу вскочит, то пусть он дома сидит, ка­кая ж гордость с прыщавым гулять? Жениться на «по­ложительной девочке», чтобы сделать ее домашней ра­ботницей, служанкой? «Ты что, дальше учиться хочешь? Я зачем тебя брал?» Выйти замуж за искренне любя­щего «чтобы всегда .любил»: «Я-то думала, ты меня всю жизнь на руках носить будешь! А ты — то к роди­телям, то к друзьям.,.»

Уважение — важнейший внутренний долг тех, кто любит, иначе теряется сама любовь.

Третий важный момент истинной любви «=• знание любимого. Глубокое, чуткое внимательное прислушива­ние к его индивидуальности, вечное удивление перед неисчерпаемостью чужого внутреннего мира, всегда та­ящего нечто такое, что нам неизвестно и недоступно. Этот охранный барьер постоянно присутствует в чужом «я», в том числе в «я» тех, кого мы любим: любимый — это другой человек, никогда не раскрытый до конца, отъединенный в своей субъективности. Мы не можем слиться с ним до конца. Не, может быть, это и хо­рошо, потому что любовь —- это отношение между дву­мя, разными, непохожими. Очень важно пытаться по* нять любимого, не стараясь разрушить барьера его субъ­ективности, его уникальности, принять его вместе с этой естественной преградой, всегда отделяющей дру­гих людей от нас- И тем не менее, мы можем знать

147

вкусы другого, его привычки, его предпочтения. Уважение возможно только на основе знания, интуи­тивного схватывания чужой индивидуальности, которую мы в качестве любящих вызвались хранить и развивать.

Таковы вкратце основные характеристики «любовно­го поведения». Как видите, все они связаны с внутрен­ним долгом. Что будет, если любовь, желая оставаться «порхающей пташкой» станет пренебрагать всеми ими? «Не стану заботиться, пусть сам о себе печется!» В чем дело? Разве я за кого-нибудь отвечаю? Я никому ниче­го не должен!» «Долг уважения? Ха-ха-ха! Будет по ве-резочке ходить как миленькая! А не захочет — пусть на все четыре стороны отправляется!» И так далее и тому подобное. Я думаю, вы уже поняли, что приведенные здесь высказывания не имеют к любви никакого отно­шения.

Да, к сердечной любви нельзя принудить, но когда она родилась, ее" можно растить, лелеять и сохранять, помогать ей переживать невзгоды, беречь от ударов, пре­одолевать вместе с нею жизненные кризисы. И во всем этом не последнюю роль играет моральный долг, сво­бодно принятый на себя и радостно выполняемый. От­того-то любовь всегда зачисляется не только по рубри­ке «коммуникация» или «секс», или «семья», но и еще по разделу «мораль».

Рассмотрев, зачем нужна нравственность, познако­мившись с добром и злом, долгом и любовью, мы по­дошли вплотную к теме «счастье». Обратимся коротко к тому, как же понимают его люди.

Что такое счастье?

РАЗНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О СЧАСТЬЕ

В 1869 году появилась отнюдь не самая широко из­вестная, но чрезвычайно интересная работа немецкого философа Людвига Фейербаха «Эвдемонизм». В ней Фейербах продолжает старую как мир тему, корефдау;-юся еще в философских дискуссиях античности -^ ^те­му счастья. С огненной страстью, вполне соответствую-

148

щей его фамилии (Фейербах — «по-немецки» огнен­ный ручей»), автор доказывает читателю, что главная сила, движущая всеми живыми существами и челове­ком в том числе — это стремление быть счастливым. Всякая воля, всякое желание есть воля к счастью и желание счастья, собственно, никакой иной воли и ни­какого желания и не существует. На целом ряде при­меров Фейербах показывает, что даже те поступки и действия людей, которые на первый взгляд преследуют вовсе иные цели, на самом деле выражают все то же самое стремление, только само счастье понимается по-разному. Так, самоубийца, добровольно расстающийся с жизнью, хочет смерти не потому, что стремится при­нести себе зло, а потому что это — единственное для него средство избавиться от несчастий, поработивших его жизнь. Так, буддист, желающий угасить свою волю, ищет в нирване лучшей доли, чем та, которая выпада­ет людям на источенной страданиями земле. Так, аскеты, пытающие свое тело голодом и болезнями, на самом де­ле тоже стремятся к счастью — к тому необыкновенно­му загробному блаженству, которое они надеются за­служить прижизненным религиозным усердием, муками и лишениями. Но как же понять тех, кто добровольно разделяет чужое несчастье, кто сострадает, стремит­ся помочь, быть может, утесняя и ограничивая в чем-то самого себя? И здесь все объяснимо; я не могу быть счастливым, не могу полноценно радоваться, когда дру­гие рядом со мной страдают, оттого сострадание сов­сем не противоречит стремлению к счастью.

