Старость.

ЛИКИ СТАРОСТИ В КУЛЬТУРЕ

Я начинаю писать о старости и думаю: наверное, вы, мои юные друзья, сейчас заскучали и рассуждаете при­мерно так: «Ну что это за разговор? У нас впереди — целая жизнь, молодость, зрелость со всеми ее фазами, gt тут — про старость... Да когда она еще наступит!». Действительно, в детстве и юности кажется , что жизнь невероятно длинная (в некотором роде это так и есть!),

306

но соль в том, что с годами время начинает идти быст­рее и быстрее, набирая скорость, будто курьерский по­езд, и вот, глядишь, уже тридцать, уже сорок, уже пять­десят... Ай! Седые волоски появились. Ой! Морщинки... Почти как в сказке о потерянном времени, где ученик Петя Зубов вдруг из мальчика сделался дедушкой, ко­торому по-прежнему хотелось футбола, мороженого и попрыгать на одной ножке. Открою вам секрет: это случается не только с нерадивыми двоечниками, кото­рые зря теряли свое время. Даже тот, кто хорошо тру­дился, интересно жил, вершил дела, может вдруг об­наружить, что он стремительно движется к старости. И что же делать? Плакать? Помилуйте, зачем? Ведь жизнь продолжается и, боле того, она с каждым днем может становиться интереснее. Да, да старость — это по-преж« нему жизнь, один из важных ее этапов, который мая­чит на горизонте перед всеми нами. Дальняя, но пер­спектива.

Конечно, мои читатели, для вас в ваши молодые го­ды и тридцатилетний человек, должно быть, кажется стариком. «Ей сколько? Двадцать восемь. Старуха!» Да что там тридцатилетние! Когда я училась в пятом клас­се, мне и такие старшеклассники, как вы сейчас, каза­лись существами из другого временного ряда. Но все меняется, в том числе и восприятие своего и чужого воз­раста. Поэтому поговорим о старости, которой никому не миновать.

Вокруг себя мы видим достаточно много пожилых и старых людей. В ходе жизни можно также наблюдать, как знакомые, которых ты знал в возрасте «акмэ», по­степенно стареют, меняют облик, занятия, положение в обществе, С детства нас приучают быть уважительными по отношению к старикам, уступать место в транспорте, оказывает посильную помощь. Известно, что государст­во платит пенсии тем, кто всю жизнь трудился и за-работал право получать в преклонных годах содержа­ние от общества. В то же время последние десять лет явили нам облик ужасной старости — нищей и забро­шенной, когда молодые хищные «волки» готовы отнять у беспомощных стариков последнее, обмануть их, выш­вырнуть из квартиры, чтобы присвоить себе чужое доб­ро. Старость, как и вся остальная жизнь, у разных лю­дей и в разном обществе оказывается весьма различ­ной. Посмотрим, каковы основные линии отношения к старикам в традиционной и современной культуре.

301

Первый момент, характерный для традицион-ноге общества, это рассмотрение старости как слабости. Заметим по ходу дела, что раньше люди жили гораздо меньше, чем сейчас (такой вывод основывается на ли­тературных документах разных эпох и археологических находках). Сорок-пятьдесят лет уже были старостью. Действительно, человек древности, который тяжело тру­дился, много рисковал своей жизнью, будучи тесно свя­зан с природой и подвергаясь ее стихиям, конечно же, старел рано. Он терял зубы, отчего страдала не только внешность, но и вся система пищеварения,, нес на себе следы многочисленных ран и травм, полученных в сра­жениях со зверями и врагами. Наши предки лечились мало, не умели ухаживать за собой. Женщины, рождав­шие большое количество детей, из которых многие уми­рали, очень истощали свой организм бесконечным вы-нашиванием и кормлением младенцев. Относительно молодая по современным представлениям женщина вы­глядела как древняя старуха: седая, морщинистая и без­зубая, согнутая от непосильных трудов. Становясь сла­быми, бессильными, старики не могли больше выпол­нять в обществе тех функций, с которыми успешно справлялись прежде: охота, земледелие, охрана терри­тории, ведение хозяйства. Для рода, для семьи они ста­новились обузой, тем балластом, который тянул на дно всех, отнимая часть пищи у растущего многочислен­ного потомства. Поэтому в ряде культур, особенно во-сточных^ старики, не способные справиться с прежними обязанностями, должны были в прямом смысле слова уступить место молодым. В Японии был обычай уводить стариков в лес и оставлять их там фактически для го­лодной смерти. В Индии и по сию пору существует обычай становиться «саньяси»: когда пожилой отец се­мейства чувствует, что уже не может вести семейный корабль, он передает хозяйство старшему сыну, а сам удаляется прочь — становится странствующим монахом, дабы избавить семью от излишних забот и расходов.

Однако издревле со старостью ассоциировалась не только слабость, но и мудрость, накопленный опыт. Современная традиция уважения к старости идет из глубины веков, когда именно старейшины рода — лю­ди самые опытные, много повидавшие и много испытав­шие, могли полноценно руководить жизнью общины, оберегая ее от ненужных конфликтов, лишних есор и столкновений. Искушенный глаз старика видит то, че-

802

го не видит молодое здоровое зрение, подн.аторевший в жизненных перипетиях ум гораздо тоньше и искус­нее, чем бойкий, но поверхностный ум человека моло­дого, еще не испытавшего трудностей и превратностей судьбы. Изощренность, опытность, тонкий расчет, зна­ние человеческой психологии — вот что старейшины могли противопоставить задору и физической силе сво­их молодых соплеменников. И все эти качества стари­ков служили интересам социально-этнического коллек­тива.

Патриархальное устройство делало стариков-мужчин главными хозяевами в большой семье, где власть да­валась по старшинству. Слово старшего мужчины ос­тавалось законом для всех, пока он был жив, а потом бразды правления вновь переходили к самому старше­му. Не только в семье, но и в обществе, государстве складывались формы, при которых закреплялось гос­подство наиболее пожилых, крепко укорененных в жиз­ни людей, имеющих многочисленные нити, способные соединить их с разными слоями общества. Такой тип правления даже получил название «геронтократил». При геронтократии молодежь практически не может подняться к вершинам власти, пока сама не постареет и не перейдет в тот возрастной разряд, который оказы­вается допущен к распоряжению государственными де« лами. Новое поколение понуждено долго ходить «в коротких штанишках», робко поглядывая снизу вверх на могущественных старцев. Такой тип правления су­ществовал в нашей стране в 60-е — 80-е годы XX века.

Надо сказать, что отншение к старикам как к ис­точнику мудрости, глубоким советчикам и опытным ру« ководителям и сейчас остается типичным для целого ря­да народов, например, почти у всех народов Северного Кавказа.

Упомянув современность, мы фактически уже пере­шли к вопросу о месте старости в сегодняшнем мире. И здесь многое зависит от того, с каким багажом при­ходит человек к заключительной, хотя и довольно длин­ной фазе своей жизни. В одном случае старость может рассматриваться как выпадение из жизненных бегов. Рыночное общество очень мобильно, оно требует непрг« станного функционирования, деловой активности, пово« ротливости, и если человек не приобрел солидного обе­спечения за предыдущую жизнь, то в старости он вряд ли может рассчитывать на уют и довольство. Он боль-

303

ше не соперник другим соискателям успеха, потому что его силы снижены, возможности ограничены, а здо­ровье может подвести в любой момент. Старик, не обе­спечивший своей старости усилиями предшествующего периода, выпадает из конкуренции и может влачить весьма жалкое существование. Хотя на сегодняшний день высокоразвитые страны обладают широкими воз-1можностями для социальной поддержки разных сло­ев населения, в том числе и стариков, это поддержка все же не является стабильной. Поэтому в западном мире о старости заботятся заблаговременно, создают соответствующие фонды, куда еткладывнют деньги «на старость», и не дожидаются благотворительности вла­стей. При всем при этом в современном развитом ком­пьютерно-технологическом мире и сегодня еще хватает нищих бездомных стариков, забытых Богом и людьми.