Важнейшая идея Фейербаха состоит в том, что счас­тье и нравственность вполне совместимы. Как вы уже знаете, И. Кант полагал, что истинно нравственное по­ведение опирается на интеллектуально принятый долг, а не на склонность и пылкие чувства. Он не отрицал стремления к счастью, просто не считал его собственно моральным, люди должны заботиться о своем счастье лишь в силу того, что несчастнось будет способствовать тому. Он утверждает, что кантовская мораль придумана не для людей, а «для всех возможных разумных су­ществ». Может быть, делать долг высшей<целью и весь. ма педагогично, но это не соответствует сущности чело­века, который всегда устремлен к счастью. Доброде­тель — это не унылое следование долгу, не умствен­ное усилие, а мое собственное счастье. Оно, однако, чув-

149

ствует себя счастливым только в связи с чужим счасть­ем. Ради счастья других я могу в случае чего даже по­жертвовать своей жизнью, если оно значит для меня больше, чем я сам для себя значу- Вывод Фейербаха прост: главное человеческое стремление — стремление к счастью — нравственно тогда, когда наше счастье не строится на несчастье других, а напротив, создает со счастьем других людей радостное единство. Мне ка­жется, мы вполне можем принять этот вывод.

Нравственная природа счастья стала для нас оче­видна благодаря Фейербаху, и, признав счастье достой­ным уважения, мы можем теперь поставить вопрос «о том, что же именно можно назвать «счастьем»? Если это такая ценность, к которой стремятся так или иначе все люди, то в чем ее содержание? Тот же Фейербах пока­зывает нам, что счастье весьма разноречиво, да и из обыденной жизни мы знаем, что один жаждет покоя, другой — острых ощущений^ третий — творчества, чет­вертый — любви, а пятый — вкусненько покушать и ничего больше не нaдo^ Но все говорят & счастье.

Польский автор Владислав Татаркевич »ашгсал во время Второй мировой войны книгу, полностью посвя­щенную проблеме счастья.

Там он собрал множество определений, сопоставил разные подходы к теме счастья, которые существовали с античности до нашихдней, и в дальнейшем рассуж­дении, мы будет опираться на его фундаментальное ис­следование.

Первое понимание счастья, которое заинтересованно обсуждалось еще в древности, связывает счастье и удо­вольствие. В 4 веке до н. 9. философы из греческого города Кирены (киренаики) утверждали, что счастье и телесное удовольствие — это одно и те же, причем по­лучать удовольствие можно даже от самых безобразных вещей. Знание — всего лишь путь к удовольствиям, а соблюдение приличий вовсе не важно. Правда, уже ки­ренаики понимали, что нужно благоразумие: всякий чрезмерный разгул тут же надшивается самим орга­низмом... Философ Эпикур, вапротав, считал, что удо­вольствия надо подвергнуть разумному ценностному анализу, духовные радости — выше физических, а род избираемых удовольствий свидетельствует об индиви­дуальности человека. Сам же Эпикур в конечном счете пришел к выводу, что истинное счастье — это безмя-

тежность, независимость от страстей и удовольствий. Мудрый пребывает в атараксии — невозмутимости, счастье — это покой, отсутствие страданий и волнений. Как можно видеть, уже античность в лице Эпикура сде­лала недвусмысленный вывод о том, что удовольствия — вещь неверная и скоропреходящая, сменяющаяся не­редко великими неудовольствиями. Вся последующая философия придерживается аналогичного мнения. Да и в самом деле: когда говорят о счастье, то имеют в ви« ду нечто более стабильное и многогранное, нежели из­менчивый ряд ощущений, хотя и очень приятных. Это касается не только переживаний чисто физических, фи-внелогических, но и эмоциональных, душевных. Корот­кий экстаз верующего, восторг влюбленного, упоение любителя музыки на концерте — все это прекрасные, но короткие состояния. Они могут быть просто светлы­ми вкраплениями в жизнь, которая в целом оценивает­ся как несчастная, маленькими передышками в череде испытаний и бед.

Не могут быть названы счастьем и те приятные и привлекательные для людей переживания, которые вы­зываются искусственными средствами; алкоголем, нар­котиками. Как только алкоголик или наркоман выныри­вают из своей противоестественной эйфории, он тут же попадает в реальность, которая представляется ему адом не только потому, что она н вправду трудна, а еще и из-за физиологических последствий самого приема наркотизирующих веществ.

Надо сказать, что современная электронная техника создает новые возможности для получения людьми «суррогатов счастья» — искусственных переживаний, оторванных от действительного мир а и его проблем. Ес­ли вы видели американский фильм «Косилыцик лужа­ек», то наверное, помните, какая там показан* техни« ка, способная создавать «виртуальные миры» — воз­можные варианты реальности. Подключаясь к компь­ютеру, человек может сам строить фантастическую ре-альность, обладающую цветами, запахами, звуками, да)-ющим тактильные ощущения? холод, тепле, давление, все виды прикосновений. В этой «действительности», во-$ни«ающей между человеком я компьютером, можно Путешествовать бесконечно, получая радости на сюй вкус. Можно имитировать общение, дружбу, любовь. И не исключено, что найдутся люди, которые н« смогут

1W

оторваться от электронной машины, как наркоман от анаши, и так станут бродить в иллюзорных рощах, бе­седуя с миражами, в то время как реальная жизнь и реальное счастье будут безвозвратно потеряны.

Итак, удовольствие — не счастье, хотя оно может быть моментом счастья и иногда весьма важным. Ил­люзорное удовольствие или радость —"совсем не сча­стье, ибо у них нет реальных оснований, это скорее бе­да. Каково же второе важное представление о том, что такое счастье?

Оно таково: счастье — это обладание неким высшим благом или благами. Для человека, живущего повсе­дневной жизнью и полностью погруженного в эмпири­ческий мир, образ счастья может вырисовываться как сытая, богатая, благополучная жизнь, когда все здо-вы, все ладят друг с другом, нет никаких несчастий, все идет своим чередом. Для других людей, также не занятых «высокими материями», счастье ассоциируется со славой, властью, для третьих — с любовью, твор­чеством. Тот же Фейербах говорит, что полнота и бо­гатство человеческих отношений, любовь и дружба — как раз и составляют счастье человека. Таким образом, те, кто ориентирован на ценности посюсторонней ре­альности, выбирает и образ высшего блага тоже из этой реальности, в рамках культуры и традиций, в которых они воспитаны. Например, потомственный военный мо­жет считать для себя счастьем возможность служить ро­дине, для него высшее благо — выполнение воинского долга. А, окажем, традионно воспитанная женщина по­читает высшим благом материнство, и для нее не мо­жет быть счастливым дом, где не слышен голосок ма­ленького ребенка: в семье должны все время подрастать дети. Художник, в свою очередь, ищет счастья в про­цессе своей работы; как бы ни сложились другие сто­роны его жизни, будь он даже беден и неизвестен, он предпочтет высшее благо творчества, отказавшись от ро­ли бизнесмена, чиновника или военного.

У людей верующих или глубоко увлеченных позна­нием высшее благо, а значит и счастье оказываются ины­ми. Так, для настоящего христианина единственное вы­сшее благо — божья благодать, непосредственное при­общение ко Всевышнему, переживание богообешания, постоянный духовный контакт со светлыми силами бы­тия. Святой как бы изнутри полнится божьим светом,

152

излучает его из себя на все существующее, несет сча­стье в собственной душе, щедро изливая его на окру­жающих. Для древних стоиков высшим благом была свобода от желаний, достижение апатии — невозмути­мости, спокойствия, равнодушия к перипетиям окружаю­щей жизни. По Канту высшее благо — выполнение мо­рального долга, и следование долгу есть счастье само по себе.