Н₀ если к последнему акту жизненного спектакля человек пришел с хорошим финансовым, материаль­ным состоянием, то его уже можно рассматривать не как «выпавшего из гонок», а как свободного от них. Дей­ствительно, обеспеченный старик уже не обязан «кру­титься» добывая хлеб насущный. Он может в полном смысле слова отдыхать. И здесь открывается целый мир возможностей, тем более, что современная мидицина и косметология способны и в солидном возрасте сохра­нять человеку здоровье, бодрость и достаточно бравый вид. Старость в таком случае оказывается весьма ин­тересной фазой жизни, о которой мечтают и строят пла­ны

Однако, вернемся к основным чертам старости. Ка­ковы они?

ЕДИНСТВЕННЫЙ СПОСОБ ЖИТЬ ДОЛГО

Старость — это единственный способ жить долго. Другого способа человечество пока не изобрело. Прав­да, писатели-фантасты в своих произведениях с дав­них времен мечтают о вечной юности и представляют себе и нам, как было бы хорошо никогда не стареть. Иногда, правда, идея вечной молодости подается в несколько сатирическом ключе. Так, в романе-антиуто­пии Олдоса Хаксли «Прекрасный новый мир» наряду с другими «техническими чудесами» обездуховленной цивилизации описываются и старики, которые в свои сто

304

305

и более лет полностью сохраняют облик молодых бой* ких людей с гладкими лицами и пластичными телами. Они все равно вынуждены умирать, потому что внеш­ность не отменяет самогб старения, и умирают в специ­альных заведениях, где играет веселая музыка и меж­ду умирающими бегают дети. Хаксли желал показать, что нарисованный им технизированный мир всеми сред­ствами отвлекает внимание людей от фундаментальных смыаложизненных переживаний, но, на мой взгляд, са­ма идея долгой молодости и легкого перехода в мир иной не несет в себе ничего дурного. Кстати сказать,

многие описания посмертья, сделанные как верующими христианами, так и оккультистами, говорят о том, что удел душ в тонком мире — вечная молодость, восста­новление цветущего облика периода «акмэ».

Однако, мечты мечтами, а в реальной земной жизни мы пока вынуждены считаться с тем, что с определен­ного периода человеческий организм начинает перехо­дить к стадии инволюции. Если детство и юность свя­заны с физиологическим становлением человека, если зрелый возраст, включающий «раннюю» и «позднюю» (после 35 лет) зрелость, характеризует уже сформиро­вавшийся организм, функционирующий в некотором ста­бильном режиме, то старость можно определить как постепенную физиологическую деградацию: ослабева­ние функций, выпадение зубов, окостеневание череп­ных швов, изменения в органах. Вещество разрушимо, и годы постепенно подтачивают даже самое крепкое здо­ровье.

Таким образом, важнейшим признаком старости ока­зывается физическая немощь. Человек слабеет, дряхле­ет, оказывается резко ограниченным в своих возможно­стях. Сосуды склерозируюгся, вызывая перебои в раз­ных системах организма, нарушая память, логические способности и пространственную ориентировку. Однако все это, дорогие друзья, относится по большей части к глубокой старости, перевалившей за восемьдесят-восемь­десят пять лет. До этого в современном мире при хоро­шем уходе за организмом и своевременном лечении мож­но долго сохранять крепость тела и ясность ума. А бо­лезни известны и молодости. Иной старик, ведущий де­ятельную интеллектуальную и физическую жизнь может дать сто очков вперед своим хилым внукам, с детства волочащим за собой целый хвост недугов.

Бывают люди, которые живут исключительно дол­го. В книге «Занимательная биология» ее автор И. Аки-мушкин приводит цифры, которые могут показаться фантастическими. 1-85 лет прожил аббат Кэнтингерн, столько же — венгерский земледелец Петр Зортаб, 180 лет жила осетинка Тэнсе Абзиве, а английский крес­тьянин Фома Парра — 152 года. А в шестидесятых го­дах нашего века в Южной Америке умерла кресть­янка, дожившая до 208 лет! Надо думать, что цифры эти возникли не так, как в давнем анекдоте: «В Одессе чествуют долгожителя, которому исполнилось 170 лет. Все его поздравляют я спрашивают «Дедушка Яков, как

306

вам удалось достичь такого возраста?». «Ах, детки, —• отвечает дедушка, — когда я родился, белые как раз брали город, и у нас на Малой Арнаутской была такая

•Неразбериха, что мне в метрику нечаянно вместо 1918, написали 1818 год! Видимо, все-таки, не все долгожи­тели возникают в результате писарской ошибки, и на самом деле существуют люди, далеко перевалившие за сто лет и при этом чувствующие себя вполне нормально. Причины их бодрого долголетия и счастливой длинной старости не совсем ясны. Одно время считалось, что для продления жизни нужно придерживаться строгого режима, никогда не пить и не курить, быть крайне уме­ренным с противоположным полом и дышать свежим воздухом. Но народная молва и по этому поводу сло­жила байку, опирающуюся на реальные прецеденты: «Корреспондент берет интервью у 120-летнего старца. «Ну как, дедушка, вы, наверное, не пили, не куриули, не гуляли»? «Да, сынок», «Не нервничали, не скандали­ли, не дрались»? «Да, сынок». «А с кем это вы поздоро­вались сейчас так вежливо»? «Это мой старший брат

— забияка, пьяница и гуляка, каких свет не видывал!» j Это, конечно, шутка, но причины долголетия дейст­вительно теряются в тени. По крайней мере, ни аске­тизм, ни соблюдение условий стерильности, ни ограж­дение себя от напряжения не приводят к продлению жизни. Здесь, скорее всего, играют роль счастливая на­следственность и соблюдение меры во всех жизненных проявлениях, недопущение «перехлестывания через край ни в еде, ни в питье, ни в страстях. И, конечно, сохра­нение активности, потому что «мертвящий покой» сга-рит, а не омолаживает.

Хорошо долгожителям, но «средний человек» распо­лагает куда меньшим отрезком времени, и все пробле­мы старости становятся перед ним, начиная с пенсион­ного периода, когда общество позволяет ему выйти на «заслуженный отдых». Правда, не все, уйдя с основно­го места работы, могут или хотят действительно без­действовать, но при всем различиии конкретных судеб, у тех, кто перевалил за шестьдесят — шестьдесят пять лет, появляются общие возрастные черты и проблемы.

Прежде всего это определенная свершенность судь­бы. Три важнейшие фазы жизненного пути пройдены, миновало «акмэ», остался позади самый активный пе­риод, связанный как с профессиональной деятельно­стью, так и с созданием и развитием семьи. В это время

307

у человека, как правило, уже взрослые дети, есть внуки, а порой и правнуки. Но его силы воплощены от­нюдь не только в потомстве, но и во всем сделанном за прошедшие годы: в выращенном хлебе и построен­ных домах, в математических формулах и написанных книгах, в снятых кинокартинах и излеченных пациен­тах. Каждая профессия, каждая сфера приложения впи­тывает в себя нашу энергию, время, силы и дает со­ответствующие всходы, которые далеко не всегда вид­ны «невооруженным глазом». Так, архитектор может показать дома, которые сделаны по его проектам, врач — пациентов, которых он излечил, портниха — сшитую одежду, а вот, учителю — труднее, плоды его труда не­уловимы, они становятся внутренним достоянием быв­ших учеников, влияют на душу, которая не очевидна. И тем не менее, любой человек, подойдя к старости, может оглянуться на «вспаханное им жизненное поле», окинуть взглядом свои достижения, ошибки, поиски, убедиться: «Да, все это было. Свершилось. Состоялось».

Свершенность судьбы выражается в том, что поста? вленные некогда цели — достигнуты, а те, что не до­стигнуты, скорее всего, уже невозможно достичь. Как говорится, «поезд ушел». Жизнь сложилась определен­ным образом и произвольно изменить ее рисунок уже нельзя.