Приобщение к высшему благу, обладание им — дело не одной минуты или одного часа. Это — устойчивое состояние, пребывание, тесная связь с тем, что делает человека счастливым. А поскольку жизнь длится, про­ходит разные этапы, постольку в различные периоды че­ловек то соприкасается и долго не расстается с тем благом, которого жаждет, то бывает отнесен в сторо­ну от того, чего он желает и ищет больше всего на све­те.

Как можно определить счастье, учитывая и этот мо­мент приобщенности к некому высшему благу, и уча­стие радостей и удовольствий в нашей жизни, и фактор времени? Видимо, можно сказать, что счастье — это по­стоянное, достаточно полное и обоснованное удовлетво­рение жизнью, когда положительные переживания доми­нируют над отрицательными.

В судьбе каждого человека бывает много трудно­стей и горестей, неприятностей и бед, но если «общий баланс жизни» оказывается положительным, то можно сказать, что человек счастлив. Вернее, сказать так мо­жет прежде всего он сам. Иногда полагают, что счаст­ливым можно быть лишь тогда, когда не знаешь об этом. Наивность, безмятежность, отсутствие рефлексии, свойственное маленьким детям, принимают за счастье, Говорят, что счастье — как воздух , которым мы ды­шим, мы ведь не задумываемся о нем, пока он не стал полон ядовитых испарений, мешающих нам дышать. Так и счастье: о нем мы узнаем лишь тогда, когда его те­ряем. Однако лично мне такой взгляд кажется сколь мрачным, столь и безосновательным. Как только че­ловек начинает хоть неможко размышлять, он в соот-тоянии уловить собственное настроение, отметить своя переживания, осознать свои ценности. Поэтому, на мой взгляд, о счастье, напротив, можно говорить лишь ког­да оно осознано, когда мы понимаем, что счастливы. Явленность счастья нашему сознанию — непременное

153

условие самого его существования. Так же как осозна­ние, переживание несчастья делает человека несчаст­ным. Можно по определенным меркам жить очень пло­хо, но если ты не знаешь об этом, не переживаешь свою жизнь как «плохую», то не почувствуешь себя несчаст­ным. Так бывает с людьми, которые не знают другой жизни, кроме той, которую ведут. Человек с низким уровнем потребности и притязаний, удовлетворяющий­ся хлебом и квасом, баней по субботам и водкой на праздник не ощущает своей «несчастности», пока ему не покажут удобств и деликатесов. Безвыездно сидя­щий в своем селе не станет страдать по этому поводу, пока не узнает, что все остальные ездят по миру взад и вперед. То же и со счастьем. Осознание делает нас счастливыми, в том числе и осознание того, чего мог­ло бы не быть в нашей жизни. Так счастье любящих часто сопровэждается рефреном? «Если бы я не встре­тил тебя, я был бы несчастлив. А сейчас счастье —

СО МНОЙ1»

Как видим, счастье активно включает в себя субъ­ективный момент, оно во многом —• характеристика внутреннего мира. Поэтому следующая наша главка по­священа вопросу}

КАК БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ!

Вы уже поняли, очевидна, что состояние счастья за­висит от того, какие ценности мы "хотим реализовать, что именно для нас дорого и значимо, поэтому объек­тивное положение дел не всегда играет решающую роль. Вот пример: человек здоров, богат, достиг высокого га»-ложения в обществе, у него примерная семья, очаро­вательная жена н воспитанные дети.он может ездить по миру, отдыхать в фешенебельных отелях и ни в чем се­бе не отказывать. То есть, если смотреть со стороны, те он должен быть абсолютно и пвлностью счастлив- А он — такой-сякой! — несчастлив. Какого ж рожна ему не хватает? Но веды душа человека — потемки. Быть мо­жет, он собирался стать учителем, а стал —* чиновни­ком; или женился не на той женщине, о квторой меч­тал; или дал себе в юности клятву, посвятить себя ре­лигии, да так и не выполнил. Или у него не хватает

154

времени на творчество, которое заставляет его на де­ловых совещаниях не вовремя отвлекаться и записы­вать свои стихи на коробках из-под сигарет, которые потом теряются. Да мало ли что! Несчастлив, и все тут!

А другой — неудачник неудачником: ни в чем не преуспел, беден, как церковная крыса, ни семьи, ни до­статка, перебивается кое-как, зато всегда бодр, весел, песенки насвистывает, всякого подбодрит, сам — в хо­рошем настроении, будто ен — король. И радоваться нечему — а радуется: солнышко сегодня яркое, а вчера дождь был — замечательный! Чудак, да и только.

Еще более разительный пример представляют мона­хи и аскеты, которые счастливы, страдая, истязая плоть, соблюдая суровые посты и нося вериги. Так знаменитый Франциск Асизский, основавший орден странствующих монахов, жил в глубокой бедности, ходил в рубище, тяжело болел, но светло и радостно воспринимал весь Божий мир, называя даже осла «брат мой осел».

Объективный достаток и внешнее благополучие не всегда влекут за собой счастливое и благодатное вос­приятие мира.

Впрочем, ради справедливости надо сказать, что для любого человека, ориентированного на повседневную жизнь, а не на потустороннее, всегда необходим опре­деленный минимум материальных -благ. Старая шутка гласит: «Лучше быть богатым, но здоровым, чем бед­ным, но больным. «Чтобы чувствовать себя счастливым нужен некий уровень комфорта, когда нет явного «пло­хо». И это касается как условий жизни, так и здоровья.

А теперь обратимся к тому, как одни и те же яв­ления действительности, одни и те же события рассма­триваются людьми по-разному в силу их установки. На­пример, приходят два учителя в один и тот же класс, где сегодня занята только половина мест. «Класс напо-левину пуст», — мрачно констатирует один. «Ну что вы! Класс наполовину полон!» —* бодро отвечает другой. Или: две девечни — пеееимлстка Катя и оптимистка Ма­ша — пелучили по тройке, хотя обе учатея на «пять» и «четыре». Как они реагируют на ситуацию? Катя ры­дает. Она приходит домой и говорит, что злая-злая-злая Анна Ивановна ее не любит; что ее не не любят все учителя; что она сгубила на сочинение целый вечер и не посмотрела нового фильма по телевизору, а его

Ш

больше никогда не покажут; что она не может запом­нить этих„гфотивных правил, зачем их только выдума­ли; и наконец, что лучше потяжелее заболеть и вов­се не ходить в школу! А Маша ведет себя совсем ина­че: «Ну как же это я? Наверное, отвлеклась. Ну, ниче­го, чуть-чуть позанимаюсь и другой раз на пятерку на­пишу. Все равно четвертая оценка будет хорошая». От­личия налицо.

Пессимизм и оптимизм — два способа смотреть на мир. Пессимизм — взгляд через черные очки, когда во всем происходящем видятся только дурные, темные сто­роны: у розы — одни колючки, на стекле — только грязь, в других людях — сплошные недостатки. Пом­ните, в сказке Андерсена тролли разбили волшебное зер­кало, осколок которого угодил в глаз Кая? После этого все стали видеться Каю смешными, безобразными, омер­зительными. По-моему,это было пессимистическое зер­кало, правда, с некоторым добавлением сарказма. В гулазах пессимистов тоже есть такое коварное «стек­лышко», искажающее в скверную сторону облик реаль­ности.

Оптимизм обычно называют «взглядом через розо­вые очки», когда полосатая зебра-жизнь видится сплошь светлой, без черных участков, да еще и приятно розовой как летняя утренняя заря или как конфета-ле­денец. Оптимисты —^: весельчаки, энтузиасты, романти­ки, во всем усматривавают плюсы, даже во время зем­летрясения верят, что «все утрясется». Если пессимист, нюхая коньяк в рюмке, говорит, что он пахнет клопа­ми, то оптимист, давя клопа на стене, замечает: «Конь­ячком пахнет!» Все-то у них хорошо, все идет к луч­шему.

Два разных взгляда. Две точки зрения. Две пози­ции. Кто же все-таки, прав? И есть ли «правда», не за­висящая от «черных» и «розовых» очков?

Чтобы понять истинный смысл пессимизма и опти­мизма, нужно, я -думаю, оставить обычное представле­ние об «очках»- и по-другому понять смысл пессими­стической и оптимистической установки, так как понял их выдающийся философ XX века, врач и гуманист Альберт Швейцер.

По Швейцеру пессимизм — это отсутствие воли к жизни, А оптимизм — не «розовые стекла», а воля жить, которая проявляется в преодолении трудностей.