Поскольку судьба в основных своих чертах сверше­на, старик отходит в большинстве случаев от активной социальной и профессиональной деятельности. Актив­ность сохраняется или при неблагоприятном жизненном раскладе, когда пожщше люди вынуждены продолжать работать, чтобы не впасть в окончательное нищенство, или, напротив, при благоприятных обстоятельствах, свя­занных с творческой профессией. Мы знаем много при­меров полноценной интеллектуальной и творческой де­ятельности в высоких возрастах. Здесь уместно вспом­нить Иммануила Канта, написавшего лучшие свои про­изведения после шестидесяти лет, нашего современни­ка философа и филолога Алексея Федоровича Лосева, продолжавшего работать до самой смерти, последовав­шей в 95 лет, русскую советскую актрису Александру Яблочкину, прожившую до девяносто восьми и лишь в самый последний период жизни покинувшую сцену. Ра­зумеется, столь продуктивная жизнь в старости возмож­на не для всех. Большинство людей в этот период пе­реносят свои интересы и заботы в область собствен-

308

кого здоровья, быта, посильной помощи взрослым д«-тям и внукам. Впрочем, такая помощь типична, скорее, для нашей страны, чем для западного мира, где, как мы уже замечали, взрослые дети рано откочевывают прочь и при хороших отношениях со старшим поколе­нием ходят к родителям в гости.

В старости человек делается обладателем большого жизненного опыта. Конечно, природный ум играет не­малую роль в его осмыслении, но даже тот, кто в юности не блистал выдающимися способностями, к ста­рости нередко приобретает и практические знания, и умения разрешать те жизненные проблемы, перед которыми человек молодой становится в тупик. Жиз­ненный опыт стариков существует в субъективной фор­ме, не отъемлем от самих его носителей и потому пе­редается он, как правило, лично, изустно, в непосред­ственном общении. Мемуары пишут единицы, но рас­сказывают о своей жизни, приводят примеры из собст­венной практики, учат тому, как следует поступать — почти все старики. И это понятно. Биографический ба­гаж, знания, навыки должны помочь новым поколениям справляться .с действительностью. Слушайте стариков внимательно! Порой ни в одном романе, и уж, конечно, ни в одшхь официальной инструкции не прочтешь того, что можно почерпнуть из их жизненного опыта!

Наконец, важнейшей чертой старости, придающей ей отчасти драматический характер, является отсутст­вие временной перспективы. Разумеется, смерть прихо­дит не только к старикам, но и к молодым, однако мо­лодой, ж.ивя знает, что впереди у него много времени. У него как бы есть законная перспектива, есть сияющие впереди шестьдесят — семьедесят лет, которые вполне можно пройти. Старость такой перспективы не имеет. Человек, переваливший за семьдесят, даже при хоро­шем здоровье может рассчитывать реально на десять, пятнадцать, от силы двадцать лет. А дальше, конечно, как Бог даст. Мне всегда вспоминается по этому пово­ду небольшой рассказ об одном из Римским Пап, на дне рождения которого приближенные пожелали ему прожить до ста лет. Папа в гневе разбил бокал. «Не ограничивайте милость Господню!» — воскликнул он. Действительно, не стоит ограничивать эту милость, но среднестатистическая тенденция такова, что старость уже не может рассчитывать на многие десятилетия, на

309

ту убегающую вдаль дорогу, которая лежит перед юностью.

Как же вопринимают старые люди свой собственный возраст?

СУБЪЕКТИВНОЕ ВОСПРИЯТИЕ СТАРОСТИ

Наверное, я не буду слишком оригинальна, если ска­жу, что старики воспринимают свой возраст по-разному. Среди этих разных «прочтений» одного и того же жиз­ненного обстоятельстваможно выделить два основных подхода, условно назвав их «пессимистическим» и «оп­тимистическим». Коротко рассмотрим их по следующим моментам: переживание изменения своего внешнего об­лика, отношение к болезням, ощущение своего места сре­ди других людей, восприятие времени. Отметим сразу, что переживание старости во многом зависит от объ­ективных жизненных обстоятельств: понятно, что тот, кто объективно проводит свои дни в нищете и одино­честве, воспринимает старость иначе, чем тот, кто жи­вет в довольстве и комфорте среди любящих родных и близких. И тем не менее, как и везде в человеческой жизни субъктивное отношение к ситуации играет ог­ромную роль. В чем же заключается пессимистический взгляд.

Старость сильно меняет черты человека. Это изме­нение, в особенности там, где ему не были вовремя противопоставлены лечебные и косметические усилия, может становиться настоящей трагедией для личности, Это в первую очередь относится к женщинам, хотя и мужчины отнюдь не равнодушны к морщинам, которые начинают покрывать их лица, к седине, лысине и про­чим не слишком приятным трансформациям. Но для женщины, особенно красивой (или считавшей себя кра­сивой!) старческие изменения выглядят как катастро­фа. Бурное переживание внешнего постарения, ужас перед собственным лицом и телом идут рука об руку с постарением внутренним, душевным, когда человек сам себя начинает считать старым, чувствует себя, как ста­рик. Впереди начинает маячить образ неотвратимого конца, возникает чувство тупика, бесперспективности. Человек «опускает крылья», не хочет делать лишних усилий, ибо считает, что в его возрасте всякие усилия бессмысленны. Так неприятие своего старческого об­лика ведет к «умиранию раньше смерти».

310

Пессимистичные люди тяжело переживают в старо-сти свои болезни, даже если они не слишком тяжелы, Известны случаи, когда человек, стоящий на пороге ста­рости и чувствующий, что его прежним привычкам дол­жен прийти конец (он не может больше ходить на охо­ту, уплывать далеко в море, отправляться в походы, драться), кончал жизнь самоубийством, не умея прис­пособиться к ограничениям. Конечно, этот принцип «все или ничего» исповедуют немногие. Но многие превра­щают свою жизнь в подобие пытки, бесконечно стеная, забывая обо всем, кроме собственных недомоганий. Кон­центрация внимания на всех ощущениях, свойственных юному телу, сужает мировосприятие и делает харак­тер невыносимым как для окружающих, так и для са­мого старика.

Склонные к депрессивности пожилые люди, уйдя на пенсию и погрузясь в свои болезни, часто испытывают глубокое чувство одиночества и отъединенности от сво­их родных и знакомых. Особенно тяжело приходится натурам эгоистичным, не желающим вникать в чужие проблемы и если не помогать, то хотя бы сопереживать им. Старики-эгоцентрики желают, чтобы сопереживали только им. Если хотите, то это возрождение инфанти­лизма в старости. Я не говорю здесь о старческом сла­боумии, о том «впадении в-детство», которое возникает в результате неизбежных физиологических процессов. Речь о другом. Тот, кто всю жизнь был по-детски само­центрирован, но вуалировал это свое свойство за зана­весом дел, общих с другими людьми, утратив внешнюю ванятость, вновь обнаруживает свое исконное стремле­ние быть «центром вселенной». Более молодую родню непрестанно упрекают за равнодушие, отсутствие от­зывчивости, черствость,. К старости все черты человече­ской натуры обостряются: сварливый становится еще более сварливым, раздражительный — более раздра­жительным, а себялюбивый и одинокий — еще более эгоцентричным и несчастным.

Мрачный взгляд на мир выражается в старости в весьма парадоксальном восприятии времени. Одна его сторона состоит в игнорировании настоящего под де­визом «В наши времена небо было голубее, люди доб­рее, а сахар слаще». Настоящее—ерунда, настоящее — третий сорт, а вот прошлое... Только там и стоит жить! Однако оборотной Стороной этого воинственно­го отношения к настоящему (молодежь -то нынче не та!)

311

оказывается чувство: «Эх, я еще и не жил!» Да, имен­но так. Тот, кто достиг высокого возраста, порой чув­ствует , что его жизнь промелькнула будто сон, словно ее и не было вовсе. Если бы все начать сначала! Прош­лое неощутимо, оно ускользнуло, его нет. Переживание «пустоты за спиной» особенно характерно для тех, кто не вполне реализовал себя, недотворил, недолюбил, не выполнил поставленных целей и не воплотил желаний.

Во многом иным оказывается оптимистический взгляд на старость. Конечно, внешних изменений, черт старения не избегает практически никто, но, во-первых, можно стараться свести их к минимуму, а во-вторых, мажорно настроенный человек и в высоком возрасте продолжает воспринимать себя внутренне молодым. Собственно говоря, «я» остается прежним. Порой не же­лающие стареть пожилые люди производят несколько комичное впечатление, когда они щеголяют в тех же нарядах, которые носят юноши и подростки. Возника­ет ощущение маскарада подмены. Но это не всегда так. Какой-нибудь седой сухощавый профессор в ков­бойских джинсах или шестидесятилетняя эстрадная звезда, умело нагримированная и подтянутая как гим­настка не производят отталкивающего впечателния ста­рости, покусившейся на лавры молодости, а просто вы­глядят как «привлекательные люди неопределенного возраста». Внутренний такт не доводит дело до клоу­нады. В то же время, отчего старому человеку не носить ярких, красивых вещей? Ведь старость — это часть жизни, а не наказание за грехи молости. И когда душа остается активной, бодрой, веселой, то и тело продол­жает сохранять силу и молодость независимо от коли­чества прожитых лет. Возраст — это функция харак­тера.

Но а как же болезни, сопутствующие старческим изменениям организма? Да, они есть почти у всех, но относиться к ним можно спокойно. Собствено говоря, большинство стариков адаптируются к своим болезням, свыкаются с ними, научаются «жить вместе» со сво­ими недугами, не обращать на них внимания лишний раз. Тот, у кого по-прежнему много дел и интересов, отводит своим недомоганиям полагающееся им место: вовремя лечится, проводит профилактические процеду­ры, занимается физкультурой, всегда носит при себе необходимые таблетки или капли. Но в этом случае бо­лезни не «застят горизонта». В наши дни хроническими

312

заболеваниями страдают не только старые и пожилые, но и совсем молодые люди, и дети, они так же вынуж­дены уделять время несовершенной телесности, поэто­му проблемы хронических болезней в старости не яв­ляются прерогативой только высокого возраста. Глав­ное — жизнь продолжается.

Оптимистичные люди не бывают совсем одинокими и несчастными в старости, потому что они продолжают нести в себе интерес к миру и человечеству, в широком и узком смысле: к событиям в других странах и в соб­ственном дворе, к жизни родных, друзей, соседей. Они по мере сил соучаствуют в этой жизни, если по стече­нию обстоятельств у них не остается своего собственно­го занятия, которому можно посвятить душу. Но лучше, когда дело все же есть, когда это не только уход за собой, бытовая однообразная возня, но н продолжение самореализации: помощь и подсказка кому-либо, кон­сультирование, уроки. Людям творческих профессий в этом отношении легче: они могут быть заняты интере­сными для себя делами всегда, до последнего дыхания, и в их жизни нет места скуке. Здесь работает принцип, который можно назвать «принципом велосипеда»: пока «крутишь педали» — едешь. В любом возрасте человек должен «крутить педали», быть деятельным, тогда ни одиночество, ни смертная тоска не посетят его жилища. Опыт домов для престарелых показывает, что и в вы­соком возрасте мы способны заводить дружбу, влюбля­ться, заключать брак, то есть продолжать нормаль­ную жизнь со всеми ее радостями. Хорошие, удобные пансионаты для стариков сейчас недоступны для боль­шинства насления нашей страны, но, я полагаю, за ни­ми будущее. Те, у кого нет родных или кто по разным причинам не желает жить с ними, может в рамках хо­рошего дома для престарелых получить и соответству­ющий уход, и личностную автономию, и общение, ко­торое в старости нужно, пожалуй, еще больше, чем в молодости. Разумеется, это должна быть не богадельня, описанная еще И. Ильфом и Е. Петровым в «Двенад­цати стульях», а вполне достойное санаторно-лечебное заведение, какие существуют в развитых странах. Они обеспечивают достойную старость, нормальную жизнь тем, перед кем современное общество находится в дол* гу.

Можно ли, однако, спокойно относиться в старости к своей временной перспективе?. Думаю, что на этот

313

вопрос большинство стариков дают ответ самой своей жизнью. Они живут сегодняшним днем и строят планы на будущее, а если вздыхают «Хотелось бы дожить до свадьбы внука (или правнука!), то потому, что дейст­вительно хотят и собираются дожить. Это не значит, что естественный жизненный конец не осознается, нап­ротив, он стоит перед сознанием как некая обозримая Перспектива, но не довлеет, а представляется обыден­ным событием, к которому мы все придем в свое вре­мя и в своем месте, а когда придем, то это будет уже не нашей заботой. Но здесь, сейчас, жизнь продолжает­ся, интерес к ней не исчезает, и хотя в разговорах все чаще появляется оборот «если буду жив...», он не слишком влияет на живое любопытство к текущим со­бытиям. И интерес к прижизненному и послежизненно-

•му будущему тоже остается. Как сказал поэт: «А ин­тересно, черт возьми, что будет после нас с людьми?» Однако, обратимся к вопросу, есть ли у старости та­кие плюсы, которые могут делать ее одним из прият-

•нейших периодов жизни?

РАДОСТИ СТАРОСТИ

Представьте, плюсы есть, конечно, ими можно вос­пользоваться тогда, когда обладаешь приличным ма­териальным обеспечением, но ведь и юность, и зрелость для своих радостей тоже нуждаются в приемлемом ма­териальном уровне!

Первейшей радостью старости является то, что мо­жет быть и источником ее бед: свободное время. Это время можно наполнять самыми интересными и увлека­тельными вещами, распределять его, как захочется. Можно заниматься самосовершенствованием: ходить в бассейн, в группу здоровья, проводить часы за книгой или возле телеэкрана. Можно общаться с друзьями, об­суждать новости, путешествовать. Пожилые состоятель­ные люди западных стран повально увлечены туризмом. Кто из вас не видел бойких старушек в шортах, цветной стайкой вылетающих из красивого автобуса и начинаю­щих страстно фотографировать все подряд? Когда они были молоды, то работали не покладая рук, а теперь, приобретя солидное обеспечение, могут посмотреть мир, побывать в разных странах, позволить себе то, что преж­де было им недоступно. И что замечательно — никаких наших российских стариковских комплексов: скачут и

314

веселятся совершенно как молодые, впитывают впечат­ления, наслаждаются разнообразием бытия.

Старость позволяет человеку, освободившемуся от горы обязанностей, заняться хобби: выращивать цветы, рисовать картины, петь в хоре, вести жизнь насыщен­ную и богатую. Можно к тому же писать мемуары — если есть, конечно, о чем.

Старость очень меняет взгляд человека на мир; он смотрит теперь на себя и других без призмы вечной озабоченности, столь характерной для зрелости, и это позволяет обращать внимание на синеву неба, пение птиц, на все красивое, гармоничное, мимо чего стрем­глав пробегает порабощенная делами взрослеть. Вы­сокий возраст и освобожденность от избыточных хло­пот помогает созерцательности, дает возможность при­общения к природе.

И наконец, одним из удовольствий пожилого чело­века является его понимание действительности, при­обретенные годами опыт и мудрость. Старость способ­на видеть вещи и события куда глубже, чем молодость, и это чувство глубины, способности прозрения само по себе — большая радость. «Я недаром жил, — как бы говорит себе старик, — вот сколько всего я могу те­перь понять и осмыслить, вот какие внутренние пружи­ны жизни открываются передо мной!». Это чувство обыч­но связано с ощущением цельности собственного жиз­ненного пути: «Я состоялся как личность, как деятель, как творец». Замечательно, когда в старости человеку есть чем гордиться и не о чем сожалеть. Но к такой — счастливой и спокойной старости нужно, конечно, идти всю жизнь.

Смерть и бессмертие.

ЧТО НАС ЖДЕТ ЗА ЧЕРТОЙ

Раньше или позже жизнь человека завершается смертью. Нет никого из родившихся, кто не подошел бы в свое время к этим новым воротам, открывающим для людей путь в неведомое. Собственно, в древних мифологиях людей так и называют — «смертные» по сравнению с бессмертными богами и стихиями. «Смерт­ные» — стало быть, имеющие начало и конец, прохо-

313

дящие строго ограниченный путь, который неизвестно кем отмерян.