156

Пессимизм, полагая, что мир безнадежно плох, предла­гает уйти от мира, уклоняться от желаний, как бы свер­тываться внутрь себя будто пожухший лист. Все рав­но счастья нет и не будет. Правда, существует такой вариант пессимизма, как трагическое мировосприятие. Человек трагического склада бунтует против <шлохости> мира, но поскольку он не верит в возможность улучше­ния, то его бунт — бессмысленен и несёт ему самому одни страдания. А это делает его взгляд еще более мрачным. -«Трагический человек» живет не из «воли к жизни», а как бы из упрямства: раз уже дали эту* гад­кую жизнь, буду ее влачить всем назло, в том числе и самому себе! Я же не просил, чтоб меня на свет рож­дали. Нет, забросили-таки в мир... Приходится теперь есть, пить, книжки читать... Эх, начну гулять по буфету, небу жарко станет! Бей круши, все равно все умрем... Тоска зеленая... Лучше бы вовсе не родиться.

В отличие от пессимизма и трагизма оптимизм ви­дит в жизни благо, прекрасный дар и стремится про­жить жизнь от начала до конца. Оптимисты —- это лю-

157

ди, стремящиеся как можно полнее реализоваться. мно« го брать от действительности и так же много ей воз­вращать. Их не страшат тудности, хотя боль, горе, по­тери им знакомы так же, как и их мрачным товарищам и современникам. Воля к жизни ведет их через жизнь, которая несет смысл сама в себе. Она сама —• счастье. Рассмотрим некоторые мировоззренческие позиции, по которым пессимизм и оптимизм занимают прямо про­тивоположные точки зрения.

Пессимист: Мир несовершенен. Он никогда не улучшится. Кругом землетрясения, войны, разруха. Лю­ди хотят одного, а получают совсем другое. Все гру-бплиьт. Я вчера с работы шел — в трех местах пору-галс;!. С древних времен люди знали, что золотой век уже прошел, а, может, его и не было вовсе. Нет, не уго­варивайте меня! В будущем нас ждут одни катастро­фы: экологическая, продовольственная, демографиче-екая...

Оптимист: Конечно, мир несовершенен. Он же реальный: в нем и хаос есть, и случайности. Он и ма­териальный к тому же, вещественный, а все веществен­ное может портиться. Только это совсем не означает, что его нельзя улучшать. Для чего у нас существуют идеалы? Чтобы осторожненько, без спешки мир совер­шенствовать. Не топором, конечно, и не сплеча. Это уже было в России, когда разом общество переделывали: только пессимистов в итоге наплодили! И землятрясе-ния можно предсказать, и войн избегать, и вежливости народ научить. Я вот, сам вчера за день ни разу не чертыхнулся! Глядишь, и начало положено.

Пессимист: О чем вы, мой рвмантик распреле-стный! О каком начале? Конец, сплошной конец! Нас же всех смерть ждет. Злющая такая, о косой. Вчера sa моей канарейкой приходила, л завтра за мной при­дет. За канарейкой — маленькая, а за мной — боль­шая... И никому не избежать! Только начал великое дело делать, а тут ^тебе кирпич на голову —крах! А раз так, то пускай себе еле торжествует. Почему я дол­жен быть добрым, если завтра — в ящик?

Оптимист! Смерть нас, конечно,ожидает, в этим кто же поспорит? Только откуда вы взяли, что она за вами завтра придет? Наделаете, не дай Бог, зла, а по­том до девяносто пяти жить будете. Ой, как трудно бу­дет столькв лет за зло стыдиться и расплачиваться! Уж

158

лучше только добром заниматься. И потом, вы пе ду­маете, что могли бы и вовсе не родиться? У пас есть брат? Нет брата. Вот он не родился, ему куда хуже. А вы уже сколько радостей получили, и впереди их — без счета. Надо и молодость, и зрелость, и старость пройти, а там видно будет. Может быть, .за жизнью — другая жизнь начинается, еще интереснее этой.

Пессимист: Но ценности, ценности рушатся... Где мужество мужчин, где скромность женщин? Где классическая музыка? Где Лев Толстой? Где чистота нравов? Ответьте мне, кому это все мешало? Почему кругом разврат, а вместо благозвучных песнопений одни кошачьи вопли?