• Что же ждет нас за таинственной чертой? Ответ на этот вопрос одновременно дал бы нам понять, кто мы яа самом деле: странные полуживотные, случайно за­родившиеся на третьесортной планетке; биороботы, со-вданные ради эксперимента великой цивилизацией; Бо­жье творение, наказанное плотью за первородный грех или же бессмертные души, приобретшие свои времен­ные тела ради прохождения очередного нравственного урока? Кто мы? Но при жизни нет нам достоверного ответа. Каждый получает его сам, перешагнув заветную границу, но тогда уже не может вернуться и рассказать, а если рассказывает, ему чаще всего не верят. Впро­чем, мы живем в те дни, когда понимание смерти вновь меняется, обретает новые черты или, быть может, вос­станавливает прежние, давно забытые представления, погребенные в последние два века под грудой рацио­налистических схем и естественнонаучных иллюзий.

В предыдущих главах мы уже касались с вами воп­роса о человеческой смертности и ведении перспектив посмертья, Атеизм полагает, что за гробом нас ждет Ничто. Его очень трудно описать, это просто отсутствие сознания, чувств, ощущений. Огонек жизни гаснет, а с ним навсегда угасает наше «я». Похоже на глубокий сон без сновидений с той существенной разницей, чго он никогда не кончается. Подумайте, вот нет же вас сейчас в Африке или на Северном полюсе! А когда мы умираем, то нас точно так же нет. Нигде нет.

Христианство считает, что в посмертьи нас ждет Божий суд и вечное блаженство либо вечные муки на­шей бессмертной души вместе с воскресшим вечным телом. Индивидуальность сохраняется и сохраняется внешность, тот неповторимый человеческий облик, в ко­тором мы прошли свою единственную земную жизнь и с которым сроднились, отождествив его с собственным «я», с самостью.

Буддизм обещает нам новые многократные рожде­ния на свет со всеми сопровождающими их земными мучениями и проблемами. Утрата памяти не дает сое­динить их нитью сознания, мы получаем лишь кармиче-ский груз и вынуждены вновь и вновь платить фак­тически, по чужим счетам. Ясное дело, начнешь мечтать с нирване!

Теософско-эзотерические учения обещают человеку

316

долгое и упорное, но светлое восхождение по ступеням тонких миров, целенаправленную цепь перерождений, каждое из которых вносит свою лепту в приближение к гармонии с Абсолютом.

Так говорят разные концепции. Но прямого опыта смерти у большинства людей нет. Мы можем видеть, наблюдать смерть других, описывать ее, пытаться ос­мыслить ее для себя, однако, все это будет чужая смерть, воспринятая снаружи, а не изнутри. Есть даже авторы, которые на этом основании считают, что гово-

317

рить о смерти вовсе бессмысленно: у нас нет предмета обсуждения. Я думаю, они неправы. Мы встречаемся с чужой смертью так часто, что не говорить о ней про­сто невозможно, хотя некоторые ограничения для рас­суждений тут, конечно, имеются. Так, например, чу­жое «я» мы тоже не в состоянии непосредственно по­стичь и судим о нем по внешним формам выражения, но у нас есть свое «я», и становятся возможными разно­образные аналогии, а в случае смерти «своей анало­гии» у нас нет. Пока нет. И это создает трудности для понимания. Смерть — это то, что всегда только предсто­ит живому, лишь маячит на горизонте как угроза или как избавление, но никогда не дано актуально, здесь и сейчас, потому что в момент когда мы встретимся с ней лицом к лицу нам будет уже не до аналитических срав­нений.

Впрочем, я, наверное, не совсем права, когда гово­рю, что никто не может рассказать об опыте хотя бы кратковременного посмертья. В наши дни, когда во­зникла реанимационная аппаратура и стало возможно возвращать людей почти «с того света», чуть-чуть при­открылся занавес, всегда скрывавший первый акт «по­смертного бытия». Люди, возвратившиеся в жизнь из состояния клинической смерти, стали рассказывать о своих впечатлениях, делиться необычными воспомина­ниями. Их многочисленные свидетельства собраны и проанализированы такими исследователями, как Р. Мо-уди и Э. Кюблер-Росс.

Не все согласятся с тем, что рассказы «вернувших­ся» действительно дают нам возможность бросить бег­лый взгляд на ближайшую к нам сферу «иномирно-сти». Находится достаточно много авторитетных ученых, страстных материалистов и натуралистов, которые ус­матривают в видениях «воскресших» не более, чем гал­люцинации умирающего мозга, сладкие иллюзии, ко­торые природа заботливо приготовила для нас, дабы смягчить боль и тоску расставания с жизнью. Никто не может отнять у них право интерпретировать получен­ные данные именно так. Но я думаю, что, надеясь на лучший удел, мы все же должны обратиться к рабо­там Р. Моуди и вслед за ним попытаться увидеть, что же там, за чертой? С чем встречается человек, делаю­щий шаг в неведомое?

Первое, с чем сталкивается умирающий, это огром­ный черный туннель, который как бы засасывает его и

318

несет в темноту со страшной скоростью. Человек ле­тит, кувыркается, и движение это сопровождается стран­ным жужжанием и звоном в голове, иногда очень не­приятным. Затем умирающий обнаруживает себя на ме­сте происшествия, видит собственное физическое тело,, лежащее бездыханным, видит людей, которые возле это­го тела суетятся, но сам наблюдает за ними сверху, на­ходясь в здравом уме и твердой памяти. При этом мо­гут изменяться эмоции: отношение к своему телу мо­жет быть незаинтересованно равнодушным, хотя и при­сутствует сознание своей сопричастности ему. Впрочем, другие люди не утрачивают заботливого отношения к вместилищу собственной души и несколько беспокоятся о его дальнейшей судьбе. В целом же человк пережи­вает чувство глубокого покоя, хотя и захвачен наблю­дением событий, на которые он уже не может повлиять.

Умирающий парит в воздухе, через него могут прохо­дить люди или двигаться машины словно через пустое место. Его никто не видит и не слышит, отчего может появляться чувство страха и одиночества. «Новое тело» уходящего представляет собой смутное подобие его прежнего тела и состоит как бы из тумана. Иногда это просто дымка, имеющая форму шара.

В своем новом состоянии человек может почти сра­зу встретить других «призраков», которые помогают ему избавиться от чувства одиночества и иногда молча, а иногда телепатически беседуя, сопровождают его. Это могут быть умершие родственники, знакомые или про­сто недавно ушедшие из жизни посторонние люди.

Важнейшим моментом первого периода является встреча со Светом или Светящимся существом, которое для верующих конкретных конфессий может принимать облик бога их религии. От Света исходит любовь и благожелательство, он очень яркий, белый, хотя и не ослепляет. Человек ощущает магнетическое воздействие Светового существа, которое тут же вступает с ним в контакт через прямую мысленную связь, потому с ним невозможно ни хитрить, ни лгать. «Что значительного было сделано в твоей жизни?» — спрашивает Свет вновь прибывшего, — «Готов ли ты умереть?» И перед гла­зами человека очень быстро проходит вся его жизнь, начиная с первых детских впечатлений. Умирающий вновь способен прочувствовать все значимые события, которые с ним произошли, бегло оценить все собствен­ные деяния.

После этого обзора те, с кем беседовал Р. Моуди, возвращались в собственные тела, даже если не очень хотели этого. Световое существо говорило им: «Еще не время», и с великим теплом и любовью препровожда­ло их обратно в материальный человеческий мир, где они еще не выполнили своих задач и обязанностей. Надо думать, что те, кто не вернулись, продолжили свою дорогу в тонком мире, но об их судьбе мы можем что-либо знать лишь из опытов мистиков, из древних манускриптов, из эзотерической литературы.

Верить или не верить сведетельствам вернувшихся? Как хотите. Когда-нибудь у нас у всех будет возмож­ность проверить достоверность их рассказов на собст­венном опыте, но я всем вам (как и себе!) желаю, что­бы это было нескоро. Пусть этот наш земной урок длится и длится, мы будем набираться опыта и знаний, высоких чувств и нравственных представлений, будем делать добро, чтобы не краснеть потом перед Светом. Пусть все жизненные задачи выполняются в должные сроки, а потом мы поймем, есть ли за смертью бессмер­тие.

БЕССМЕРТИЕ И СМЫСЛ

Тема бессмертия, как ни странно, весьма противо­речива. С одной стороны, люди всегда мечтают о нем и придумывают самые разные медицинские и магичес­кие способы, чтобы его достигнуть. Стоит вспомнить хотя бы нашего соотечественника Николая Федорова —> мыслителя-утописта, создавшего «Философию общего дела», смысл которой — в воскрешении умерших пред­ков. Не личное спасение, а спасение всех и физичес­кое бессмертие для всех выдвигает Федоров на первый план. Но для этого, с его точки зрения, человечество должно в корне перемениться, исключить всякую враж­ду, разрыв между богатством и бедностью. Только та­ким оно сможет овладеть природой и научиться управ­лять космическими процессами, что и позволит прибли­зиться ко всеобщему бессмертию. Для Федорова бес« смертие — это высшее благо. И не только для него. Множество народных сказок посвящено поискам чудо­действенного средства, которое позволило бы людям одолеть смерть раз и навсегда, избавиться от нее и стать «как боги» — вечными, нестареющими, не ведающими

320

конца и связанных с ним печалей. Христианские идеи также говорят о бессмертии в теле. Адам и Ева не зна­ли смерти, их жизнь в Эдемском саду могла простира­ться в бесконечность, и именно грех, ослушание лиши­ло первых людей этого величайшего блага. Грех сбро­сил наших первозданных предков в материальный, твар-ный мир, где им пришлось заглянуть в глаза смер­ти, стать конечными, потерять самое дорогое и прекрас­ное — свою жизнь. Смерть — расплата за соблазн сво­еволия, самостоятельности, вольнодумия.

Итак, человечество наказано смертью. Но так ли прек­расна вечная жизнь, в особенности, если это простое продолжение нашего земного существования?

Здесь возникает другое мнение, противоположное первому, при котором смерть начинает выступать как благо. Об этом говорит библейский образ Агасфера, Веч­ного жида. Согласно легенде Агасфер был тем чело­веком, который отказал Христу в кратком отдыхе во время его страдальческого пути на Голгофу. За эту жестокость он наказан бессмертием. Нет ему покоя. Как ни ищет Агасфер смерти, она недоступна ему, недосту­пен ее блаженный отдых. Агасфер скитается по земле столетия, ожидая второго пришествия Христа, который

— один — может освободить его от проклятия. Лишь искреннее покаяние перед лицом Христа даст Агасферу полное искупление его греха и дарует ему желанную смрть.

В наши дни идея тягостности бессмертия была вы­сказана Карелом Чапеком в его пьесе «Средство Мак-ропулуса». Некто Макропулус создает эликсир вечной

•-молодости, который не только продлевает жизнь, но и сохраняет человеку юный и привлекательный внеш­ний вид. Главная героиня пьесы, воспользовавшаяся этим средством, живет уже не первое столетие и очень утомилась от своей долгой жизни. Мимо нее течет ис­тория, сменяются поколения. Не имея конца и нормаль­ной человеческой меры, ее жизнь теряет смысл, пере­стает радовать и интересовать ее саму.

Действительно, представьте себе, что вы вдруг ста­ли бессмертны. Вы переживаете всех своих близких, друзей, однокашников. Один за другим уходит все по­коление. Смерть забирает родных, любимых, людей. Их нет, а вы живете, живете, живете... Страх пред такой печальной перспективой испытывает Волшебник из пье­сы Е. Шварца «Обыкновенное чудо». Убаюкивая свою

11 Страна Философия 321

жену, он говорит: «Спи, моя родная... Я, на свою беду, бессмертен. Мне предстоит пережить тебя и затоско­вать навеки». Несоразмерно долгая жизнь делает чело­века неким реликтом среди новых поколений, чужерод­ным вкраплением, странным осколком прошлого. Или же он должен перестать быть собой, словно хамелеон меняясь с каждым новым поколением и забывая свой вчерашний день. Но тогда будет ли он одной и той же личностью? Не окажется ли подобное бессмертие просто серией маленьких смертей, где всякий раз дол­жно как бы народиться новое «я», ничем не связан­ное с предыдущим?

«В данном случае, — можете ответить вы мне, — речь идет всего лишь о бессмертии одного человека среди смертных. Это, конечно, довольно грустно. Ну, а если все сразу стали бы бессмертными? Вот тогда бы началась замечательная жизнь!». Спешу вас разочаро­вать. Литературный эксперимент такого рода был про­делан Хорхе Луисом Борхесом, известным аргентинским писателем и поэтом XX века. Им написан рассказ «Бес­смертный». Содержание этого рассказа таково. В 1927 году некий антиквар Жозеф Картафил (одно из имен Агасфера, встречавшееся в ранних хрониках) оставля­ет рукопись, написанную в давние времена римским ле­гионером. Этот легионер посетил однажды Город Бес­смертных, мудрецов, нашедших волшебную реку и полу­чивших дар никогда не умирать. Сам город оказывается заброшен и представляет собой громоздкий и бессмыс­ленный лабиринт, где множество ходов упирается в ту­пики. А возле города обитает дикое и мрачное племя, ко­торое кажется легионеру совершенно тупым и неразви­тым, практически не умеющим говорить. Но волею судь­бы он ближе знакомится с одним из дикарей и с изум­лением узнает, что это... Гомер! Бессмертный Гомер, в памяти которого, отягощенной веками, остались толь­ко отдельные слова и фразы из собственных произве­дений, почти лишенные теперь всякого смысла. Дикари — это и были Бессмертные. Борхес пишет: «Наученная опытом веков, республика Бессмертных достигла со­вершенства в терпимости и почти презрении ко всему. Они знали, что на их безграничном веку с каждым слу­чится все. В силу своих прошлых или будущих добро­детелей каждый способен на благостыню, но каждый способен совершить и любое предательство из-за своей мерзопакостности в прошлом или в будущем... А если

322

взглянуть на вещи таким образом, то все наши дела справедливы, но в то же время они — совершенно никакие. А, значит, нет критериев, ни нравственных, ни рациональных. Гомер сочинил «Одиссею»; но в бес­крайних просторах времени, где бесчисленны и безгра­ничны комбинации обстоятельств, не может быть, чтд-бы еще хоть однажды не сочинили «Одиссею». Каж­дый человек здесь никто, и каждый бессмертный — сразу все люди на свете». И дальше: «Смерть (или па­мять о смерти) наполняет людей возвышенными чув­ствами и делает жизнь ценной. Ощущая себя сущест­вами недолговечными, люди и ведут себя соответствен­но; каждое совершаемое деяние может оказаться по­следним; нет лица, чьи черты не сотрутся, подобно ли­цам, являющимся во сне. Все у смертных имеет цен­ность — невозвратимую и роковую. У Бессмертных же, напротив, всякий поступок (и всякая мысль) — лишь отголосок других, которые уже случались в затерявшем­ся далеке прошлого или точное предвестие тех, что а будущем станут повторяться и повторяться до умопом­рачения. Нет ничего, что бы не казалось отражением, блуждающим меж никогда не устающих зеркал. Ничто не случается однажды, ничто не ценно своей невозврат­ностью. Печаль, грусть, освященная обычаями скорбь не властны над Бессмертными».

Город Бессмертных — это модель, которая нужна Борхесу чтобы показать: бессмертие делает человечес­кую жизнь бессмысленной, лишает ее целей, ценностей, радостей. Это скука постоянных повторений, где все из­вестно наперед и не возможно ничто индивидальное и ничто новое. Все наши порывы, все наши страсти свя­заны с проблемами, порождаемыми смертностью. Имен­но смертность делает жизнь трагичной, трудной, но и осмысленной, в которой есть ради чего страдать, боро­ться, рисковать. Величайший смысл в этом отношении имеют и основные фазы жизни: детство, юность, зре­лость, старость. Каждая из них занимает свое особое место в судьбе как целостности: от первого взгляда, брошенного на мир, до последнего вздоха, исполненного опыта и мудрости.