Оптимист: Ценности не рушатся, они меняются. Они всю историю человечества меняются, как бы ли­няют, сбрасывают старую шкуру, а ведь смысл, глу­бинная основа — остается. Жизнь, мир, человечность, любовь — по-разному «одеты» в разные эпохи, но как тогда, так и теперь всем понятны. А если что-то кон­кретное действительно рухнуло, подумайте, так ли оно было хорошо? Может, ему и надо было рухнуть, чтоб могло родиться новое? Это новее для нас непривычно, но ведь его тоже можно понять, принять и полюбить: Зачем отвергать с порога?

Пессимист: Все-то вы хотите принять, всему по­радоваться... Но человек одинок. Как он может радо­ваться чему-то, если другие не понимают его и никогда не смогут понять? Мы все заперты в камере-одиночке нашего тела, все закуклены в коконе души. Вы — один, и я — один, и никакого мостика. Никто меня не лю­бит, никто обо мне не заботится! Я уже столько лет ищу, кто меня полюбит, кто меня поймет, кто пробьет панцирь одиночества?

Оптимист: А вы-сами попробуйте полюбить кого-нибудь, вдруг получится? Это ведь оченьздорево, ког­да начинаешь любить сам! Не надо жда-ть, томиться, надеяться. Сам любишь, сам о другом заботишься, сам одиночество преодолеваешь. А тот, кеге ты лтебишь, тебе поможет. Вот увидите, тут же од-кликнетоя. И душа раскроется, и сердце запоет^ и одиночества — как не бывало. Вы говорите, что любить некого? Есть такая по­говорка: «если тебе нечего любить, люби что имеешь». Есть же у вас родственники, знакомые. Присмотритесь к ним поближе, они, наверняка, достойны любви и no-US?

кимания, и заботы. Глядишь — и вам отзовутся.

Пессимист: Отзовутся, как же! Мне вообще в жизни страшно не везет. Я — как одинокая сосна на скале: все ветры меня хлещут, все дожди заливают... В школе золотой медали не дали, дали серебряную... Это все, конечно, условности, но ведь кому-то золотая досталась! А в институте на студенческих конференци­ях — одни вторые места. А еще меня девушка люби­мая кинула. Сказала: ты эгоист, ты только про себя разговариваешь... А про кого же мне разговаривать? Я же интересней их всех, только очень невезучий.

Оптимист: Ну, иногда и про других поговорить можно. Это, знаете, очень от грусти отвлекает...

Пессимист: Я знаю, что вы хотите сказать, дога­дываюсь. Намекаете так, намекаете... А я сообразитель­ный. Сам знаю, что не достоин разговоров. Я себя не люблю, ох, не люблю, иногда прямо ненавижу! Гляну в зеркало: так бы и врезал по мерзкой физиономии! Один раз даже зеркало от злости разбил- Может, оно и лучше, что кругом — сплошь катастрофы. Такие, как я, знаете ли, светлой жизни не достойны, хоть и с сереб­ряной медалью... Вот, сижу целые дни и об этом ду­маю, то так подумаю, то эдак, и как ни поверну, все одно и то же получается. Мир плох, я плох и никако­го просвета.

Оптимист: Да с чего ж это вы на самого себя так влъелись? Человек как человек, все на месте. Отнеситесь вы к себе трезво, благоразумно! Кто вам сказал, что вы светлой жизни не достойны? Выдумка это, да и только! Живите, радуйтесь. А плохое настроение — это груз. Сбросьте его, улыбнитесь себе, улыбнитесь другим, поборитесь за собственный характер! Не жуй­те свою «мировую тоску», это не жвачка, лучше купи­те ту, что на лотке продают, она хоть зубы сберегает. Оглянитесь вокруг: солнце сияет для всех, и для вас тоже.

Я думаю, дорогие друзья, что из этого разговора пессимиста и оптимиста мы можем сделать с вами не­которые выводы о том, как надо (и как не надо) смот­реть на мир, чтобы быть счастливым.

Во-первых; не надо подступать к действительности с чрезмерно идеализированными требованиями. Когда человек хочет, чтобы в жизни «все было идеально»,

160

этим он готовит собственное психологическое крушение, В мире много добра и красоты, его можно улучшать, но ни одно реальное улучшение не сравнится с идеализиро­ванной моделью, оно всегда будет иметь какие-либо изъяны и «недотянутое™». Нет «идеального общества», «идеальных возлюбленных», «идеальной справедливос­ти». Добро и зло действительно смешаны, и единствен­ное, что мы в самом деле можем, это увеличивать коли­чества добра, стремясь к идеалу как к линии горизонта, которая, тем не менее, всегда отодвигается дальше. Поэтому для счастья жизнь надо принять такой, как она есть, со всеми ее противоречиями и трудностями. Только любя этот мир как несовершенный, неидеаль­ный, можно стараться улучшить его, находя радость в самом процессе совершенствования.

Во-вторых, тот, кто хочет быть счастливым, не дол­жен истерически цепляться за преходящее. Конечно, всем нам дороги ценности, которые мы впитали с дет­ства, и для многих они остаются святы на всю жизнь. Конечно, наша личная история всегда с нами и мы не должны никому позволять перечеркивать ее или на­смехаться над нею. Но всякий здравый человек пони­мает: что прошло, то прошло. Нельзя жить вчерашним днем: прежними мыслями, чувствами, отношениями. Их просто больше нет, они изменились, утекли в прош­лое, трансформировались. И не горевать надо, а при­нимать сегодняшний день, открывать ему дверь как дорогому гостю. Прежнее надо помнить. Настоящим надо жить.

В-третьих, для счастья надо уметь отвлекаться от самого себя и как можно больше расширять круг сво­их интересов, захватывая в него самые разные сферы. Когда человек сосредоточен только на своем «я», оза­бочен им, то все мелочи, относящиеся к себе, выраста­ют для него в гигантские проблемы и начинают закры­вать небо. Как писал когда-то В. Маяковский: «Гвоздь у меня в сапоге страшнее фантазии Гете». Гвоздь в сапоге штука, конечно, неприятная, и может изрядно отравить жизнь, но с фантазиями Гете относительно мирозданья он все же равняться не должен. Эти вещи следует разделять: гвоздь гвоздем, мирозданье — ми­розданьем. А человек эгоцентричный, преувеличиваю­щий собственные обиды, недовольства, страдания, ав­томатически переносит, негативные эмоции на всю все-

6 Страна Философия |(JJ

ленную сразу. Расширение кругозора и общение спо-способствуют счастью, так как отвлекают от самого себя. Значимость обид и страданий сразу снижается, по­скольку страдалец перестает ощущать себя центром земли и может с одной стороны, видеть, что его дела не хуже, чем у других, а с другой — на первый план выдвигаются совсем иные проблемы, которым теперь и отдается время, силы, эмоции.

В-четвертых, для счастья надо спокойно и с досто­инством принимать самого себя. Любой человек заслу­живает благоволения, понимания, сочувствия. Стоит принять себя как любого другого и к самому себе про­являть уважение, ответственность, заботу, знание. Не­обходимо знать себя и спокойно, без истерики утверж­дать собственное бытие. Разумеется, не за счет других, а в согласии с другими. Только тот, кто принял себя, поставил себе человеческий «плюс», ощутил в себе ду­шевное богатство, может дарить любовь другим. Ибо дарят — от щедрот, когда есть, чем делиться. При­нятие себя — условие гармоничной, здоровой любви к другим людям, а такая любовь и возникающее в ней глубокое взаимопонимание — очень важный компонент счастья. Чтобы быть счастливым, надо любить. Какое счастье без любви?

И, наконец, в-пятых, не жуйте плохое! «Не пили­те опилки» — советует Дейл Карнеги. «Уберите ненуж­ный хлам из вашей души!» — рекомендует прекрасный американский психотерапевт Луиза Хей. Пессимисти­ческая жвачка создает «несчастливый мир». Прежде всего надо не сожалеть о том, чего нет, а радоваться тому, что есть. В этом и состоит суть оптимизма: быть счастливым от того, что уже имеешь, всегда верить в лучшее и проявлять волю к жизни. Я желаю всем мо­им читателям следовать этим добрым пожеланиям.

Мы завершаем главу «Что я должен делать?». Я пы­талась рассказать, что мы должны выполнять долг бла­говоления, верить в добро и помогать ему, должны любить, должны быть счастливыми. Но каковы наши надежды? На что мы можем рассчитывать? Что ждет нас впереди, в том числе и за теми последними воро­тами, которые когда-то перешагивает каждый? Об этом наша следующая глава.

162