Но как же быть с религиозным и теософским, эзоте­рическим идеалом бессмертия? Неужели стремясь к нему, мечтая о нем как о высшем благе, человек лишь обманывает себя и в результате страданий и усилий получит лишь бессмысленное прозябание? Некий «Го-

323

род Бессмертных» на небесах, где все вершины вытя­гиваются в ровную ниточку и «что счастье, что несча­стье — все равно»?

Что касается эзотерического утверждения о бессмер­тии нашей души-монады, то пока мы воплощаемся на земле, наше бессмертие скрыто присутствует за каждой конкретной жизнью. Когда мы учим свой очередной земной урок, бессмертное «я» помнит все прежние уро­ки, но эта память до времени скрыта от нас, чтобы жизнь не казалась лишь игрой, театром. И открывша­яся глубинная память сохраняет не все, иначе люди потонули бы в бесконечных перипетиях своих вопло­щений. Остается только главное, концентрат, способст­вующий укреплению индивидуальности, а не ее распы­лению.

А как быть с духовным бессмертием, о котором го­ворят мировые религии и та же эзотерика, когда душа, свободная от земной тяжелой материальности вырыва­ется на бескрайний простор вечности? Каков смысл ее бытия тогда? Думаю, нам почти невозможно судить об этом. Живя свою жизнь в теле, глядя на мир с опре­деленной частной точки зрения, пельзуясь логическим мышлением и испытывая земные страсти, мы просто не знаем, как воспринимает действительность такое совсем иное, в сущности, ничем не похожее на нас существо. Наверное, его смыслы — иные, так же как его возмож­ности и взгляд на мир. Полагаю, мировосприятие та­кой монады несравненно богаче нашего и открывает ис­тины и смыслы, пока для нас недоступные.

Ну что же, поживем — увидим. Умрем — и тоже увидим. Потому что смерть и бессмертие — две сто­роны одной медали.

ОБЛИК СМЕРТИ В КУЛЬТУРЕ

На разных этапах своей истории человечество отно­сится к смерти и понимает ее по-разному. Взгляд лю­дей конца XX века не тождествен взгляду средневе-кевфго рыцаря или буржуа XVI столетия. Конечно, есть и много общего в этих взглядах. Смерть близкого, род­ного человека, того, с кем связаны жизненные надежды, с кем соединяют узы любви и дружбы, всегда была и остается горем для понесших утрату, каким бы они ни видели посмертный путь ушедшего. Известно, что даже продвинутые индийские гуру порой искренне горюют и

324

,,,.дьют слезы, узнав о. смерти- своих любимых учителей или друзей, И все же можно, установить культурно-ис­торические различия между восприятием и переживани­ем смерти в разные эпохи. На материале, европейской истории это делает французский исследователь Филипп Арьес. Проследим вслед за ним, какие изменения лре-терпело в ходе ряда столетий восприятие смерти евр.о-гейцами. : . . . . . .

Первый период, особо выделяемый Ф. Арьесом, это средневековое общество. Люди жили тогда общинно, их повседневность зависела от сельскохозяйственных ритмов и .Церковного календаря. Все важные дела в жизни .человека так или иначе решались совместно с другими, будь то рождение, свадьба или строительство дома. И в феодальной, и в крестьянской среде строго соблюдались -многочисленные ритуалы, обряды. Их влияние было огромно и пронизывало собой все. Как и во все иные времена, смерть косила многих, еще не до­стигших высокого возраста, бывали войны, случались опустошительные эпидемии. Но взгляд людей на смерть .определялся в первую очередь христианскими представлениями о бессмертии души, загробной жизни, Страшном суде. Не было того ужаса перед уходом из жизни, который, испытывает атеист, полагающий свой конец или конец близких — абсолютным исчезновением.

В связи со всеми этими чертами средневекового ук­лада можно выделить несколько существенных момен­тов, характеризующих смерть в культуре того времени.

Прежде всего, это вписанность ее в повседневность, некая «прирученность». Смерть не стоит особняком от других событий круговорота жизни, не является экстра­ординарной, миропотрясательной. Она — одно из явле­ний обыденности, ей отведено свое место, серьезное и важное. Человек того времени не живет, слепо надеясь на то, что его земное существование будет вечным, не забывает о смерти, напротив, он помнит о ней и отнот сйтся к ней как к важному и ответственному делу. Каж­дый отвечает не только за свою жизнь, но и за свою смерть, к которой надо быть подготовленным внутрен­не и внешне, и которая не должна быть случайной, без­вестной, постыдной. Умереть случайно или в одиноче­стве — совершенно неприлично. Это нарушение всех норм. Именно поэтому к смерти готовятся, перед нею говорят речи. Последнее слово умирающего, его духов­ное завещание живущим — очень важный момент.

,325

Смерть происходит публично, вокруг умирающего собирается и сутками сидит вся его многочисленная семья и родные. И в крестьянской, и в аристократической среде вплоть до XVIII века было принято приходить про­щаться с умирающим. Это правило распространялось и на людей, достаточно далеких. Тот, кто стеснялся явиться к больному, когда тот был здоров, считал сво­им долгом прийти и проститься с ним перед вратами смерти.

Смерть является не только публичной, но и риту­альной. Она сопровождалась религиозными обрядами. Умереть без таинства Соборования считалось совер­шенно невозможным. Человек думал о том, как, поки­дая земной мир, обеспечить себе не ад, а рай, наилуч­шее отношение потусторонних сил, поэтому священник был непременной фигурой возле тяжелобольного, соби­рающегося в свой последний путь.

В эмоциональном отношении к смерти было гораз­до меньше темного, негативного, чем в наши дни. Во-первых, люди минувших столетий были душевно при­вязаны к гораздо большему кругу лиц, чем наши со­временники, живущие в маленьких (нуклеарных) семь­ях и имеющие двух-трех близких друзей. Поскольку в прошлом семьи были велики, родни много, община жи­ла общими переживаниями, постольку скорбь по поводу кончины одного человека оказалась гораздо менее ин­тенсивной, чем у нас. «Раскладываясь» на много лиц, эмоции становились слабее. Во-вторых, полагалось, что покойный уходит не навсегда. Собственно говоря, рож­дение в мир — вот истинная смерть, а смерть — это рождение для высшего бытия. Поэтому смерть — пре­красна, покойный — красив. Его черты одухотворяются той вечностью, к которой он прикоснулся самим фактом своей кончины. Смерть эстетизировалась, возвышалась. Наконец, когда человек умирал, то в последний путь его тоже провожали всей общиной, всем селом. Приня­то было долго носить траур, постоянно соотносясь со смертью, вспоминая и напоминая о ней. С некоторого периода стали делаться семейные захоронения, склепы. Семейность продолжалась и после ухода умерших. Жи­вые и ушедшие, объединенные общим родовым именем, фамилией, как бы постоянно общались, поскольку клад­бище было местом посещаемым, предполагавшим бе­седу, воспоминание, обмен новостями.

Надо сказать, что этот общинно-ритуально-религи­озный подход к смерти, который Ф. Арьес возводит к 326

раннему средневековью, да и к более дальним -време­нам, продержался вплоть до XIX века. Именно в прош­лом столетии начинаются бурные изменения в отноше­нии к смерти, хотя коренятся они еще в перых веках Нового времени, когда все более стали пробивать себе дорогу и материалистические и естественнонаучные идеи. Изменение ситуации назревало с ростом городов, общей урбанизацией Европы, с изменением стиля жизни, все большей индивидуализацией быта, атеизацией сознания,

XIX век и период до 50-х годов нашего столетия — это время, когда «смерть спряталась». Это не означа­ет, конечно, что люди перестали умирать. Они умирали и в огромном количестве: гибли в войнах, в концент­рационных лагерях, погибали от болезней и от старо­сти. Однако, восприятие смерти в общественном созна­нии сделалось совершенно иным. Если раньше смерть была «прирученной», а жизнь тела продолжалась бес­смертием души, которая принимала эстафету, то теперь смерть стала «дикой», чуждой, ужасной, той жестокой катастрофой, которая губит все надежды и ввергает че­ловека в вечное небытие. Смерти стали панически боя­ться. Еще раньше ее эстетизация сменилась отвращени­ем, акцентированием моментов разложения, уродства мертвого тела, поэтому умирающий и мертвый больше не казались прекрасными и возвышенными, а, напротив, пугающими и отталкивающими.

Причастности к смерти и разговора о смерти стали избегать, делать вид, будто ничего не происходит. Упо­минать о смерти стало неприлично. Если раньше чело­век готовился к своему концу, то теперь смертельно больному начали лгать, что .он непременно выздоровеет, будет жить. Действительно, слишком жестоко и разру­шительно сообщать человеку о том, что он уводит в полном смысле слова навсегда, уничтожается без на­дежд на возрождение. Однако ложь у постели больного нередко очевидна, многие умирающие понимают, что их обманывают, и испытывают чувство глубокого одино­чества, потери доверия к своим близким. Ловко обма­нуть больного так, чтобы он не понял предстоящей смерти, сделалось своего рода доблестью для родных умирающего.

Стало не принято посещать умирающего человека. Если смерть страшна и грязна, ее лучше скрыть от чу­жих глаз, не ранить чувства других людей. Больной часто умирает в больничной палате, один, без близких

327

и родных. Вокруг него аппаратура, поддерживающая организм, а не сочувствующие и сопереживающие лица. Тезис «Каждый умирает в одиночку» реализовался в КХ веке в прямом смысле слова. ^!

Почти никто не соблюдает траура, напоминающего о смерти. Большой город живет так, словно в нем ник­то и никогда не умирает.

Умонастроение, связанное с желанием забыть о смер­ти, отвергнуть ее как якобы не существующую, утвер­дить жизнь как то единственное, с чем действительно имеет дело человек, прекрасно выражено в стихах аме­риканского поэта Уолта Уитмена:

«Пусть мертвые мертвым даруют любовь И плачут у старых могил Мы живы! Кипит наша алая кровь Огнем нерастраченных сил!»

Эти жизнеутверждающие строки, столь оптимистич­ные и наполненные гордостью живущих, если присмот­реться к ним поближе, оказываются полны также и внут­ренней жестокости. Недаром, наверное, они полюбились И. Сталину •-— человеку, лишенному сантиментов. Ушедшее и уходящее отвергается напрочь, зачеркивает­ся, сбрасывается со счетов, отправляется на свалку па­мяти, истории, переживания. Нить времени рвется. Жи­вые сверхчеловеки, попирающие ногами землю и до­стающие макушкой до небес, громко утверждают свое «я», не заботясь о родных мертвецах, да и о тех живых, которые уже не в силах сражаться в жизненных битвах. Поэтому другим полюсом восприятия смерти в XX ве­ке выступают стихи С. Маршака, полные пронзительной тоски перед пропастью небытия, которая разверзлась впереди:

«Любите жизнь, покуда живы, Меж ней и смертью только миг, А там не будет ни крапивы, Ни роз, ни пепельниц, ни книг. И солнце даже не заметит, Что в глубине каких-то глаз На этой маленькой планете Навеки свет его угас>.

Одиночество умирающих и холодная жизнестойкость живущих — типичный феномен XX столетия.

Дело, конечно, не в том, чтобы «мертвый хватал жи­вого», живые должны помышлять © жизни, но попыт­ка совсем забыть смерть — не более чем «страусиная политика», когда из страха прячут Голову в песок. «Са-

328

лучшей смертью» в.XX веке была признана смерть во сне, смерть внезапная, неожиданная, мгновенная, ког­да ни о чем не успеваешь подумать и ничего сказать, смерть без сознания — то, что считалось в былые вре­мена самым ужасным наказанием. Не малодушие ли это, отказывающее человеку в праве знать, понимать, переживать важнейший из переломов его бытия?

Однако в середине XX века, с 50-х годов начинает­ся новый переворот в отношении к теме смерти. На мой взгляд, он выражен в двух противоречивых тенденциях, дополняющих дру/ друга. С одной стороны, смерть воз* вращается в обыденную жизнь через поток самой сквер­ной кинопродукции, через «желтую прессу», смакующую тему убийств, через бесконечные телебоевики, показы­вающие умирание крупным планом. То, где раньше ис­кусство применяло условности, фигуры, умолчания, сим­волические обозначения, где прежде физиология и пси­хология умирания оставались за кадром, теперь буйству­ет натурализм, с жадным любопытством заглядывающий в лицо смерти: «Ну, как там? Это место, пожалуйста, по­подробнее...». И если реальная смерть отдана специа­листам: врачам, медперсоналу, полиции — то смерть ки­нематографическая, игровая и хроникальная, заполняет экраны, как бы активно компенсируя «недостаток умира­ния в быту». Раньше сидели у одра больного, теперь — у телеэкрана, но приобщение к смерти, «контакт с ней» продолжается. Совсем недавно избегавший разговора о смерти народ, вновь принимает ее в свою повседнев­ность, живет с нею бок о бок, здоровается с ней по ут­рам и вечерам. Смерть «приручается заново», хотя и в несколько бесчеловечных формах: ее наблюдают за чашкой чая, поглядвают на нее между делом: «Всех убивают — никого не жало!» .

С другой стороны, в 50-х — 60-х годах нашего сто­летия смерть становится в центр внимания ряда иссле­дователей: врачей психологов, физиологов. В 1959 году выходит в свет коллективная работа под редакцией Г. Фейфеля «Смысл смерти», в 1969 году — книга Элизабет Кюблнр-Росс «О смерти и умира­нии». Смерть начинает широко обсуждаться на страни­цах печати и в телепередачах. Речь идет о том, как по­мочь человеку преодолеть этот последний рубеж зем­ной жизни, как облегчить его неизбежную картину, ка­ким образом избавить умирающих от страха и стра­даний, связанных с завершением жизненного пути. Ши-

329

роко обсуждается вопрос о праве человека на смерто, прежде всего о праве тяжелобольного, которому пред­стоят лишь невыносимые мучения. Имеет ли право врач помочь человеку умереть, если тот настаивает на этом? Как избежать корыстных злоупотрелений в вопросе о добровольности смерти тяжелобольных? Вправе ли сам больной принять решение о прерывании своей жизни, дабы сохранить человеческий облик и достоинство? В некоторых странах уже принято законодательство, пред­полагающее возможность добровольного ухода из жиз­ни безнадежно больных.

Вторая линия гуманизации темы смерти состоит в создании «хосписов» — специальных стационаров сана­торного типа, куда люди приходят умирать. Здесь со­здается обстановка, резко отличная от больничной. Уми­рающему помогают всеми известными медицинскими средствами избавиться от страданий, но он не заперт в одинокой стерильной палате наедине со своими мыс­лями и переживаниями, напротив, больные свободно общаются между собой и со своими родными и знако­мыми, они могут гулять в парке, развлекаться и, что особенно важно, их психологически готовят к смерти как к важному и торжественному событию, которое должно вызывать не панический ужас, а прекрасные, возвышен­ные чувства. Смерть предстает как расставанье со зде­шними людьми и делами, но одновременно как начало нового путешествия, смерть — иное продолжение жизни.

Такая традиция с давних времен и по сей день ха­рактерна для Тибета, и сегодня Запад заимствует ее, внося элементы восточной психологической подготовки в обычную работу с больным и в христианские таинства.

Древняя Тибетская книга мертвых предназначалась для чтения ее над умирающим, находящимся в сознании, чтобы помочь ему спокойно и уверенно пересечь черту, отделяющую грубый мир от тонкого. «Будь осторожен и внимателен! — напутствует Книга мертвых. — Не спеши! Не пугайся! Ты — умер. Пойми это и не цеп­ляйся за ушедшее, не береди чувств, не дай им разы­граться и поглотить тебя... Ничто не может тебе по­вредить, ибо тебя — нет! Поэтому ты можешь стать, чем захочешь... Пусть добросердечие твердости чистого, зеркального стекла будет твоим главным ощущением!. Не правда ли, хорошее напутствие? Пускай через много-много лет, когда пробьет и наш час, такое напут­ствие пребывает с нами. Твердое добросердечие откро­ет врата бесконечной и полной смысла жизни.

330